Александр Силецкий - Антраша Страница 2

— И, однако, каждый из них утверждает, что убил он.

— Врут.

— Детектор лжи…

— И детектор врет. То есть, они искренне считают, что говорят правду, как они ее понимают. И потому детектор…

— Короче, Песах, — прервал меня Роман, — ты тоже потерпел поражение.

— Почему же? — сказал я. — Я знаю мотив, и я знаю, почему все они берут вину на себя. Я не знаю имени того, кто конкретно ударил Слуцкого, но, возможно, узнаю и это.

— Ну-ну… — сказал Роман и посмотрел на меня с сомнением: он не поверил ни одному моему слову.

— Чтобы быть полностью уверенным, — продолжал я, — мне нужны бумаги покойного. Все, что есть. Или компьютерные тексты, если у него не было бумаг. Записки, воспоминания, все… Решение проблемы в личности погибшего, а вовсе не в ешиботниках, которые просто не могли поступить иначе.

— По-моему, ты несешь чушь, — с чувством сказал Бутлер. — Но раз уж я сам тебя втравил… Квартира Слуцкого опечатана. Компьютера у него не было, даже самого завалящего. Жил он бедно, едва-едва хватало денег на квартиру и еду. Бумаг, насколько я знаю, немного. Но мы не интересовались…

— Напрасно, — назидательно сказал я.

— Утром я дам тебе ключ, — сказал Бутлер, пропустив мою реплику мимо ушей, — и пошлю с тобой полицейского. Извини, одному нельзя, таковы правила.

— Он мне не помешает, — сказал я, и Бутлер хмыкнул.

Квартира покойного Моисея Слуцкого была аккуратной, как я и ожидал. Полиция ничего здесь не трогала, личность убитого их не особенно интересовала. Небольшой салон был одновременно и спальней — напротив журнального столика с подержанным, судя по виду, стереоприемником, стояла сохнутовская кровать. На книжном стеллаже — несколько изданий Торы, и ничего более. Одна из книг оказалась старославянским изданием 1874 года — экземпляр, наверняка, уникальный: это был Ветхий Завет в классическом переводе.

То, что я искал, хранилось в тумбочке у кровати. На нижней полке лежала общая тетрадь российского производства — желтоватая грубая бумага, по которой даже неприятно было бы водить пером. Текст был странным — русские слова перемежались с ивритскими и какими-то еще, по всей видимости, арамейскими. А может, еще более древними? Или вовсе не существующими в человеческих языках? Честно говоря, я готов был поверить именно в эту последнюю идею.

Я спросил полицейского, пришедшего со мной, могу ли я забрать тетрадь, чтобы не торчать весь день (а может, и не только день) в этой квартире. Меланхоличный шотер, настроившийся было поспать на кухонном табурете, связался по биперу с начальством и благожелательно сказал:

— Бери что хочешь, только напиши расписку.

Вернувшись домой, я сел к компьютеру, поскольку только с помощью интербанка памяти мог рассчитывать на соединение всех слов, нацарапанных рукой Слуцкого, в некий связный текст.

Вечером я все еще сидел, глядя на экран. Жена пыталась оторвать меня, соблазняя салатом оливье, но мне было не до еды. Потом меня позвал к видео Роман, но я послал его туда, где ему надлежало находиться в это время суток. К ночи эвристическая программа, в основу которой легли записи Слуцкого, была готова, и компьютер начал формировать с ее помощью свои виртуальные миры. Я в этом процессе ничего не понимаю, поэтому позволил себе расслабиться, и до двух часов ночи пил крепкий чай, размышляя о странной судьбе человеческого рода.

На часах было три минуты третьего, когда компьютер объявил, что мозаика сложена, причем единственным образом, первоначальные триста девяносто тысяч вариантов программа отбросила как логически противоречивые, а в то, что получилось, я могу войти, но должен накрепко усвоить кодовое слово «сброс», каковое и должен произнести мысленно, если мне станет невтерпеж и захочется к маме…

«…Я родился в тот самый день, когда умер мой дед. А может, и в ту самую минуту. В этом факте не было бы ничего примечательного, если бы он не повторялся из поколения в поколение. Насколько я узнал, расспрашивая родственников, наша семейная „традиция“ не имела исключений. Цепочка рождений и смертей прослеживалась до одного из современников Радищева, еврея по крови, жившего в местечке около недавно основанного города Одессы. Во мне перемешалось немало кровей, не только русских и еврейских, но также польских, немецких, грузинских и даже, если верить преданиям, испанских. Конечно, кроме фактов, подтвержденных документально, были и легенды, как-то эти факты объясняющие. Главная гипотеза: переселение душ. В миг смерти душа деда переселяется во внука и продолжает жить в иной ипостаси.

