Анна Никольская - Апокалипсис Антона Перчика Страница 23

Я опять включил камеру.

— Мам, пап, в общем… Я вас люблю. Я не говорил вам раньше. Так, чтобы от души… Я вас люблю. И Игорька. Ты тоже тут, брателла? Я по тебе ску-ску! …Тут вспоминал недавно, как мы на прошлый твой день рождения в прятки играли. Еще Юрка с Юлькой были Укладовы, помнишь? Я пошел вас искать, хожу по комнатам, зову: эй, вы где есть? Ау! А Юрка как заорет: «Мы здесь, под кроватью! А Игорек в шкафу сидит!». Всех сдал. …Мам, простите меня, пап. Простите, короче.

Я вырубил камеру. Посидел еще на кровати — как в гамаке, она была мягкая и проваливалась подо мной.

Сзади кашлянули.

Я обернулся.

Сонька стояла в дверях, теребила подол грязной юбки. Шапка великанская, безразмерные сапожищи — вылитый гном. Разноцветноглазый. Смешная она все-таки. Не знаю, слышала она или нет.

— Ну что, двинули? — я спросил у нее.

И она кивнула.

Не было никого на улице из живых. Из мертвых тоже. Кругом обгоревшие останки, много. Может полдеревни тут, а то и вся. Когда на Хиросиму сбросили бомбу, люди, которые были в эпицентре взрыва, испарились мгновенно — я фильм смотрел, там показывали: от них остались только тени на стенах. А те, кто жил на окраинах, в угольные мумии превратились. Двор дяди Семена напомнил мне окраины Хиросимы. Дровяник прогорел дотла, и забор — еще ночью. Мне даже тушить ничего не пришлось. На всякий пожарный я несколько ведер из колодца вылил на дом, по углам — чтобы не занялось, если ветер.

Я велел Соньке зажмуриться. Еще ладонью глаза ей закрыл. Я Соньку нес на руках, хоть она и тяжеленная. Плюс ружье и рюкзак со спальниками, ноги у меня уже подкашивались. Но все равно так выходило быстрей — кругом же это все. Запнется, упадет, откроет глаза — и вчесарит домой. Плавали, знаем. Так мы отсюда в жизни не выберемся. Вот выйдем из Николаева (если не надсажусь), и потопает пешечком как миленькая. Пешком пойдет.

Управу мы обогнули, пошли другой дорогой. Береженого Бог бережет. Странно, в меня после вчерашнего какое-то железное спокойствие вселилось. Даже железобетонное. Полная уверенность в том, что с нами больше ничего не случится. Все уже позади. И вот только это мерзкое чувство, что за мной наблюдают исподтишка, — оно, наоборот, только усилилось. Я то и дело озирался. Мне все мерещилось, что где-то поблизости есть люди. Живые люди. Знаю, мерещится — креститься надо, но у меня руки были заняты.

Мы шли, то есть я шел, телепал на полусогнутых. Сзади — я буквально кожей чувствовал — бессильно выло село. О нас, о том, что мы все-таки сваливаем. А я вдруг увидел, какое сегодня фантастическое утро. Небо реально голубое, солнце яркое. Почки набухают на ветках, из жирной, пропаренной под снегом земли торчат маленькие ростки. И птицы пели — так громко, что голова пошла кругом. Странно, по телику показывали, что их убило всех. А у нас тут поют, по небу летают. Журавли, кажется. Им еще далеко лететь — гораздо дальше, чем нам, это уж как пить дать.

Я нес Соньку осторожно, как будто пианино или шкаф со стеклянными дверцами. Коленки у меня тряслись, думал, рухну сейчас, точно лет сто не ходил. Но со мной было теперь новое чувство. Я чувствовал себя сильным и могущественным. Типа, я все могу. Меня это все просто переполняло, я даже стал задыхаться чуть-чуть. То и дело останавливался, чтобы выровнять дыхание. И сам себе удивлялся — что я наделал, дурак? Остался тут… Зачем? Но чем дальше я уходил от дома, тем спокойней мне становилось и веселей.

Знаете, все эти дни в животе у меня жил страх. Страх, который испытываешь, когда тебя везут на операцию или когда, например, сидишь к стоматологу в очереди. С того момента, как я очнулся три дня назад, этот страх засел глубоко в животе. А теперь его не было, проснулся с утра — и нет. Зато было чувство, точно внутри сотни крошечных пузырьков. Как будто газировки напился.

А потом я увидел их, одуванчики эти. Целая поляна желтых, ярких, душистых одуванов! Я как будто родного человека повстречал — так обрадовался. Обрадовался нереально! Красиво же. Я подошел, мне захотелось показать их Соньке.

— Смотри, — говорю, и опустил ее на землю.

— Что, уже можно открывать? — Она все жмурилась. Понятно, что боялась.

— Не можно, а нужно.

