Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка (= Infinite jest | отрывок, перевод не завершён) Страница 21

Известно, что в течение последних пяти лет жизни доктор Джеймс О. Инканденца ликвидировал все свои активы и патенты, переуступил руководство Энфилдской теннисной академией единокровному брату жены - бывшему инженеру, до недавнего времени занимавшему должность в Администрации любительского спорта в Провинциальном колледже Троппингешира, провинция Нью-Брунсвик, Канада, - и посвятил все свободные от пагубных привычек часы исключительно производству документалок, арт-лент с техническими выкрутасами и смутно язвительных драматических картриджей с вкраплениями своих обсессий, оставив после себя значительное (учитывая поздний творческий расцвет) количество законченных лент и картриджей, часть из которых заслужила культовый статус в академической среде за свои техническую затейливость и пафос, одновременно и сюрреалистически абстрактный, и душе- и ЦНС- раздирающе мелодраматический.

Безвременная кончина в результате самоубийства профессора Джеймса О. Инканденцы-мл. в пятьдесят четыре года стала тяжелой утратой по меньшей мере для трех миров. Президент Дж. Джентл (К. К.) от имени ОНР МО США и пост-кольцевой КАЭ ОНАН посвятил ему панегирик и передал соболезнования семье по засекреченной электронной почте ARPANET. Похороны Инканденцы в квебекском округе Л’Иле дважды откладывались из-за кольцевых циклов гиперфлорации. «Корнелл Юниверсити Пресс» объявило о планах издания юбилейного сборника статей. Некоторые ведущие так называемые «апрегардные» и «антиконфлюэнциальные» молодые режиссеры в Год Шоколадного Батончика Dove применяли в корпусе своих работ некоторые косвенные визуальные отсылки, - в основном освещение чиароскуро и особый фильтр для линз, которыми был известен фирменный глубокий фокус Инканденцы, - своего рода внутрицеховая элегическая дань, которую бы не считал ни один зритель. Интервью с Инканденцой посмертно включили в труд о зарождении кольцевания. А те из игроков-юниоров ЭТА, на чьи гипертрофированные руки налезали черные напульсники, не снимали их на корте почти весь год.

Денвер, Колорадо, 1 Ноября

Год Впитывающего Белья для Взрослых Depend 

- Ненавижу! - вопит Орин любому, кто пролетает рядом. Он не крутится и не вращается по спирали, как полагается; он скорее лавирует - парящий эквивалент снегоочистителя, незрелищный и нацеленный только на то, чтобы закончить срочно, целым и невредимым. Нейлон красных крыльев трепещет в восходящем потоке; плохо приклеенные перья линяют и воспаряют. Восходящий поток – оксиды от тысяч вопящих глоток «Майл-Хай». Самый громкий стадион, факт. Он чувствует себя придурком. В клюве трудно дышать и смотреть. Два запасных энда делают что-то вроде совместной бочки. Самое худшее было прямо перед тем, как они прыгали с края стадиона. Руки в верхних рядах хватают за ноги. Все хохочут. Камеры «ИнтерЛейс» панорамируют и наезжают; Орин отлично знает, что огонек сбоку означает «Зум». Как только они взмыли над полем, голоса растаяли и превратились в оксиды и восходящий поток. Левый гард воспаряет вместо того, чтобы опускаться. У кого-то отваливаются пара клювов и лапа и кружат вниз к полю. Орин угрюмо лавирует вперед-назад. Он из тех, кто отказался свистеть или чирикать. Плевать на премию. Громкоговоритель стадиона – словно горло полощут. Ничего не понятно, даже на земле.

Унылый старый экс-квотербек, который в эти дни только придерживает мяч для первого удара, парит недалеко от зигзага Орина, в добрых ста метрах над 40-й отметкой поля. Он один из маскотов-самочек - его клюв тупее, а крылья - неброского красного.

- Ненавидь и презирай это всем гребаным сердцем, Клейт!

Квотербек пытается изобразить усталый жест крылом и чуть не влетает в пенек Орина.

- Почти приехали! Наслаждайся полетом! Йо – зацени декольте в обтягивающем на месте 22G, прямо за... – и теряется в реве, когда приземляется первый игрок, рассыпая красные перья с механизма для полета. Надо кричать, чтобы тебя хотя бы услышали. В какой-то момент начинает казаться, что толпа ревет из-за собственного рева, такой рев в квадрате, словно что-то сейчас взорвется. Один из «Бронко» в задней части костюма их символа спотыкается и шлепается на поле, так что кажется, будто у быка оторвался зад. Орин не рассказывал ни одному из «Кардиналов», ни даже психологу команды или психотерапевту - специалисту по визуализации о своей смертельной боязни высоты и спусков.

- Я бью по мячу! Мне платят, чтобы я бил далеко, высоко, хорошо и всегда! Интервью о себе – это еще ладно! Но вот это переходит все границы! Хватит это терпеть! Я спортсмен! Я не актер фрик-шоу! Никто не предупреждал про полеты. В Новом Орлеане раз в сезон были только рясы, нимбы и цитра. Но только раз в сезон. А это вообще кошмар!

