Виталий Амутных - ...ское царство Страница 2

— Супружеский долг, — подсказал Гариф.

— Ну да… Она тем временем решит с каким выходным пособием вытурить меня. Так еще… — Максим при этом делает несколько судорожных глотательных движений. — Еще Роза сказала, если я сам найду стоящего сменщика, то мое выходное пособие удвоится. И еще какое-то время мы сможем жить вместе, втроем, пока она это… как его… адаптируется.

Пригожесть Максима все же оставляет ощущение некой неестественности, так, словно силами какого-то технического гения особым образом был выпрямлен его нос; широким, идеальной формы бровям придан восхитительных размах; русым волосам — легкость, а подбородку — волевой очерк. Но сейчас на глазах у Гарифа это лицо, по праву (возможно) обвыкнувшееся с самодовольством, против воли содрогается от дьявольского смятения, и смотреть на это неприятно.

— Ты не представляешь, — продолжает страдалец, — что были для меня эти пять лет. Роза выдавала мне в месяц не более тысячи баксов. Да. А если она находила в моем поведении какую-то провинность, — то и пятьсот. Ты же понимаешь, это деньги, чтобы вот в такой вечер я не сдох от жажды, и мог бы приобрести бутылку «Кока-колы». На костюмы, на обувь, даже на приличные солнечные очки я должен был каждый раз клянчить у нее подачку. А что касается более крупных вещей… то все они — как бы подарки за особые заслуги. Подарки, которые Роза, случись у нее паскудное настроение, забирала и тут же продавала. Ты прав, я увлекся: круизы, авто, яхты всякие — чувствуешь, что ты чего-то стоишь… А надо было подумать о будущем. Но копить, как видишь, не с чего было…

В трех метрах от беседующих совершенно безбоязненно скачет по ветке бузины синеголовый зяблик и бодро щебечет. Гариф давно уже переключил свое внимание на эту беззаботную пташку, не найдя вокруг более занимательного объекта. А собеседник, склонив голову и глядя в стол, продолжает сказывать горькую повесть своей жизни.

— … в первый год. Роза предлагала тогда мне открыть какое-нибудь небольшое дело. Серьезно подняться она мне, конечно, не позволила бы. Но можно было… ну, там, стать… эстрадной звездой или что-нибудь в этом роде…

— Ты поешь?! — оживляется Гариф.

— Ты же не маленький! Поешь — не поешь… На крайний случай спеть может и кто-нибудь другой.

— Не такой красивый и богатый.

— Допустим. Но, видишь, я увлекся. Сам виноват…

По всему видать этот разговор Гарифу успел изрядно надоесть:

— Хорошо, мне-то ты зачем все это рассказываешь? Вряд ли для того, чтобы я тебя пожалел.

— Подожди, не гони лошадей, — выпаливает тот на одном дыхании фразу, заканчивающуюся чем-то вроде стона.

Это явно не входит в привычный арсенал его манер, — он с силой сжимает челюсти, чем приводит в движение желваки на скулах.

— Роза чем-то серьезно больна. Очень серьезно. Так что, может, ей не так долго осталось…

— Это она тебе сказала? — перебивает Гариф.

— Вообще-то, да… она… С первого дня говорила об этом. Я пытался выяснить… но, сам понимаешь, ее врачи умеют охранять тайны.

— Короче.

— Короче я хотел тебя попросить… То есть не попросить, а предложить. Это может быть весьма выгодным для тебя делом. Во всяком разе десять штук зеленых я тебе гарантирую…

Но тут Гариф вдруг взрывается каким-то просто гомерическим хохотом, и красавец Максим тотчас обрывает пламенную свою тираду. Красный и потный не может он оторвать жаркого взгляда от покатывающегося со смеху приятеля, а смазливое лицо его все краснеет и краснеет от нарастающей досады. Гариф же столь безумно продолжает гоготать, что из вагончика-киоска вслед за белобрысенькой официанткой показывается коротко стриженая голова с физиономией горбоносой и усатой. Немногочисленные посетители с достоинством провинциального бонтона рассматривают возмутителей спокойствия.

— Какой же я… Какой же я тупой… — сквозь хохот выдавливает из себя слова Гариф. — Какой же… Вот только понял… наконец. Так ты, значит, хочешь уступить мне свое большое счастье! То бишь Розу. Так? Уступить? Передать?

Лицо Максима теперь приобрело цвет, который в былые времена назвали бы красиво «сольферино».

— Да нет… ты не понял… Я не то, чтобы… а…

— Вот ты отмочил, — хохочет Гариф. — Ты уверен: я вполне черный и достаточно ли волосатый?

