Анатолий Радов - Достоевский FM (Сборник рассказов) [СИ] Страница 2

Но чаще мы бродили по округе вчетвером. Серёга-армян был парнем весёлым, из бедной армянской семьи. В семье он был третьим ребёнком, после двух сестёр. Крепкий, сбитый, среди нас он был лидером. Лёха Леощенко жил с дедом, который напившись, бегал за внуком по улице и грозился прибить насмерть. Лёха же залазил на дерево и оттуда ругался запрещёнными для тогдашнего нашего возраста словами, за что дед швырял в него камни. Заканчивалось это всегда одним и тем же, деда уводили и улаживали спать сердобольные соседи, а Лёха возвращался в нашу компанию, ещё какое-то время продолжая матюкаться, а мы жадно его слушали. Именно он рассказал нам всё о сексе, когда нам было по семь лет. Колька-баптист был молчаливым и немного грустным, словно ему было стыдно за то, что его родители верующие. А может он стеснялся своей фигуры. Коля был полноват. Но иногда на него словно что-то находило, и он беспрерывно смеялся, рассказывал какие-то смешные вещи, предлагал всякие дурацкие забавы, и было видно, как он мается в поисках какого-то настоящего, интересного дела. Но это продолжалось недолго. Вскоре он снова успокаивался, и как будто прятался обратно в себя, и только теперь я понимаю, насколько он был умён, и начинаю сомневаться, что лидером был Серёга. Втроём они были закадычными друзьми.

Я же для них был немного чужим, городским, только приезжающим отдохнуть. Поэтому иногда они забывали зайти за мною с утра, собравшись на какую-нибудь очередную детскую авантюру, и в такие дни я был один, и со мною происходили всякие странные вещи, вроде того случая с убитыми коровами и их мёртвыми глазами. Но когда они брали меня с собой, дел у нас было хоть отбавляй. Мы воровали яблоки в саду за рыбхозом, пугая друг друга сторожом, у которого было ружьё заряженное солью, мы ходили купаться на речку, мы лазили по меже, которая соединяла все огороды одной стороны улицы, и объедались клубникой, черешней, крыжовником и всем, что к моменту нашего налёта успело созреть, или хотя бы перестало быть до несъедобности кислым. За это нас не очень-то любили соседи, и очень часто жаловались на нас нашим старшим. И снова пьяный дед бегал за Лёхой, а тот матерился на всю улицу, Кольку закрывали в своей комнате на целый день, и тогда мы вдвоём с Серёгой либо копошились в какой-нибудь куче песка, либо читали приключенческие книги. Но обычно уже к вечеру всё становилось на свои места. Лёхин дед спал мертвецким сном, храпя на весь дом, Кольку выпускали досрочно-условно до следующей нашей проделки, и тогда мы собирались вчетвером на большом бревне, лежавшем в конце улицы и разжигали костёр.

К нам присоединялись Серёгины сёстры, девятилетняя красавица Маринка с соседней улицы, в которую мы все были влюблены, и пара-тройка местных карапузов от четырёх до шести, которых мы любили пугать страшными байками. Рассказывали мы их с душою, и надменно посмеивались, когда карапузы испуганно жались друг к другу, а девчонки глубоко вздыхали, округляя глаза.

— Я вам честно говорю, — начинал Лёха. — Я ничего не выдумал, это и на самом деле было. И было это в нашем селе. Недалеко от нашей улицы — говорил он небрежно, показывая рукою куда-то во тьму, и карапузы придвигались поближе друг к другу, а девчонки пугливо вздрагивали.

— Помните бабу Шуру? — продолжал он. — Которая жила, где сейчас Белоусовы живут, в том доме. А было бабе Шуре уже лет восемьдесят.

Мы с пацанами едва слышно хмыкали. В прошлый раз бабе Шуре было семьдесят пять, а в позапрошлый семьдесят, но девочки и карапузы эту историю ещё не слышали, и мы с самым серьёзным видом помалкивали.

— И была эта бабушка Шура очень одинокой, — голос Лёхи временно брал грустную нотку. — Никого у неё не было. Одна-одинёшенька. Оставалось ей жить совсем недолго. Она уже даже гроб себе заказала.

При слове гроб и без того тесные ряды карапузов смыкались ещё плотнее.

— Чёрный такой, а оборочка беленькая, — Лёха понемногу и сам начинал верить в то, что говорил, отчего его голос время от времени срывался от волнения. — И наказала бабка Шурка, чтобы её возле мужа ейного похоронили. А муж у неё с войны контуженый вернулся и без руки. Поэтому пил очень сильно и скоро сгорел от самогона. Мучился очень перед смертью говорят. А мой вон ни чё, хлыщет, и хоть бы хны — Лёха на секунду зло прищуривался, и пламя костра отражалось в белках его глаз как-то нехорошо, но тут же снова он округлял глаза и продолжал уже полушёпотом — И вот как-то ночью, когда гроза сильная была, бабка Шура взяла и померла от старости. Целых два часа хрипела, но всё старалась дышать. Губы уже почернели, а она всё хрипит и хрипит.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спрашивала Маринка. — Ты что, там был?

