Лиз Дженсен - Вознесение Страница 23

— Тут ведь скорее больница, чем тюрьма, верно?

— Как правило, да, — отвечаю я. — Хотя бывает и наоборот.

Бетани ждет в комнате для встреч, болтает с санитаркой, чье лицо украшают многочисленные пирсинги. Физик протягивает руку, и Бетани бросает мне иронически-горестный взгляд: ты что, мол, не объяснила ему, куда он идет? Отвожу глаза. Пускай сама разбирается. Наконец, не выдержав напора протянутой к ней мощной руки, моя подопечная со вздохом берет ладонь гостя и церемонно ее трясет. Три раза, вверх-вниз. Будто заводная кукла.

— Фрейзер Мелвиль — ученый из Хедпортского университета, — сообщаю я.

— Угу. Рада знакомству, — отзывается она, всем своим видом демонстрируя обратное.

— Я тоже, — говорит физик и поднимает коробку с моих колен. — Причем настолько, что даже принес тебе подарок.

— Мой день рождения уже прошел, — бурчит она, разглядывая его исподлобья. Но я-то вижу: за циничным фасадом разгорается любопытство.

— В Японии, — говорит физик, — когда тебя впервые приглашают в гости, принято приходить с подарком. По-моему, это очень цивилизованный обычай, поэтому я решил понемногу прививать его здесь, в Англии.

Бетани фыркает:

— Ну ладно, гость. Добро пожаловать в мой очаровательный домик за колючей проволокой. Обратите внимание на изящное цветовое решение комнат, а также вот на этого буча в белом халате. Да, и не забудьте об оконных решетках и о несуществующем виде на внешний мир, а также… — перечисляет она, разворачивает бумажную обертку, заглядывает внутрь — и теряет дар речи, изумленно раскрыв рот. На столе красуется большой пластмассовый глобус. Ее явно раздирают противоречивые чувства. Первая реакция — сказать что-нибудь хорошее или даже выдавить из себя «спасибо», но ничего подобного она себе позволить не может и гасит свой порыв. Признаться в позитивной эмоции для нее значило бы нарушить свои принципы.

— Там внутри лампочка, — объясняет Фрейзер Мелвиль, втыкая штепсель в розетку.

Призрачный шар вспыхивает, словно церковный витраж, но на глобусе краски мягче, более завораживающие и неземные. Все так же молча Бетани легонько подталкивает его рукой, и мы смотрим, как он вращается — неторопливый, изящный. Материки выделены рельефом. На их фоне — коричневом с различными оттенками зеленого — сияют лазурью озера. Океаны переливаются всеми тонами ярко-синего, в зависимости от глубины. Ни городов, ни границ на глобусе нет. Единственный намек на существование людей — Суэцкий и Панамский каналы плюс тонкая, почти незаметная паутинка линий: долгота, широта, экваторы. География в чистом виде. Необитаемая Земля.

— Если это какой-нибудь идиотский розыгрыш… — начинает Бетани и тут же замолкает. Впервые ее ранимость предстает столь открыто, во всей своей глубине.

— Люблю розыгрыши, — весело говорит физик. — Но идиотские… уж и не припомню, когда я в последний раз их устраивал. Это тебе. Подарок.

Сколько раз я буду возвращаться к этой сцене и мысленно видеть робкую улыбку, осветившую лицо Бетани в тот миг, когда ее тонкие пальцы с обгрызенными до мяса ногтями коснулись глобуса. Глядя, как она слепо водит руками по раскрашенной пластмассе, я вспоминаю ветеринара, которого я однажды видела, — закрыв глаза и прижавшись ухом к боку больной лошади, он гладил подрагивающую шкуру и слушал.

— Вернусь минут через двадцать, и переберемся в студию, — говорю я. Произнести «Кабинет творчества» я по-прежнему не могу. Особенно в присутствии мужчины, который…

Мужчины, который.

Вернувшись, я застаю их за созерцанием лениво вращающегося глобуса. Лола, медсестра, стоит в дверях — и, похоже, давно. Меня она встречает тревожным взглядом, в котором почему-то мелькает еще и жалость, и многозначительно кивает в сторону физика.

— Ну как, не скучали? — спрашиваю я, хотя прекрасно вижу: что-то стряслось.

— Не, веселились, — откликается Бетани. Вид у нее хитрый и, пожалуй, капельку виноватый.

Физик молчит, но я вдруг замечаю его веснушки — будто крупинки коричневого сахара, рассыпанные по странно бледной коже. В ответ на мой вопросительный взгляд Фрейзер Мелвиль машет рукой. Лола снова пытается что-то мне сообщить, но смысл ее жестов от меня ускользает. Между тем Бетани явно пребывает в той ничейной полосе, что отделяет волнение от маниакального возбуждения.

