Сергей Снегов - Диктатор Страница 22

Утро в Адане было нерадостное. Гамов, выйдя из вагона, хотел пойти пешком — посмотреть на людей, послушать их голоса. Но Павел с Пеано запротестовали. В решающий час нельзя пренебрегать осторожностью. Мы хорошо подготовились, но как подготовились противники? Людей мы увидим из машин и голоса услышим, не выходя на тротуары.

Я хорошо помнил довоенный Адан — прекрасный город, населенный веселыми и добрыми жителями. По его широким проспектам густо двигались оживленные мужчины и женщины, в скверах бегали радостные детишки, в роскошно убранных магазинах было полно товаров и покупателей. И следа былого довольства не виделось в мрачном городе. Мне показалось, что даже и солнца теперь в Адане меньше, чем раньше, — впрочем, солнца вообще не было, небо затягивали тучи. Три четверти магазинов были закрыты и темны, у открытых змеились очереди молчаливых людей. Больше всего меня поразило отсутствие детского гомона, так отличавшего раньше дневную жизнь столицы. Конечно, мы знали, что много детей вывезено во внутренние области, но знать, что детей нет, — это одно, и совсем другое — почувствовать их отсутствие.

О нашем приезде в Адан не сообщалось, и люди в очередях равнодушно провожали глазами наши машины. Среди прохожих я увидел наших солдат в гражданских костюмах — отпускники, задержавшиеся в столице при поездке на родину. Они не подавали вида, что узнают нас. Павел Прищепа хорошо исполнял свою службу.

В приемной нас встретил Вудворт.

— Правительство уже два часа заседает, Маруцзян встает рано, все к этому приспосабливаются. — Он понизил голос. — Капитан, все по плану?

— Оптимально, — ответил Павел.

В зал заседаний мы вошли гуськом — впереди генерал Прищепа, за ним Гамов, я, Пеано, Гонсалес, Павел Прищепа и несколько наших офицеров, я их не называю, они не были посвящены в заговор.

Все члены правительства встали, когда мы вошли, Маруцзян и маршал Комлин пожимали наши руки, Вудворт громко называл наши фамилии и воинские звания. Когда дошла очередь до Пеано, Маруцзян недобро поглядел на него, но сказал совсем не то, что говорили его глаза:

— Счастлив видеть тебя здоровым, племянник!

Пеано засиял самой ослепительной из своих улыбок.

— Тысяча благодарностей, дядя!

Нас посадили за отдельный стол. Всего в зале было три стола — большой, вдоль торцевой стены, на возвышении вроде сцены, второй, еще длинней, от главного входа в зал до другой торцевой стены — там тоже была дверь, — и третий у глухой стены напротив главного входа. За первым столом сидело правительство — Маруцзян, министры и военные, за вторым — вызванные чиновники, третий отвели нам. Вел заседание сам Маруцзян. Министр энергетики докладывал о производстве сгущенной воды.

Я не узнавал Маруцзяна. Не было в стране человека, всем столь известного. Его красочные портреты, его фотографии, его стереоснимки висели в каждом учреждении, в квартирах, на перекрестках улиц. Мы навеки отпечатывали в памяти образ невысокого плотного человека, круглолицего, толстощекого, с коротким, картошкой, носиком, с поросячьими, но проницательными глазками. Помнили и его голос — торопливый, шепелявый, то взрывающийся гневными выплесками, то опускающийся до льстивого уговаривания. Мало что осталось в Маруцзяне от того всем известного, знаменитого человека. Тот, прежний, казался всегда лет на десять моложе своего возраста, этот выглядел на десяток лет старше себя. Вел заседание правительства осунувшийся, похудевший, посеревший старик с потухшими глазами. Только голос напоминал прежний, так же взвизгивал в патетических местах, так же шепелявил, когда не торопился. Нелегко, очень нелегко далась война нашему сверх всяких заслуг прославленному главе правительства!

А маршал Комлин нисколько не переменился. Тот же усатый, пучеглазый, резкий в движениях, он, сидя рядом с Маруцзяном, подавал тем же громким категорическим голосом реплики. Он не умел ни обсуждать, ни рассуждать, каждое его слово звучало командой. И он помолодел, а не постарел! Война оживила его, уже прошедшего пик человеческого расцвета. У него распрямились плечи, пуще встопорщились серые усы, поблескивали глаза. Он впадал во вторую молодость, наш славный маршал, глава вооруженных сил. Только ума ему не прибавило — это становилось ясно из каждого выкрикиваемого им слова.

