Владимир Моисеев - Творчество душевнобольных кошек Страница 2

Попрощавшись с Гербертом, я, к своему удивлению, обнаружил, что он сумел заинтересовать меня. Оказалось, что мне до сих пор явно не хватало общения вот с таким человеком, - для которого я всего лишь объект для изучения. Я испытал противоестественное удовольствие от того лишь, что кто-то опасный и безжалостный (репортер, он репортер и есть) так близко подобрался к моей самой страшной тайне. Что-то подобное этому странному чувству я испытал однажды, когда я довольно болезненно пытался раскаленной иголкой вытащить занозу из пальца.

Дома я попытался вернуть себе душевный комфорт, тщательно восстановив в памяти образ кошки из бара, и мне удалось! Абсолютное нежелание подчиняться - это ли не предмет для зависти! Милое создание поражало воображение именно этим своим качеством. Полнейшее, демонстративное отсутствие потребности в необходимости кому бы то ни было… Но, черт побери, что же можно обнаружить привлекательного в остракизме? Я знаю людей, которые не в состоянии даже обедать в одиночестве!

Вот оно - зернышко, из которого вырастит мой Большой роман! Конечно, если мне удастся разобраться, как в современном обществе могут существовать люди, сделавшие невостребованность своим образом жизни. На каком, спрашивается, основании? А вот мы в этом и разберемся… И будет нам за это - честь и хвала! Аминь!

А потом ко мне пришел некий студент, попросивший оценить его творение - рассказ, который он сочинил от скуки на последней лекции в своем университете. Моя попытка объяснить, что я занят, должен посидеть в одиночестве, подумать, почти удалась. Студент с пониманием кивнул. Пришлось дать ему бутылку пива, чтобы не скучал, пока я работаю. Естественно, что через пятнадцать минут я присоединился к нему, - все равно ничего в голову не лезло.

Рассказ был не безнадежен. Но не мешало бы его как следует отредактировать и - обязательно - придать сюжету больше правдоподобности. Мои рекомендации студент воспринял с благодарностью. Я дал ему денег на дорогу, и остался в гордом одиночестве. Впрочем, ненадолго. Не прошло и двух часов, как позвонил Герберт Мэтьюз. Соскучился?

- Простите, Килгор. Забыл у вас спросить… Чем вы собираетесь заниматься завтра?

- Что?

- Но мы же договорились! Мне не хочется пропустить момент, когда вы попадете в историю. Может быть, намекнете, не намечены ли у вас какие-нибудь важные встречи?

- Абсурд! Почему я должен отчитываться перед вами?

- Не должны. Конечно, не должны… Не хотите - не говорите… Но я должен был спросить. Мне платят за это в газете. Вы согласны?

- Послушайте, Герберт, я начинаю работу над новым романом. Обычно в этот период жизни я становлюсь ужасно нервным. Мне не хотелось бы без нужды выставляться грубияном и скандалистом. Не заставляйте меня. Хорошо?

- Значит, будете работать дома? Неужели даже в баре не покажетесь, чтобы промочить горло?

- Рассчитываю продержаться на сэкономленном. У меня дома вполне приличный запас спиртного.

- Вот как… Собираетесь на время стать анахоретом?

Я заскрипел зубами, но поскольку в мои планы не входило портить отношения с репортером из “Нью-Йорк таймс”, пришлось ответить вежливо или, по крайней мере, нейтрально:

- Очень хотелось бы продержаться подольше… Думаю, не отключить ли телефон?

- Намек понятен. Шутку оценил. Смешно. И все-таки не оставляю надежды встретить вас в баре.

- Сомневаюсь, что в ближайшие недели я окажусь там.

- Однако и не отрицаете. Что ж… Не буду вас задерживать.

- Спасибо, - мне показалось, что он собирается положить трубку, но я ошибся.

- Правда ли, что роман ваш будет каким-то образом связан с захватом самолета?

- Нет. Ни в единой букве.

- Позвольте хотя бы надеяться!

- Вынужден решительно повторить - нет.

Экий оказался надоедливый человек этот Герберт! Его навязчивый интерес к гватемальским событиям стал меня раздражать. Я не настолько наивен, чтобы поверить, будто Герберт занялся этой историей по собственной инициативе. Конечно, он получил задание. А это значит, что я должен быть внимателен, сохранять спокойствие и помалкивать.

Но на этом мои мучения не закончились. Прошло еще пятнадцать минут, и телефон зазвонил опять. На этот раз моей собеседницей стала, если судить по голосу, молодая прелестница.

- Дорогой мистер Килгор Хеминг! Я так рада, что смогла до вас дозвониться. Это было так сложно. Я без ума от ваших книг.

