Алекс Адамс - Еще жива Страница 21

Джеймс стоит, привалившись к косяку входной двери моей квартиры. Он шумно, тяжело дышит, его кожа такого же оттенка, как у фигур мадам Тюссо.

– Надо же, мне очень жаль.

Это случалось и раньше, когда у одного из нас или обоих было разбито сердце. Обычно вечер заканчивался чрезмерной выпивкой и болезненными рассказами о других прошлых любовных связях, но сегодня все иначе. Сегодня Джеймс выглядит так, будто выдирался на свободу из гроба.

– Что произошло? Мне казалось, что вы, ребята, живете душа в душу.

– Он не ушел. – Джеймс выплевывает слова, как оливковые косточки. – Он умер. Умер. Умер.

Его долговязая фигура складывается, опускаясь на пол.

– Умер.

– Умер?

Я не могу в это поверить, но, признаться, не удивлена, хотя и не могу объяснить почему. Только где-то глубоко внутри я что-то знаю, чего знать не хотела бы.

– Да, именно, – рыдает он. – Я уже был готов влюбиться в него. Может быть, даже и влюбился, поэтому мне так больно. Мы недавно обсуждали возможность переезда за город, чтобы со временем создать семью.

– Что же произошло, друг?

– Он просто умер. Он болел, а потом перестал дышать. А потом стал холодным, как эти его чертовы глиняные черепки.

– Мне так жаль, Джеймс, так жаль…

– Но это еще не самое худшее.

Я сажусь рядом с ним на пол и, сгорбившись, обнимаю парня за плечи, притягиваю его голову, прижимаю к своей шее.

– Рассказывай.

Он поднимает на меня глаза, в них краснеют тонкие прожилки.

– Кажется, у меня то же самое, что было у него. Наверное, я умру.

Мой рот раскрывается, но слова застревают в горле. Потом я обнаруживаю, что они прячутся там, где хранится ложь, которую мы говорим горячо любимым людям, чтобы оградить их от жестокой правды жизни.

– Ты не умрешь, Джеймс. Я отвезу тебя в больницу, хорошо?

– Я тебе не верю.

– Отвезу, обещаю. Подожди, я возьму свои ключи.

– Я имел в виду, что не верю, что не умру. Я чувствую это, Зои, оно ждет меня. Когда я засыпа́л вчера вечером, Рауль был еще жив. Только это уже был не мой Рауль. Это была смерть, натянувшая на себя его лицо, как маску из той новой коллекции, которую мы получили из Африки. Ему очень нравились артефакты. Он говорил, что ему приятно думать, что были времена и места, где считалось социально приемлемым носить маски.

– Я хочу, чтобы ты мне показал эту коллекцию, когда тебе станет лучше.

Его голова падает на грудь.

– Джеймс!

Его глаза закрыты, он улыбается в пол.

– Я пока еще здесь, ты не избавишься от меня так просто.

Мои плечи опускаются.

– Ты напугал меня.

– Ха-ха.

Затем он неожиданно падает на пол. Его тело сотрясается, он вцепляется пальцами себе в горло, бьется на полу. У него припадок, и я пытаюсь вспомнить, что нужно делать в такой ситуации. Что-то вставить ему в зубы, чтобы он не откусил себе язык? Или это делают только на ТВ, а в реальной жизни от этого никакой пользы? Я перекатываю его на бок и держу изо всех сил, пока он сотрясается так, будто внутри него сталкиваются тектонические плиты. Я переворачиваю свою сумочку, и все ее содержимое высыпается на пол. Нащупываю мобильный и набираю 911.

Никто не отвечает. Я снова набираю на тот случай, если я вдруг перепутала эти три простые цифры. Опять ничего, кроме нетерпеливого выдоха, вырывающегося из моих легких.

Джеймс успокаивается. Я жду, не будет ли повторного припадка, но ничего не происходит, только оператор наконец отвечает на звонок.

– Здравствуйте, изложите причину вашего звонка.

Мои пальцы ищут у него пульс, но ничего не бьется под липким воском, который еще несколько секунд назад был его кожей. Я, должно быть, ошиблась. Есть пульс. Он должен быть.

– Вы меня слышите?

Я не там ищу, вот в чем дело.

– Джеймс, очнись, – говорю я.

Прижимаю ладонь к его груди и пытаюсь нащупать «тук-тук, тук-тук». Жду, пока мои губы механически произносят адрес.

– Какова причина вызова? – повторяет оловянный женский голос.

– Пожалуйста, скорее!

Телефон летит через комнату, отправленный моей рукой.

– Джеймс. Поднимайся.

Я хлопаю его по груди, хлопаю по щеке так сильно, что у него дергается голова.

– Джеймс! – На этот раз я почти кричу, как будто он глухой старик, а не…

Не произноси этого. Если ты это не скажешь, оно не станет правдой.

…мертвец.

Не надо. Только не надо.