- Могло быть и хуже!

Кружит к линии крестиков на земле и парням в кепках с ножницами, которые помогают срезать крылья, низкорослым пузатым добровольцам из головной администрации, которые умеют хмыкать над тобой так, что даже не подкопаешься.

- Мне платят за то, чтобы я бил!

- В Фили еще хуже!.. в Сиэтле три сезона водой полива...

- Господи Боже, только пощади Ногу, - шепчет Орин каждый раз перед приземлением.

- ...а ведь мог быть «Нефтяником»! А то и «Коричневым»[44].

Органопсиходелический мусцимол, изоксазол-алкалоид, получаемый из Amanita muscaria, он же мухомор, – ни в коем случае, подчеркивает Майкл Пемулис, пока детишки сидят по-турецки с застывшими глазами, подавляя зевки, на полу просмотровой, не путать с phalloid, verna или некоторыми другими смертельными представителями североамериканского рода Amanita, – известен под структурной кличкой 5-аминометил-3-изоксазол, при оральном приеме употребляется в количестве где-то от десяти до двадцати мг, действует в два-три раза эффективнее псилоцибина и зачастую приводит к следующим изменениям сознания (вообще не читая и не подсматривая в заметки): некий транс-полусон с видениями, экзальтацией, ощущениями физической легкости и умноженной силы, повышенным чувственным восприятием, синестезией и комплиментарными для человека искажениями в образе тела. Это должна быть полдничная свечка со Старшим товарищем, где детишки получают от умудренных старшеклассников братскую поддержку и совет. Пемулис же иногда относился к свечке как к какому-то коллоквиуму и делился там собственными находками и интересами. Проектор стоит на «Чтении» с кабинетного лаптопа и на экране большими угловатыми буквами написано «Метоксилированные основания для фенилaлкиламиновых манипуляций», а под этим - текст, который для Младших товарищей с таким же успехом мог быть и на греческом. Двое детей сжимают теннисные мячи; двое по-хасидски раскачиваются, чтобы не уснуть; у одного – кепка с двумя антенками из сжатых пружин. Более-менее почитаемый аборигенскими племенами нынешних южного Квебека и Великой Впадины, рассказывает им Пемулис, этот пластинчатый гриб любим и ненавидим за могучий, но не всегда при неаккуратном титровании приятный психодуховный эффект. Мальчик с величайшим интересом ковыряется в пупке. Другой делает вид, что упал.

Некоторые игроки помаргинальнее начинают – простите за такие новости - не раньше где-то двенадцати, особенно с -дринами перед матчем и с энкефалином[45] после, что может привести к целому порочному кругу в нейрохимии человека; однако лично я, опрометчиво дав слово озабоченным отцам и прочим, впервые расслабился с Бобом Хоупом[46] только в пятнадцать, даже скорее шестнадцать, когда Бриджет Бун, в комнату которой перед отбоем всегда набивалась целая куча до-16 и младше, предложила мне подумать насчет парочки бонгов на ночь в качестве некоего психодислептического Соминекса[47], чтобы помочь, возможно, проспать, наконец-то, до самого конца один реально неприятный сон, который еженощно повторялся и будил меня в посредисеместровые недели и начал уже давить и даже слегка влиять на игру и показатели. И хоть Боб был второсортный и синтетический, бонги сработали как по волшебству.

В том сне, который порой вижу и посейчас, я стою у задней линии колоссального теннисного корта с заполненными трибунами. Очевидно, я на профессиональном матче; есть зрители, должностные лица. Но корт размером где-то с футбольное поле, наверное, ну так кажется. Трудно сказать. Но главное – корт сложный. Линии, которые нанесены на корт, сложные и скрученные, как скульптура из струн. Линии во всех направлениях, и они бегут бесцельно, или встречаются и образуют взаимоотношения и фигуры, реки и их притоки, и системы внутри систем: линии, углы, коридоры и отрезки расплываются у горизонта далекой сетки. Я стою в ожидании. Все это почти слишком трудно осмыслить сразу. Какое-то величие. И на людях. Вдоль, видимо, периферии корта располагается безмолвная толпа, одетая в летние цитрусовые цвета, недвижная и вся внимание. Вежливо стоит начеку батальон линейных судей в блейзерах и шляпах для сафари, руки сложены на ширинках слаксов. Высоко над головой, рядом со стойкой сетки - арбитр, в синем блейзере, с аппаратурой для усиления громкости, шепчет: «Играйте». Толпа – живая картина, недвижная и вся внимание. Я кручу палку, стучу новеньким желтым мячиком и пытаюсь понять, куда же здесь подавать. На трибунах слева я различаю белый солнечный зонтик маман; из-за ее роста зонтик возвышается над соседними; она сидит в своем маленьком кругу тени, волосы белые, ноги скрещены, хрупкий кулачок поднят и сжат в знак полной и безоговорочной поддержки.