— Дед мой был, — недовольно говорил Лёха. — Он и рассказал. Не перебивай меня всякими глупостями — Лёха зло плевал в костёр — Так вот. Почернели у неё губы, а она всё дышать хочет. Грудь ходуном ходит, трясётся вся, а смерть всё не забирает. Ну потом всё-таки померла. А когда хоронить стали, оказалось что место возле мужа ейного уже занято. Там дядьку Гришку похоронили, конюха, помните? — зачем-то спрашивал у нас Лёха о людях, которые умерли, когда мы ещё и не родились совсем — У него оказывается там рядом мать похоронена была, и он наказал чтоб возле матери его поклали. Ну а что делать-то? Подумали, подумали, да и заховали на краю кладбища. Ну, помянули, как следует и разошлись по домам. А с той поры и началось. Это много кто видел — Лёха переходил на шёпот, от которого по коже начинали бегать мурашки — Бабка Шурка эта, в полночь из своей могилы откапывается и к могиле мужа идёт. На лавочку там садится и всё что-то шепчет, а потом поднимается и идёт в сторону села. Глаза у неё мёртвые, а горят зло так, и всё шепчет и шепчет что-то. А на щеках грязь вперемежку с гноем, и из под платка белого, в котором её хоронили, волосы длинные вниз свисают, седые-седые. Я сам видел.

— Врёшь, — Серёга недоверчиво глядел на Лёху. — Ты ж в прошлый раз этого не говорил.

— А потому что даже говорить страшно. Вон, руки дрожат, гляди.

Он выставлял перед собой правую руку и Серёга долго пялился на неё. Рука и вправду дрожала.

— Ну что, поверил? — гордо спрашивал Лёха и продолжал. — Идёт значит она, зубами скрежечет и шепчет всё время. И почти до самого села доходит, но уже как раз заря занимается, и она тогда разворачивается и назад на кладбище. Солнца боиться.

— Хорошо, что кладбище у нас далеко, — говорит Маринка.

— Да, — соглашаемся мы. — А что если дойдёт?

— Начнёт людей есть, — говорит Лёха. Глаза его на выкате, губы подрагивают. — За то, что рядом с мужем её не заховали. Вот выкопается однажды не в полночь, а сразу после заката, и тогда дойдёт.

Один из карапузов тихо всхлипывает.

— Да не хнычь ты, — говорит ему мягким голосом Лёха. — Эт ещё не скоро будет. Ты уже сам помереть успеешь.

Карапуз заходится рёвом.

— Дурак ты, Лёшка, — кричит Маринка и пытается успокоить малыша.

— Сама дура, — говорит Лёха и опять зло плюёт в костёр.

— Нельзя в костёр плевать, — испугано говорит Светка, старшая из Серёгиных сестёр. — Прыщи на лице будут на всю жизнь.

— И ты дура, — отвечает Лёха и смеётся.

— Перестань, Лёха, — вступается вдруг молчаливый Колька. — Не обзывайся.

Он единственный из нас, кто кроме любви к Маринке, ещё успел и к старшей Серёгиной сестре испытать такое же чувство. Потом, уже став взрослым и как не странно, очень стройным, он стал известен на селе своим неискоренимым донжуанством.

— Хотите я вам тоже расскажу страшную историю? — застенчиво спрашивает Колька, и мы дружно киваем головами.

— Это тоже у нас в селе было, но лет десять назад. Мне родители рассказывали. Завелась у нас секта сатанистов, это те, кто сатане поклоняется, — пояснял Колька. — И стали они свои мессы, это такие как бы, — Колька на секунду замолкал. — Как вот мы тут собираемся, только они вокруг костра со своими молитвами ходили и чёрным кошкам головы отрезали и пили их кровь.

— Фу, — брезгливо фыркала Маринка. — Всегда ты что-нибудь противное говоришь.

— Не мешай слушать, — зло бросал Лёха.

— Стали они в лесу собираться, на зелёном острове, — спокойно продолжал Колька. — Там и сейчас ещё есть круг выложенный из больших камней. Их было пять человек, этих сатанистов, но в селе тогда ещё никто о них не знал. А узнали, когда одна взрослая девушка, она уже в десятом классе училась, рассказала своим родителям, что её хотят убить. Они ей предложили стать шестой, потому что им надо было шесть человек, чтобы снять печати.

— Какие ещё печати? — спрашивал Серёга.

— Есть такие печати, — назидательно говорил Колька. — Если их открыть, то на Землю придёт сам сатана в образе зверя. И начнёт всех убивать. Вот поэтому они искали шестого. Но девушка эта не захотела и рассказала всё родителям. А те ей конечно не поверили, сказали учиться надо, а не ерунду всякую выдумывать. И вот однажды эта девушка не вернулась домой. И те пятеро не вернулись. Тогда родители девушки рассказали другим, то что ей эта девушка рассказала и все пошли в лес, чтобы их найти. Мои родители тоже ходили искать. И вот кто-то первым забрёл на зелёный остров и нашёл их — Колька глубоко вздохнул, словно ему было тяжело рассказывать — Они лежали кто где, но все внутри круга. И все были без голов. Мне родители сказали, что у них головы были как будто откушены. И это сделал зверь, которого они выпустили. Вот так вот. А через пару лет две девочки пошли в лес, цветы собирать, и их тоже нашли без голов. Это значит, что зверь проголодался и снова напал.