Я должна внушить ему желание жить. Я наваливаюсь всем своим весом, массируя ему сердце, вталкиваю свой выдох ему в рот и… ничего. Его сердце отвергает мои прикосновения, легкие отвергают мое дыхание. Его душе нет дела до моих желаний. Но я продолжаю, пока не замечаю тихий шум, исходящий из его горла.

Нет, не из горла. Чуть дальше, непосредственно из-за его ушей.

Это похоже на то, как моя мать, жаря баранину, делает глубокие прорези в мясе и вставляет в каждую зубок чеснока. Только его шея покрыта тонкими, как бумага, кожными лоскутами…

Я выдыхаю в Джеймса, надавливаю ему на грудь обеими руками… которые вздрагивают, когда выходящий воздух приподнимает их.

Я видела такое раньше в аквариумах и ресторанах морской пищи. Жабры. У Джеймса жабры.

Я просыпаюсь от тихого звука, таинственного и скрытного. Некоторые звуки принадлежат неблаговидным делам, и мы, слыша их, понимаем, что происходит что-то неладное.

Я не шевелюсь, лежу с закрытыми глазами, подавляя одно ощущение, чтобы другое могло использовать его силу. Огонь почти угас, я больше не чувствую яростного жара, а только слабое тепло, которое целует мою кожу, и это значит, что он еще не умер. К рассвету огня уже не будет, и вскоре после этого нас здесь тоже не будет.

Не задействовав свое зрение, я перебираю ночные звуки в поисках необычного.

Темнота громче света. Под покровом ночной тьмы подноготная природы выходит наружу. Живые существа крадутся и беззвучно скользят, чтобы не привлекать внимания своих естественных врагов. Хищники не так осторожны. Они хлопают крыльями и взмывают ввысь, пока какой-нибудь живой кусок мяса не становится их целью. Тогда они кидаются вниз и хватают свою жертву. В эти финальные мгновения жизни раздаются крики и хруст костей. Щебет и щелканье возвещают о желании спариваться. А еще доносится журчание воды, просачивающейся сквозь землю в поисках своего источника… или покидающей дом.

Но даже без всего этого у темноты есть свой собственный звук, который не имеет ничего общего с тишиной, – в точности так же, как пространство не имеет ничего общего с пустотой. Иллюзия, которая дурачит нас до тех пор, пока мы не начинаем обращать на это внимание.

Мой ум бредет и через какое-то время натыкается на шум, который ничему не соответствует. Хныканье и следующий за ним шепот. Это плач? Похоже на то. Такие же задержки между вдохами.

Я медленно сажусь, вся подтягиваюсь на тот случай, если придется быстро вскочить. Отталкиваюсь от земли и встаю.

Я одна. Ни Лизы, ни швейцарца не видно. Но это ненадолго. Я нахожу их под звездным небом, и именно оттуда, как выясняется, исходят непонятные звуки.

Несмотря на то что он стоит ко мне спиной, я знаю, в чем дело. Бывало это и со мной. Я была ею. Швейцарец стоит, а Лиза перед ним на коленях, обслуживает его ртом. Я видела, как она обращала к нему лицо, полное обожания и благоговения. Уродливый двоюродный брат стокгольмского синдрома. Боготворить своего спасителя, который одновременно и твой поработитель. Он знает, что я здесь. Он всегда это знает. Он смеется, глядя на мое потрясение. Я не ханжа, но все же в нем есть какая-то грубая непристойность, выходящая далеко за пределы любви, секса и даже порнографии.

– Смотри, если тебе нравится.

– Ты свинья, – говорю я.

Услышав мой голос, девочка попыталась отстраниться, но он крепко держит ее за волосы, и ее начинает тошнить. Он отпускает Лизу, делает шаг назад, и она, упав на руки, начинает блевать в траву. Она отползает дальше в кусты, пока не превращается в едва различимый силуэт человека, согнутого рвотой.

– Она больна.

– Она беременна.

Он застегивает молнию штанов и засовывает пистолет сзади за пояс, именно так, как это делают в кино.

– Откуда ты знаешь, что это не «конь белый»? – спрашиваю я.

– У нее не хватало мозгов предохраняться во время совокупления. В недавнем прошлом.

В его холодном взгляде сквозит надменность триумфатора.

– Она сама рассказала, мне не пришлось спрашивать. Через несколько месяцев она будет излечена. Не думай, что я отец. Это не так.

У него хвастливый вид человека, который знает сто́ящий секрет.

Я сама знаю, что ты не отец. Эту мысль я оставляю при себе. Мои инстинкты подсказывают, что об этом не нужно говорить.

– Тем не менее это все-таки может быть «конь белый».

– Она показала мне свою грудь. Она у нее как дорожная схема. Ты на свою собственную смотрела в последнее время? Твои вены не стали более видимыми? Твоя грудь не стала тяжелее, хотя все остальное тело слабеет и истощается с каждым днем?