Нил Гейман - Хрупкие вещи Страница 20

Стоя на той полянке, в надвигающихся сумерках, я испугался. Я попятился, отступая подальше от домика, и остальные последовали моему примеру.

– Я хочу домой, – сказал я.

Мне не стоило этого говорить. Все трое повернулись ко мне и заржали, принялись показывать на меня пальцами и обзывать нюней и сопляком. Уж они-то не боятся какого-то домика.

– Ну, давай, если смелый! – сказал Джейми. – Постучи в дверь, коль не дрейфишь.

Я покачал головой.

– Если не постучишь, – добавил Дуглас, – то навсегда останешься сопляком, и мы не будем с тобой играть.

Вот уж чего мне теперь не хотелось, так это с ними играть – ни сейчас, ни когда-то еще. Они обитали в мирах, в которые я не был готов вступить. Но и сопляком прослыть мне не хотелось.

– Давай. Мы-то не боимся, – сказал Саймон.

Я пытаюсь вспомнить, каким тоном он это сказал. Был ли он испуган и прикрывался бравадой? Или же ему нравилось происходящее? Хотел бы я знать.

Я медленно подошел к домику. Потянулся, схватил ухмыляющегося бесенка правой рукой и с силой ударил по двери.

То есть попытался. Я хотел стукнуть громко, чтобы доказать этим троим, что не боюсь. Ничего не боюсь. Но что-то произошло, что-то, чего я не ожидал, и молоток издал какой-то вялый бряк.

– А теперь ты должен войти! – закричал Джейми. Я ощутил в его голосе злорадный восторг. Может, они уже были здесь раньше, подумалось мне. И я был не первым, кого они привели сюда.

Но я не сдвинулся с места.

– Нет, вы входите, – сказал я. – Я постучал. Сделал, как вы сказали. Теперь вы заходите. Если не трусите. Покажите, какие вы смелые!

Я знал, что внутрь не пойду. Никогда. Ни сейчас, ни потом. Я почувствовал, как что-то двинулось, как молоток шевельнулся под моей рукой, когда я хотел стукнуть этим лыбящимся бесенком по двери. Тогда я был еще маленьким и доверял собственным ощущениям. Они молчали. Они не двигались.

Потом, очень медленно, дверь распахнулась. Они, должно быть, решили, что это я ее открыл. Дернул, когда стучал. А я не дергал. Точно не дергал. Она открылась потому, что была готова открыться.

Нужно было тогда убежать. Сердце ушло в пятки. Но в меня точно дьявол вселился, и вместо того, чтобы дать стрекача, я посмотрел на трех взрослых мальчишек и спросил:

– Вы что, струсили?

Они пошли к домику.

– Темнеет, – сказал Дуглас.

Они прошли мимо меня, один за другим, и вошли в дверь. На побледневшем лице одного из них был написан готовый вырваться вопрос, почему я не иду за ними. Но как только последний из троицы, Саймон, вошел внутрь, дверь с треском захлопнулась, и Богом клянусь, я к ней не прикасался.

С посеревших досок на меня щерился злобный демон, яркое малиновое пятно в сгущающихся сумерках.

Я обошел домик по кругу, заглядывая во все окна, одно за другим. Темная, пустая комната и никакого движения. Наверное, думал я, они прячутся там, внутри, жмутся к стенкам, изо всех сил сдерживая смех. Может быть, это просто игры для тех, кто постарше?

Я не знал.

Я стоял на полянке у игрового домика и ждал, поглядывая на краснеющее небо. Вскоре стемнело по-настоящему, и взошла луна – огромная осенняя луна медового цвета.

Внезапно дверь распахнулась, но никто не вышел.

Я остался один на поляне, один-одинешенек. Где-то ухнула сова, и я понял, что могу идти. Я повернулся и пошел прочь, по другой тропинке, чтобы держаться подальше от большого дома. Перелезая через освещенную луной ограду, я выдрал клок из своих школьных шорт и пошел – не побежал, в этом не было необходимости – по убранному ячменному полю, через калитку и дальше по каменистой дороге, которая вела – если идти достаточно долго – к моему дому.

Вскоре я там и оказался.

Родители не успели разволноваться, просто отругали меня за перепачканную ржавчиной одежду и порванные шорты.

– И где ты болтался? – спросила мама.

– Гулял, – ответил я. – Забыл про время.

И больше мы к этому не возвращались.

Было почти два часа ночи. Польская графиня уже ушла. Нора с шумом принялась сгребать стаканы и вытирать барную стойку.

– Нет, видимо, это место какое-то заколдованное, – весело говорила она. – Не то чтобы меня это беспокоит. Я люблю пообщаться, иначе не открыла бы клуб. Но, ребятки, у вас что, своего дома нет?

Мы попрощались с Норой, она поцеловала каждого в щечку и закрыла за нами двери клуба «Диоген». Спустившись по крутой лестнице мимо музыкального магазина, мы прошли через темный дворик и вернулись к цивилизации.