— Ты не понял… Ты же не дослушал. Да прекрати ржать! Дай скажу.

Гариф несколько затих и изобразил в лице внимание.

— Я дело предлагаю тебе. И денежное. Во всяком случае от тебя много не потребуется. Во всяком случае пока. А дальше сам уже будешь смотреть… как там тебе лучше. Захочешь, — можешь попробовать по серьезному… А я тебе предлагаю… ну…

— Ясно, ясно, — Гариф больше не смеется. — Тебе нужно продемонстрировать Розе какую-то свою деятельность или хотя бы участие в поисках ее нового… как бы это точнее выразиться…

— Мужа, — подсказывает Максим.

— Ну, пусть «мужа», хотя… Ты сдерешь с нее какую-то сумму на всякие технические издержки, а мне из этой суммы отвалишь процентов эдак пять, а то и десять, да?

— Почему «процентов пять… десять», если я от нее какие-то деньги на это получу, то все их тебе и отдам.

— Неужели? А в чем же твоя хитрость?

— Да не то, чтобы хитрость… Ты невнимательно меня слушал.

— Да-да, она же якобы умирает, — ухмыльнулся Гариф. — Хотя, если судить по ее планам, жить она собирается еще лет двести. Нет, Максим, пожалуй, никакого дуэта, а тем более трио у нас не получится. Я говорил: у тебя талант. Я же, как видно, такими способностями не обладаю, да и практики необходимой не имел. К тому же у меня семья, какая-никакая. Так что расстанемся мы с тобой еще лет на пять. Но ты давай — не падай духом. Успехов!

— Но, может быть…

— Нет, Макс, не может. И давай прощаться.

— Что ж, как знаешь.

Максим поднимается из-за стола. Он все еще очень взволнован, но внешне ему почти удалось совладать с собой, — и вот он вновь красив, полон чувства собственного достоинства и даже несколько надменен. Он кладет на стол пеструю с голографическим рисунком визитную карточку.

— Здесь и мобильный, и пейджер… В общем, захочешь, — найдешь.

— Вряд ли захочу, но все равно, спасибо. Пока!

— Пока!

Максим удаляется в глубину парка, Гариф смотрит ему вслед, покручивая порожнюю бутылку. Фигура в ярком желтом костюме еще долго остается заметной на фоне темной зелени.

У гипсовой балюстрады цветущие кусты бузины, уже утратившие солнечную позолоту.

Над ними лазоревый небосвод, в котором чертят затейливые фигуры свободные стрижи.

По лазоревому небосводу медленно поползли финальные титры.

Мы закончили отсматривать только что смонтированный очередной фильм сериала. Степан щелкнул по клавише с надписью «all stop» и, потешно скривившись, посмотрел на меня.

— По-моему, на этот раз не очень, — сказал он, впрочем, без жесткой уверенности в голосе.

— Почему же «не очень»? Нормально. Может быть, не шедевр… То есть, определенно не шедевр, да мы ведь и не ставили перед собой подобной задачи изначально.

Степан принялся убирать рабочее место: один за другим погасли разноцветные огоньки пульта, магнитофонов; захрипев, уснул монитор; кассеты отправились в ящик стола, лазерные диски — на полку. И в тесной нашей монтажке как всегда внезапно и вдруг стало тягостно тихо и душно. За окном давно уже плавала полночь, до сего момента отгоняемая от этой небольшой комнатушки бурлящей работой. Но вот работа окончена, и безотрадная ночь стала настырно протискиваться к нам сквозь полузакрытое алюминиевое жалюзи. Шестнадцать часов упорного труда давали о себе знать, — говорить было просто трудно. Тем не менее некая меланхоличная сбивчивая беседа время от времени возобновлялась, покуда каждый из нас возвращал этому месту мертвый порядок.

— Тебя, верно, заждались дома? — спросил зачем-то я, будто не знал ответа.

— Да нет… Спят уже. Ларисе завтра рано вставать, — всякие ОВИРы нужно обойти.

— Да! Ты же говорил, она в Америку собралась?

Степан с явно показным тщанием записывал в специальный журнал время завершения работы, комментарий о состоянии техники и прочую чисто формальную ерунду. В маленькой комнатке висела томительная ночная тишина. Впрочем, Степан всяк раз прибегал к этому наивному приему, — становился глухим и немым, — коль скоро ему не хотелось отвечать. Но эта потешная ухватка почему-то всегда не столько смешила, сколько раздражала меня.