Нил Гейман - Хрупкие вещи Страница 23

На чистой обратной стороне листа пятой страницы Андертон записал от руки, мелким, по большей части разборчивым почерком: «В мире, где все совершенно, можно будет сношаться, не отдавая другим частичку своего сердца. Каждый искрящийся поцелуй, каждое прикосновение тела к телу – это еще один мелкий осколок сердца, который ты больше никогда не увидишь.

До тех пор, пока ходить (просыпаться? кричать?) в одиночестве кажется невыносимым».

Когда постиранная одежда почти совсем высохла, я оделся и спустился вниз, в гостиничный бар. Кэмбелл был уже там. Пил джин с тоником. Второй бокал стоял на столе, дожидаясь своей очереди.

Тут же лежало расписание конференции, в котором Кэмбелл обвел кружочками все доклады и мероприятия, которые ему хотелось послушать и посетить. («Правило номер раз: все мероприятия, что до полудня, можно смело задвинуть. Если только на это время не назначено твое выступление», – объяснил он.) Он показал мне мое выступление, обведенное карандашом.

– Я никогда раньше не делал доклады на конференциях, – сказал я.

– Не ссы, Джексон. Прорвемся. Знаешь, что надо делать?

– Не знаю.

– Я тебе расскажу, что я делаю. Просто читаю доклад. Потом народ задает вопросы, и я откровенно гоню, – сказал он. – Причем гоню очень активно. В смысле, противоположном к «пассивно». Это самое увлекательное. Гнать пургу. Так что не бойся. У тебя все получится.

– Вообще-то я не умею... э... гнать, – сказал я. – Наверное, я слишком честный.

– Тогда кивай с важным видом и говори, что это очень хороший и дельный вопрос и что он самым подробнейшим образом рассмотрен в твоей текущей работе, а прочитанный тобой доклад – лишь краткие выдержки из этой самой работы. А если какой-нибудь не в меру въедливый дятел начнет докапываться по вопросу, в котором ты явно не догоняешь, сделай высокомерную морду лица и скажи, что дело не в том, во что сейчас модно верить, а в том, что есть истина.

– И что, это действует?

– Еще как действует. Пару лет назад я выступал на конференции с докладом о сектах душителей в персидской армии – прорабатывал вопрос, почему и индусы, и мусульмане в равной степени склонны к образованию таких сект, если учесть, что культ Кали появился значительно позже. Видимо, все начиналось с некоего манихейского тайного общества...

– По-прежнему носишься с этой бредовой идеей? – К нам подошла высокая бледная женщина с роскошными, пусть и седыми волосами, рассыпанными по плечам. Одета она была явно теплее, чем того требовала погода. Ее наряд производил впечатление чего-то вызывающе агрессивного и одновременно продуманно богемного. Мне почему-то представилось, как она едет на велосипеде с плетеной корзинкой у руля.

– Я не ношусь с этой идеей, я пищу монографию на эту тему, – сказал англичанин. – Кстати, такой интересный вопрос: я сейчас собираюсь пройтись по Французскому кварталу, дабы, как говорится, вкусить удовольствий, которые нам предлагает Новый Орлеан. Кто-нибудь хочет составить мне компанию?

– Я – пас. – Женщина даже не улыбнулась. – А кто твой друг?

– Это Джексон Андертон из Хоупуэллского колледжа.

– Кофейные девочки-зомби? – Теперь женщина улыбнулась. – Я видела в программе. Интересная тема. Еще одно направление для разработки, которым мы обязаны Зоре.

– Наряду с «Великим Гэтсби», – сказал я.

– Херстон знала Фицджеральда? – удивилась женщина. – Я не знала. Мы уже и забыли, каким тесным в то время был нью-йоркский литературный круг, и что для гениев все-таки приподнимали «цветной барьер».

Англичанин фыркнул.

– Черта с два его приподнимали. Херстон умерла в нищете. А до этого работала уборщицей во Флориде. Никто и не знал, что она написала все, что написала. Не говоря уже о том, что она помогла Фицджеральду с «Великим Гэтсби». Это грустно, Маргарет.

– Зато ее оценили потомки, – сказала высокая женщина и ушла.

Кэмбелл проводил ее взглядом.

– Когда я вырасту, – сказал он, – я хочу быть этой женщиной.

– Зачем?

Он задумчиво посмотрел на меня.

– Очень правильное отношение. Кто-то пишет бестселлеры, кто-то их читает, кто-то имеет награды, кто-то не имеет. Самое главное – всегда оставаться человеком, правильно? Делать людям добро. Чувствовать себя живым. Быть живым.

Он похлопал меня по плечу.