…Моя личность, мой дух были всегда. Когда умирал один из моих предков, личность моя переходила в его потомка. Я проследил этот процесс глубоко в прошлое и не нашел начала, оно терялось где-то и когда-то, когда человека еще не было на Земле.

…И кем же я был в то время? Дух мой витал над водами? Я был Богом? Тем, кто создал Мир, отделил свет от тьмы, дал жизнь людям? И что? Сам стал человеком среди своих чад? А если так, почему допустил, чтобы люди стали такими? Ведь к Богу — ко мне? — обращали свои молитвы миллионы и миллионы. Я не слышал?

…Я слышал все. Почему никогда — ни разу! — не вмешался? Суббота? Отдых? Забытье? Нет. Насколько я понимал сам себя, я не вмешивался потому, что не мог. Был бессилен.

…Я не тот Бог, о котором написано в Библии, Торе, Коране и еще где-то. То фантазии, а есть Истина. Когда я создавал Вселенную, сила моя была почти беспредельна. В этом «почти» все дело. Предел. Половину своей силы, — точнее сказать, энергии, — я потратил в День первый, и половину того, что осталось — в День второй. Когда настал День пятый, я мог только управлять генетическим аппаратом, а создав человека в День шестой, утратил все и стал таким же человеком, как и остальные люди. Разве что изредка, в каком-то из моих поколений, прорывалось что-то немногое, копившееся веками, и я был способен, например, дать людям Заповеди…»

Я сказал «сброс» и вывалился из компьютерной реальности в реальность своего уютного кабинета. Быть Слуцким оказалось попросту не в моих силах.

Никакой психопатии. Никакой. Компьютер отметил бы любое, самое минимальное, отклонение от психической нормы. Слуцкий был Богом. Богом, вначале бесконечно сильным и мудрым. Богом, сотворившим Вселенную, а потом потерявшим свою силу потому, что оказался подвластен закону сохранения энергии, который сам же и придумал…

Так?

Я вспомнил известный с детства софизм, любимое лакомство атеистов: «а может ли Бог создать такой камень, который сам не смог бы поднять?»

Компьютер застыл в режиме ожидания — у него было еще что показать мне, и я понял, что хочу видеть, даже если не смогу переварить, даже если мои мозги расплавятся, и я не успею крикнуть «сброс»…

Я не хотел погружаться в прошлое на миллиард лет, хотя, если судить по списку подпрограмм, компьютер рассчитывал погрузить меня для начала куда-то во время, когда еще не было на Земле жизни (день третий? Или четвертый от сотворения?). Нет, не сейчас…

Я надел на голову проектор и мысленно попросил Слуцкого быть осторожным. Я разговаривал с ним как с живым…

«Гора была — Синай. Угрюмые скалы, похожие на лунные кратеры, и ни на что земное не похожие вообще. Смотреть вниз — страшно, смотреть вверх — трудно и страшно тоже. У тех, кто карабкался по валунам, пытаясь добраться до огромного бурого пятна на вершине, были суровые лица странников, бородатые, с большими, нависающими тучей, бровями. Одеты они были, впрочем, традиционно для местных жителей — грубая дерюга едва покрывала тело, избитое частыми падениями и ночлегом на голых камнях.

Первым карабкался молодой гигант, голубоглазый и широкоскулый. Он был ловчее прочих и, подобно героям, рвущимся первыми в отчаянную атаку, не вынес бы, если бы не достиг цели раньше всех.

Я стоял за скалой над пропастью, у самого пятна — это был всего лишь причудливо изломанный выход на поверхность железной руды. Красиво, конечно, но ко мне, ждущему, не имело никакого отношения. Приманка — не более. Я жил здесь давно, и отец мой жил здесь, и дед, мы были из того же племени иудеев, но племя разделилось, покидая родину, наш клан пошел на юг и жил здесь, а сейчас я ждал этого гиганта, которого звали Моше, потому что настало время сказать ему Слово. Я думал над Словом много веков, во всех поколениях, и теперь оно стало Истиной. Не для меня — я знал эту Истину всегда, я сам ее придумал и хранил.

Кое-что я еще умел, хотя и с трудом, с мучительными головными болями, дрожью в руках и слабостью в ногах. И когда Моше схватился рукой за выступ и перепрыгнул через небольшой провал, а спутники его — их было трое — отстали, не решаясь это сделать, я сказал себе «пора», и острогранная скала чуть повыше путников пошатнулась и рухнула. Она промчалась вниз, грохоча и разламываясь на части, от неожиданности и испуга спутники Моше остановились, на миг ослабли их руки, и этого оказалось достаточно: все трое не удержались на ногах, и общий вопль ужаса отразился от скал.