- Спасибо, если так можно ответить на ваше признание. Я отнюдь не собирался лишать вас разума.

- Блеск! Конечно, не собирались, - с непонятной интонацией, которую не удалось классифицировать, ответили мне. - Я оценила вашу иронию, мистер Хеминг, впрочем, использованное мной устойчивое словосочетание крайне редко ассоциируется с душевными болезнями. Обычно… Но что это я, вы и сами прекрасно знаете, в каких случаях так говорят…

Нет, подумал я с сожалением, молодые прелестницы так изъясняться не могут. К немалому удивлению, я признал, что не могу представить свою собеседницу. Не удалось вызвать правдоподобный мысленный образ. Женщина… Но какая? Молодая? Блондинка? Брюнетка? Рыжая? Крашенная? Толстая? Худая? Веселая? Зануда? Умная? Начитанная? Несколько секунд я подыскивал нужное определение, которое бы удовлетворило меня, и нашел - странная…

- Чем, собственно, могу?

Наступила мучительная пауза. Я немедленно сообразил, что вопрос мог показаться не мотивированно резким.

- Вы хотели со мной поговорить?

- Да, - откликнулась она. - Мне доподлинно известно, что вы начинаете писать роман. Расположение звезд недвусмысленно указывает, что это будет великий роман. Из тех, что в последующие десятилетия обязательно попадают в школьные программы.

- Вы пытаетесь мне польстить?

- Нисколько. Любое слово, произнесенное вами в течение трех ближайших месяцев, имеет историческую ценность. Понимаете, очень важно сравнить то, что вы заявляете сейчас, с тем, что вы будете утверждать после того, как закончите работу. Мне бы хотелось зафиксировать, какое влияние на ваше мировоззрение окажет написанный вами роман.

- Это легко. Могу сразу сказать, что никакого влияния на мое мировоззрение роман не окажет. Поскольку он, если и будет написан, будет строиться на представлениях о нравственности и морали, которые сформировались у меня за пятьдесят лет жизни. Измышлять что-то новое и оригинальное я не намерен.

- Не верю.

- Ваше право. Не буду с вами спорить.

- Я хотела только помочь вам.

- Благодарю. К сожалению, мне трудно сообразить, в чем ваша помощь может состоять…

- И все-таки…

- Простите, я не могу дальше продолжать нашу беседу. Я сижу перед машинкой. Мне хочется писать. Надеюсь, мое желание не оскорбляет вас?

*

Человек обязан перед лицом судьбы сохранять мужество и достоинство. Об этом я никогда не забываю. И вот наступил момент, когда мне пришлось применить этот принцип к себе самому. Желание, чтобы меня оставили в покое, оказалось сильнее привычки быть вежливым и отзывчивым.

И сделал я то, что и должен был сделать - быстро собрал два чемодана с вещами, к которым успел привыкнуть до такой степени, что не сумел бы от них отказаться даже на пару месяцев, и отдал уставшей от ожидания моих распоряжений команде яхты приказ держать курс на Сан-Лоренцо.

Это была хорошая идея - выпросить у знакомого миллионера в личное пользование виллу на уединенном океанском острове. Даже в те времена, когда выход в свет очередной книги вызывал у меня полусумасшедший восторг, было ясно, что без укромного местечка не обойтись. Я чувствовал, что нуждаюсь в надежном убежище, где в случае необходимости можно было бы спрятаться и побыть несколько месяцев в абсолютном уединении, подчиняясь только собственным желаниям и прихотям. Только так можно привести в порядок свои чувства и мысли. Писатели, может быть, это кому-то покажется странным, должны иногда думать.

А тут, как нельзя кстати, подвернулась прекрасная возможность исполнить свою мечту. Со мной связался эксцентричный миллиардер из Монреаля по фамилии Розенкренц. Всю жизнь он занимался холодильными установками, весьма преуспел в этом деле, но настал день, когда ему захотелось учредить личную литературную премию и вручить ее мне.

Помню свои длительные беседы с мистером Розенкренцем. Это был странный, потрясающе малоначитанный субъект даже для представителя класса знающих свою истинную цену до последнего цента. Меня ни на минуту не покидало чувство вины, поскольку я так и не смог установить причину, побудившую состоявшегося в бизнесе человека проявить интерес к печатному слову. Я чувствовал себя презренным мошенником и вымогателем. Но это, конечно, было не так. Дремучий здравый смысл Розенкренца, с помощью которого он заработал свои пятнадцать миллиардов, не содержал ни единого внятного объяснения существования такого малоприбыльного занятия, как сочинение занимательных историй.