– Ну а ты-то пойдешь со мной в город? Я тут прочел в Интернете об одном интересном антропологическом феномене. Хочу тебе показать. Такое ты вряд ли увидишь в своей Дальней Заднице, штат Кентукки. Id est[1], женщины, которые не показали бы свои сиськи и за сотню фунтов, демонстрируют их всем и каждому за дешевые пластмассовые бусы.

– Универсальное торговообменное средство, – заметил я. – Бусы.

– Ну что, ты идешь? Ты, кстати, когда-нибудь пробовал «стаканчик Джелло»[2]?

– Нет.

– Я вот тоже. Надо думать, изрядная гадость. Давай пойдем и попробуем.

Мы заплатили за выпивку. Мне пришлось напомнить Кэмбеллу, что надо оставить чаевые.

– Да, кстати. А как звали жену Фицджеральда? – спросил я.

– Зельда. А что?

– Ничего, просто так.

Зельда. Зора. Какая разница? И то, и другое на «З».

Мы вышли на улицу.

3. «Нигде ничего не случится»

Полночь, чуть раньше, чуть позже. Мы с английским профессором сидели в одном заведении на Бурбон-стрит, и он активно угощал спиртными напитками – настоящими спиртными напитками: в том месте не подавали «стаканчики Джеслло» – двух темноволосых женщин, с которыми мы познакомились там же, в баре. Они были очень похожи. Как две сестры. У одной в волосах была красная лента, у другой – белая. Они словно сошли с полотна Гогена, только Гоген написал бы их с голой грудью и без серебряных сережек в виде мышиных черепов. Они много смеялись.

Мы увидели в окно, как мимо бара прошла небольшая группа из академиков под предводительством гида с черным зонтом. Я обратил на них внимание Кэмбелла.

Женщина с красной лентой приподняла бровь.

– Они идут на «прогулку с призраками». Они ищут призраков. Где собираются мертвые, где остаются их души. Искать живых проще.

– Ты хочешь сказать, что туристы живые? – спросила вторая женщина, изображая насмешливую тревогу.

– Когда они здесь, – ответила первая, и обе рассмеялись.

Они вообще много смеялись.

Женщина с белой лентой смеялась над каждым словом, сказанным Кэмбеллом. Она просила его:

– Скажи «ебть» еще раз.

И он говорил, и она повторяла: «Епыть, епыть», стараясь скопировать его произношение, а он поправлял:

– Не «епыть», а «ебть», – но она не различала на слух, в чем разница, и снова смеялась.

После второй или, может быть, третьей рюмки он взял ее за руку и отвел в дальнюю часть бара, где играла музыка, и было темно, и уже танцевало несколько пар. Причем они не столько танцевали, сколько терлись друг о друга.

Я остался сидеть на месте, рядом с женщиной с красной лентой в волосах.

Она спросила:

– Ты тоже работаешь в студии звукозаписи?

Я кивнул. Кэмбелл, когда знакомился, сказал, что мы с ним работаем в звукозаписывающей компании. «Не люблю говорить девушкам, что я академик», – пояснил он мне, когда наши новые знакомые отлучились в уборную. Им он сказал, что это он лично открыл «Оазис».

– А ты чем занимаешься? – спросил я.

– Я жрица сантерии[3], – сказала она. – У меня это в крови. Мой папа – бразилец, а мама – наполовину ирландка, наполовину чероки. В Бразилии все занимаются любовью со всеми, и у них рождаются замечательные смугленькие малыши. В каждом есть кровь чернокожих рабов и индейская кровь. А у папы в роду были даже японцы. Его брат, мой дядя, он вообще очень похож на японца. А папа – просто красивый мужчина. Все считают, что сантерию я унаследовала от папы. Но на самом деле – от бабушки. Мама всегда говорила, что бабушка была из чероки, но я видела старые фотографии. Бабушка больше похожа на чернокожую, только с очень светлой кожей. Когда мне было три года, я уже разговаривала с мертвыми. В пять лет я увидела огромного черного пса размером с «харлей дэвидсон». Пес шел за одним человеком по улице, и никто, кроме меня, его не видел. Я рассказала об этом маме, мама сказала бабушке, и бабушка сказала, что меня надо учить, что я должна знать. И меня стали учить. Даже когда я была совсем маленькой. Я никогда не боялась мертвых. Знаешь? Мертвые не сделают тебе зла. В этом городе много плохого и страшного, но мертвых не надо бояться. Они никогда тебя не обидят. Никогда не сделают больно. Живые – да. Живые делают нам больно. Очень больно. Очень.

Я пожал плечами.

– В этом городе все спят друг с другом. Мы занимаемся друг с другом любовью. Чтобы доказать себе, чтобы мы еще живы.

Я задумался: «Это что, откровенный призыв?» И решил, что, наверное, нет. Не похоже.