Сонька открыла глаза. Но вместо того, чтобы ахнуть или ойкнуть, как это принято у девчонок (ну хотя бы из вежливости, раз уж ей эти цветы до фонаря), она нахмурилась. Ткнула куда-то пальцем и спросила:

— Что это там?

— Где? — Я не понял сначала, о чем она.

— Вон, смотри, в одуванчиках.

В два прыжка она очутилась на поляне и подняла что-то с земли.

Это был телефон.

— Дай сюда, — сказал я, забирая у нее мобильник.

Доисторический — с выдвижной антенной и черно-белым дисплеем. Из деревенских кто-то, видимо, потерял, я успел еще подумать.

И в этот момент телефон зазвонил.

Прямо у меня в руке — я от неожиданности чуть его не выронил. Я просто очумел! И тут же сообразил, что в принципе звонить он не может. Связи-то нет!

Ее нет, а он звонит. И мелодия знакомая. Точно, «Прекрасное далеко» опять.

— Ответь, — сказала Сонька. — Давай, а то сорвется.

На ней были все те же грязная куртка и шапка, а по лицу прыгал солнечный зайчик.

Квадратный.

Я нажал кнопку и сказал:

— Алё.

Я почувствовал, что расту. Как Алиса в стране чудес, сейчас упрусь башкой в потолок.

Дневник я из-за Грибка так назвал. Из-за Толика Грибкова.

День шестой

Четверг, 9 мая. День победы

Я открыл глаза и сразу увидел медведя на потолке. Моего медвежонка из трещинок.

Я подскочил на кровати: окошко, голубые шторы, Бэкхем, на спинке стула мой желтый кардиган.

Я дома?

Нет, я что — уже дома?!

Я спал?

Я спал.

Все это время спал.

В голове точно салют взорвался.

Я рухнул на пол. Хотел нормально встать, но почему-то упал. Поднялся, обул тапки и выбежал в коридор.

Пахло куриной лапшой — точно, дома! На кухне кто-то приглушенно смеялся. Мама.

Мама!

У меня сердце заколотилось.

Я ворвался в кухню.

Я стал их обнимать, всех сразу — маму, отца, Игорька, снова мамика.

Мне так хотелось их обнять все время.

И вот они рядом, все вместе, живые. Вся теплота мира вдруг шагнула навстречу и обернулась вокруг меня. Это классное чувство. Мне захотелось еще сильней его ощутить. Намотать крепко-крепко вокруг пальца, как завиток маминых волос, и забрать себе, насовсем.

Но я все равно не понимал. Серьезно, не врубался, что происходит? Что со мной произошло? Хотя было уже все равно, если честно. Просто не до того — я потом еще про это подумаю. Меня радость распирала, как вата тряпичную куклу. Радость из меня просто через край лила.

И еще наступило вдруг облегчение. Вот они — все живы, все тут. Я отстранился маленько и снова посмотрел: мама, отец — все никак поверить не мог. Опять их обнял крепко-крепко — аж Игорешкино сердце услыхал, и папино. Точно объятие это было из одних наших сердцебиений сделано. Я все повторял:

— Проститеменяпроститеменяпроститеменя, — заладил, как болван. Уткнулся Игорьку в голову — волосы у него шампунем пахли, земляничным. А он вырывается и орет:

— Ты чего? Пусти, ну!

Я отпустил.

Отец с мамой стояли какие-то растерянные. Виноватые? Мама выглядела вымотанной и некрасивой, мешки под глазами. Я теперь только заметил: она просто валилась с ног от усталости. Овальное лицо, румяное обычно, всегда ярко накрашенное, было бледное теперь и даже серое. И взгляд — он у нее какой-то испуганный. Я смотрел на них, мне теперь казалось, что отец с мамой очень далеко от меня. Как будто сделали шаг назад — такой, гигантский, — и маленькими вдруг стали, совсем крошечными, еле заметными. Такими, что я уже не был уверен в том, что они там делают, вдалеке. О чем думают. Это они вообще?

Потом отец меня обнял и сказал:

— Сынок.

Он раньше меня так вроде не называл. Я ждал, что он еще скажет. Сел на диван рядом с мамой, взял ее за руки, за обе сразу — и ждал, что он скажет. Касался ее ладоней — горячие; по-моему, у нее температура.

Я вдруг почувствовал ужасную неловкость. Точно между нами леску кто-то натянул — прямо поперек кухни.

Все эта пауза — слишком уж она долгая.

— Сынок, — сказал он опять. Только у него голос почему-то теперь дрожал. И еще он точно с мыслями не мог собраться, я видел.

— Слав, может, пусть они ему сами скажут? — неуверенно спросила мама.

И папа кивнул.

Я вошел в гостиную и увидел Махалова. Ну того ведущего с первого канала, Андрея Махалова. Я его сразу узнал — он один в один, как по телевизору. Только худой.

Он сидел, как у себя дома, развалясь на нашем кожаном диване, и с кем-то говорил по телефону. Смеялся вполголоса.

Но когда он меня увидел, как я вошел, то тут же мобильник выключил и стал жутко серьезным.