— Положение очень сложное, но будем напрягать все силы, — так закончил министр энергетики свой доклад о сгущенной воде.

— Да, постарайтесь, пожалуйста! — устало выговорил Маруцзян. — Без энерговоды не отразить нового наступления врага.

— На двадцать процентов дать больше! — выкрикнул маршал. — Нет, в полтора раза! В полтора раза будет точка в точку!

— Сделаем все, что можно, — неопределенно пообещал министр.

Маруцзян вызвал метеогенераторное управление. У среднего стола приподнялся наш старый знакомый Казимир Штупа. Для меня было приятной неожиданностью, что этот скромный, отлично воспитанный военный метеоролог удостоился докладывать правительству. Впрочем, о его докладе я бы не отозвался так же хорошо, как о нем самом. Доклад был безрадостен. Метеорологическая агрессия врага все усиливается. Кортезы строят в Родере и Ламарии мощные метеогенераторные станции. Когда они заработают, Кортезия приобретет господство в атмосфере. И сейчас океан в нераздельном владении кортезов, они куда свободней нас задают направления циклонам. Их метеостратегия проста: весной не допускать на нашу территорию влагонасыщенные тучи, летом заливать наши поля непрерывными дождями. Пока мы успешно сопротивляемся: весной обеспечили дожди на всех засеянных землях, сейчас противодействуем вторжению больших циклонов. Но полностью исключить их не можем. Сбор хлеба в этом году будет происходить при обильных ливнях.

— Короче, урожая не будет, — скорбно проговорил Маруцзян.

— Будет, но меньше нормального, — осторожно поправил Штупа.

Маршал яростно ударил кулаком по столу.

— Меньше или больше урожай, армию обеспечить хлебом! Не позволю уменьшать военные пайки!

— Успокойтесь, маршал, — сказал глава правительства. — Снабжение армии останется на прежнем уровне. Но гражданские пайки еще сократим. Прискорбно, но не вижу другого выхода.

Маршал успокоился так же быстро, как перед тем рассердился. Снабжение гражданского населения его не интересовало.

— Теперь послушаем наших героев! — Маруцзян улыбнулся нам. — Докладывать будете вы, полковник Гамов?

— Начните доклад с того, почему игнорировали мои приказы и директивы правительства! — опять взорвался маршал.

Маруцзян поморщился. Маршал нарушал обговоренный сценарий. Лидер партии максималистов долго шел к власти извилистыми путями и хорошо приспособился к тому, что называлось в учебниках «стратегией непростых действий». Даже во главе государства он недолюбливал атаки в лоб. И хоть командир корпуса, пока еще лишь полковник, в этом зале казался фигурой незначительной, Маруцзян не изменил своей гибкой политике. Он милостиво кивнул Гамову. Он все же нервничал: надо было слушать не чиновных лакеев, а своих врагов — он не сомневался, что это так.

— Начните с ваших побед, полковник. Это будет приятным и для вас, и для нас началом.

Павел Прищепа вытащил из портфеля большой блокнот и раскрыл его. Я увидел через плечо, что это вовсе не блокнот, а приборчик, похожий на тот, что он давал мне. Только на том была две цифры 7, а здесь их было около сотни. Павел ткнул в одну из цифр, и по внутренней стороне крышки побежали светящиеся слова. Он ткнул в другую, появились новые. Я шепотом спросил:

— Идет по плану?

Павел ответил тоже шепотом:

— Вокзал в наших руках, стереостанция тоже. К казармам войск безопасности подкатили тяжелые вибраторы в грузовиках.

— Телефоны и электростанция, Павел?

— Пока нет. Но по твоей диспозиции мы захватываем их после стерео и казарм. Время еще есть.

Гамов в это время показывал, что не собирается плясать под музыку главы правительства, а намерен разыграть собственный танец.

— О наших победах говорить не буду, они известны сегодня всем в стране! И к тому же они гораздо меньше, чем могли бы быть. А меньше потому, что мы не получили поддержки от нашей армии. Нас бросили на произвол судьбы. Совершена государственная измена — хорошо оснащенную дивизию сознательно покинули на уничтожение.

— Да что вы говорите? — вскипел маршал, вскакивая. — Кто вы такой, что осмеливаетесь бросать мне в лицо чудовищные обвинения?

— Я командир корпуса, объединившего две дивизии, преданные верховным командованием, и собственной кровью, собственным мужеством проложившего себе обратную дорогу на родину.

— Самозванец вы, а не командир! Сами себя назначили! Никогда вам не бывать ни генералом, ни командиром корпуса!