Владимир Круковер - Исполнение желаний Страница 2

Тьфу! Сам не ожидал, что вступление, предисловие это, так затянется! Давайте, я лучше буду перед некоторыми главами вставлять небольшие пояснения.

Все. Хватит болтовни! Начну с того момента, когда после очередного запоя попал я с белой горячкой в психушку…

Желание первое

1

Больше всего на свете Фотограф хотел, чтобы утро никогда не наступало.

Он просыпается в семь и минут десять лежит, пытаясь заснуть снова. Потом, медленно, «по частям», встает, удерживая позывы рвоты, выползает из общежития на улицу и движется по бесконечной дороге в сторону столовой. Он идет и идет, всем ртом всасывая ледяной воздух, перекатывая распухший язык. Пройдя четыреста нескончаемых метров, он открывает визгливую дверь столовой, берет в буфете два стакана яблочного вина по 47 копеек стакан, пирожок и томатный сок. Первый стакан он выпивает прямо у буфетной стойки, не ощущая ни вкуса, ни запаха, второй — за столом, пытаясь закусить кусочком сухого пирожка, густо смазанного горчицей. Потом люто глотает томатный сок. Спустя некоторое время он вновь подходит к буфетчице и заглатывает еще двести грамм кислого яблочного вина. И идет на работу в поселковый Дом быта.

Он поднимается по трескучей лестнице на второй этаж, достает из брюк ключ, а из пиджака — отвертку. Поворачивая ключ, он помогает отверткой язычку замка выскользнуть из защелки, входит в павильон, садится за длинный стол, усыпанный фотографиями, и безучастно смотрит в окно.

В окно видно общежитие, столовая и райком. Эти двухэтажные дома образуют треугольник. В середине треугольника находится автобусная станция. Деревянные одноэтажные дома и домишки аранжируют этот треугольник.

Он сидит, а вино потихоньку проникает в кровь, голова перестает разваливаться от боли, руки обретают чувствительность, перед глазами перестают суетиться оранжево-синие кружки, во рту появляется слюна.

Тогда он закуривает неизменную «Приму», зажигает одну из многочисленных ламп и идет в маленькую комнатку без окон заряжать кассету.

В темноте ему опять становится худо, руки кажутся короткими и морщинистыми, перед глазами выплясывают цветные тени. Он сглатывает сладкий комок, судорожно запихивает пленку в кассету, без уверенности, что запихал ее правильно, и выходит на свет.

Время 8–00.

На пороге павильона появляется директор Дома быта. От него пахнет домашними щами и морозом.

— Вы уже тут, Ревокур? — вежливо здоровается директор.

Фотограф чопорно кивает начальнику и испытывает мучительный позыв аппетита. Ему хочется наваристых домашних щей.

Он вновь садится за стол приема заказов, бездумно перебирает фотографии, смотрит на три здания и домишки вокруг них, закуривает.

Появляется первый клиент. Обычный утренний клиент, которому требуется фотография на документ.

Фотограф устанавливает треногу допотопного аппарата, мучительно моргая сырыми глазами наводит резкость, снимает колпачок, фиксируя выдержку, выписывает квитанцию. Опять уходит в тошнотворную темноту, перезаряжает плоскую кассету, сдерживая головокружение, выходит в салон, пересчитывает наличные деньги.

Денег, как всегда, очень мало — копеек 70.

Он ждет следующего клиента, добавляет к имеющимся еще 65 копеек, быстро запирает павильон и уходит через черный ход. Дорога до столовой кажется ему мгновенной, обратно он идет спокойно, покуривая и выдыхая тучные клубы пара. Заходя в вестибюль он кивает приемщице:

— За сигаретами ходил. Я буду в лаборатории.

Дверь в лабораторию на нижнем этаже открывается без помощи отвертки, но после многократного подергивания. Он зажигает красный фонарь, одним движением зубов срывает с бутылки пластиковый колпачок, залпом выпивает стакан, маскирует бутылку среди бутылок с реактивами.

Становится почти хорошо жить. Особенно приятна мысль о том, что в бутылке еще грамм 300.

Ревокур поднимается в павильон, с удовольствием курит очередную сигарету, ждет клиентов.

Время 9–30. До окончания рабочего дня еще семь с половиной часов.

…Он полз по черному, склизкому дну, придавленный многотонной массой воды, и не мог вздохнуть. Страшно болело сердце и хотелось пить, но он боялся сделать глоток, так как вода под давлением могла ворваться свистящей воронкой и разорвать его жалкое тело. Ее, похоже, вообще нельзя было пить. Это была тяжелая вода свинцового света.