Метро давно закрылось, однако еще оставались ночные автобусы – или такси, для тех, кто мог себе это позволить. (Я не мог. Такие были времена.)

Через несколько лет, ввиду обнаружения рака у Норы и, полагаю, изменения британских законов, легализовавших ночную торговлю выпивкой, клуб «Диоген» закрылся окончательно. Правда, после той ночи я туда редко захаживал.

– А что с ними стало, – спросил Пол-актер, когда мы вышли на улицу, – с теми тремя мальчишками? Ты их видел потом? Что-нибудь про них слышал? Или они пропали без нести?

– Ни то, ни другое, – ответил рассказчик. – В смысле, с тех пор я их не встречал. Но никто не заявлял о пропаже, и не было никаких поисков. Или были, но я о них не слышал.

– А домик так и стоит? – спросил Мартин.

– Не знаю, – признался рассказчик.

– Я не верю ни единому слову, – заявил Мартин, когда мы добрели до Тоттенхэм-Корт-роад и направились к автобусной остановке.

Нас было трое или четверо на той ночной улице, спустя много часов после закрытия. Надо было упомянуть об этом раньше. Один из нас не произнес ни слова, пожилой человек с замшевыми заплатками на локтях, который вышел из клуба вместе с нами. И сейчас он впервые заговорил.

– А я верю, – произнес он тихо, почти извиняющимся тоном. – Не могу объяснить почему, но верю. Джейми умер вскорости после отца. Дуглас не хотел возвращаться, он и продал усадьбу. Хотел, чтобы все снесли. Но дом оставили, пожалели такую красоту. Все остальное, думаю, уже сровняли с землей.

Ночь выдалась прохладная, да еще дождик моросил. Меня передернуло, но только от холода.

– Клетки, о которых вы говорили, – продолжал незнакомец, – те, которые у ворот. Я не вспоминал про них лет пятьдесят. Он запирал нас там, если мы себя плохо вели. А мы вели себя очень плохо. Гадкие, нехорошие мальчики.

Он вертел головой, словно чего-то искал. Потом снова заговорил:

– Дуглас, конечно, покончил собой. Десять лет назад. Я тогда еще в дурке был. Память, конечно, не та. Не та, что раньше. Но Джейми вы описали точно, как в жизни. Никогда не давал нам забыть о своем старшинстве. Знаете, а нам ведь не дозволялось заходить в игровой домик. Отец не для нас его построил. – Голос его задрожал, и на мгновение я разглядел мальчишку в этом бледном старике. – У папы были свои игры.

Он вздернул руку и крикнул: «Такси!» К обочине подкатила машина.

– В отель «Браунз», – сказал он водителю и сел на переднее сиденье. Не сказав «до свидания», он захлопнул дверцу.

За щелчком замка я услышал, как закрывается множество других дверей. Дверей в прошлое, которых уже нет и которые не открыть заново.

ВЛИТЬСЯ В ЛЕСА

Going Woodwo

Перевод. Н. Эристави

2007

Сброшу с себя плащ и рубаху.Книги свои отброшу,И жизнь свою – тоже.Кину небрежно пустые фляги, точно опавшие листья.Пойду искать себе пищу.Пойду искать потаенныйИсточник воды ключевой.

Я древо найду, чей ствол не охватятИ десять богатырей.Из-под корней его серых ручей сочится!Найду там плоды я, и ягоды, и орехи, –И нареку это древо домом.

Я имя свое назову одному лишь ветру,Безумье, возможно, охватит меня средь деревьев, –Так пусть же охватит!Иным сумасшествием я полжизни страдал, а нынеКожа моя одеяньем мне станет.

О да, я безумен. Я сбросил с себя разум,Как башмаки и память о теплом доме.Желудок мой голодом сводит.Бреду меж деревьями. Брежу;Душой к корням возвращаясь.Где ж крона моя? Где шипы ногтей?Как древо, рожу под ветром...Покину я путь словесный во имя пути лесного.Лесовичком зеленым восход встречу, –Чтоб ощутить, что во рту, как язык незнакомый,Зреет молчанье.

ГОРЬКИЕ ЗЕРНА 

Bitter Grounds

Перевод. Т. Покидаева

2007

1. «Не сумеешь вернуться пораньше – можешь не возвращаться вообще»

По всем счетам, я был мертв. Может быть, где-то внутри, глубоко-глубоко, я кричал, плакал и выл, точно раненый зверь, но это был совершенно другой человек – там, внутри, – совершенно другой человек, у которого не было доступа ни к голове, ни к губам, ни к лицу, ни ко рту, так что на видимом, поверхностном уровне я улыбался, пожимал плечами и как-то жил дальше. Если бы я мог прекратить свое существование, просто перестать быть – безо всяких усилий, не предпринимая вообще ничего, – выйти из жизни так же легко, как выходят за дверь, я бы ушел не раздумывая. Каждую ночь, ложась спать, я надеялся, что не проснусь. Но все равно просыпался, каждый раз – просыпался, и мне опять приходилось мириться с тем, что я все еще здесь.