Он полз по валунам, обросшим черными водорослями, и читал большую книгу, написанную иероглифами. Его ужасно радовало, что он понимает смысл этих хитрых значков, но он хотел пить, а пить было нечего, и очень болело сердце.

Звонок будильника вырвал его из кошмара, он, не чувствуя тела, перекатился на спину, слез с необыкновенно высокой кровати, придерживаясь за стол, подобрал с пола одежду, нацепил ее кое-как, посмотрел на воду в графине, остро ощутил страшную сухость в горле и теплый комок тошноты пополз по пищеводу.

Он скорей вышел на улицу, задышал морозом этот приторный комок и бесконечно долго шел до столовой.

Буфетчица еще не пришла, он сел за угловой столик, тупо уставился в клубящуюся вечность.

Буфетчица возникла за стойкой: пухлая, розовая с мороза и злая. Он еще шел к ней по длинной половице, подвешенной над пропастью, а она уже налила стакан яблочного и томатный сок.

Первый стакан прошел через пересохшую гортань, как воздух, без ощущений, даже тягость влаги не почувствовал рот. Второй стакан он унес за столик, долго смотрел на него, борясь с рвотными позывами, потом заглотал, давясь, начал совать в рот кусочек пирожка с горчицей, чтоб ее сладкой горечью остановить тошноту.

Во рту появилась слюна. Он закурил, сказал буфетчице, медленно выговаривая слова:

— Я позже занесу деньги.

До работы он шел медленно, всеми порами иссохшегося тела всасывая жалкий алкоголь девятиградусного яблочного сухого. Поднялся по скрипучей лестнице, поманипулировал отверткой с ключом, плюхнулся за стол, уставился в окно.

Трубы всех домов отчаянно дымили. Там варили горячие домашние щи, пили чай, заваренный с брусничным листом, собирали детей в школу. К входу в общежитие подъехала водовозка, шофер тянул шланг через окно умывальника. У райкома стояла кучка людей, явно приезжих. Снег не искрился, припорошенный сажей из труб.

Преодолевая головокружение фотограф встал, потрогал кассету. На плоской ее поверхности лежала бумажка с надписью: «заряжено».

«Слава Богу», — подумал он, опираясь на стол.

Вино не действовало, он слишком много выпил вчера вечером. Обычно он терял память к концу рабочего дня, а тут не помнил, даже, как наступил обед. Это слабо угнетало его, он привык к провалам кусков жизни. Чуток волновало только, что директор вновь будет читать мораль и угрожать увольнением.

Директор появился на пороге:

— Как самочувствие?

— Зуб, вот, болит, — чуть поклонился Ревокур. — Совсем замучил, всю ночь не спал.

— Сходите к врачу, я понимаю, что ж.

От директора пахло пельменями и новогодней елкой. Мучительно захотелось пельменей.

Сразу после директора появился первый клиент. Старушка желала сфотографировать внучку. Девочка была в белой блузке, на которой ярко выделялся пионерский галстук. Фотограф усадил ее в пол-оборота к фотоаппарату, манипулируя осветителями, убрал контрастные тени, навел резкость, сказал сухо:

— Внимание, снимаю!

Зафиксировал снятием колпачка выдержку, перевернул кассету и повторил снимок.

— Зайдите через двадцать минут, проверю негатив, может переснимать придется.

Бабуся хлопотливо закивала головой, он выключил осветители, ссадил с высокого стула девочку, ошеломленную жарким светом, его рука коснулась маленькой детской титьки, в животе хлынуло по-скотски сладострастное желание, он вспомнил, что уже больше месяца не имел дело с женщинами, но тошнота стерла эротический позыв, и он выписал квитанцию, получил 2–80 за шесть снимков форматом 13х18 и поспешил в столовую.

На улице его перехватил начальник паспортного стола райотдела милиции, тоненький лейтенант со щегольскими усиками.

— Постой. Здорово. Работа есть.

— Какая, к черту, работа?! Голова раскалывается.

— Да я принес…

— О! Что ж молчишь?

Возбужденно переговариваясь, они задергали дверь в лабораторию, ритм рывков совпал, наконец, с поворотом ключа, они ввалились в красную темноту, мигом разлили, выпили, громко глотая.

— Кагор, — шумно вздохнул Ревокур, — хорошо.

— Ничего больше не было, — ответил паспортист, — хотел водки взять.

— В столовой — яблочное.

— Ну его, кислятина.

Они закурили и выпили по второму стакану.

— Ну, что за работа?

Голос фотографа звучал нормально. Он сильно потел, но чувствовал оживление.