— Бетани определила место будущего извержения. А также землетрясения в Стамбуле, — подает голос мой шотландец, натянуто улыбаясь. Но интуиция мне подсказывает: причина его расстройства не в этом. Что же она ему наговорила?

— Извержения?

— Ну да, Немочь, я тебе о нем говорила, — с готовностью объясняет Бетани. Физик, шокированный прозвищем, удивленно косится на меня. Качаю головой: не обращайте внимания. — Но раньше я не знала, как называется остров.

— Судя по ее описанию — Самоа, — говорит он и, остановив глобус, показывает на точку в ультрамарине Тихого океана.

— Четвертого октября, — уточняет Бетани. — Дата у меня уже записана, но теперь я смогу добавить название.

Вместе с Лолой мы перебираемся в студию. Разглядывая рисунки Бетани, которые я кнопками прикрепила к стене, физик немного успокаивается. «М-да», «впечатляет» и «а это у нас что?» — периодически роняет он. Бетани мечется по студии, будто пойманный зверек, хватая случайные предметы — глиняный горшок, кисточки, остаток ластика. Покрутив их в руках, швыряет на место. Над нашими головами висит полосатый кокон почти завершенного творения Мезута Фарука.

— Бетани, а ты, случайно, не знакома с творчеством Ван Гога? — внезапно прерывает затянувшееся молчание физик.

Конечно. Подсолнухи, кто ж их не знает. Японцы выложили за них чертову уйму денег. Он съехал с катушек и отрезал себе ухо, верно? Тут он чувствовал бы себя как дома.

— У меня есть пара книг по искусству, — говорю я, показывая на полку, до которой самой мне не дотянугься.

Фрейзер Мелвиль достает нужный альбом и начинает его листать. Ирисы. Женщины, согнувшись в три погибели, собирают срезанную кукурузу. «Автопортрет с забинтованным ухом».

— Есть у него три картины… Хорошо бы они тут оказались, — бормочет он, затем замирает и тыкает пальцем в страницу. — Например, вот эта.

«Звездная ночь» — психоделический ночной пейзаж, усеянный светящимися сферами, каждую из которых окружает причудливый ореол. Легко догадаться, почему физик Мелвиль искал именно эту картину, — не ради огромных раскаленных добела звезд, или кипарисов на переднем плане, или прованского пейзажа, а ради безумных завихрений между ними — словно полное облаков небо засунули в гигантскую стиральную машину.

— Понимаете теперь, о чем я? — Сходство с грозовыми арабесками Бетани поразительно. И как же я раньше не заметила? — Ван Гог тоже увлекался турбулентностью, — добавляет физик, пристально глядя на Бетани.

— Ну и что. Гении мыслят схоже, — отмахивается она. Выражение лица у нее странное — напряженное и как будто виноватое.

— Сам того не ведая, он изобразил турбулентность с почти научной точностью. Многие считают это явление стихийным, на самом же деле оно подчиняется вполне определенным закономерностям, которые приложимы к потокам жидкостей и газов.

Пытаюсь сообразить, к чему он клонит. Кажется, физик ждет, что Бетани добавит что-нибудь к его словам или как-то еще даст понять: эта тема ей знакома. Девочка молчит.

— Могу я их позаимствовать? — спрашивает он. — Хотелось бы сделать с них копии.

— Берите, — говорит Бетани небрежным тоном, но рвение, с каким она сдергивает со стены первый рисунок и сует его физику, выдает ее с головой. — Сможете загнать их японцам?

Фрейзер Мелвиль улыбается одними губами. Она явно чем-то его задела. Чем, я пока могу только догадываться. Впрочем, он уже торопится уйти, и мне тоже пора. Почти три, а меня ждет разговор с новичком — юным поджигателем, которого вчера привезла полиция. На прощание, после еще одного неловкого рукопожатия, физик спрашивает, не могла бы Бетани нарисовать еще что-нибудь — на любой сюжет, все, что захочется.

— Габриэль показала мне твой рисунок с падающим Христом, — неуверенно говорит он. — На меня он произвел впечатление. Ты понимала, что именно ты рисуешь?

— Не помню, — пожимает плечами она. — У меня много всяких видений бывает, понятных и не очень.

— Я помню наш разговор. О падении Христа ты говорила, — вмешиваюсь я.

— Может, и говорила, — отмахивается она.

Перевожу взгляд с Бетани на физика и обратно. Что-то тут явно не так.

— Она не должна вас так называть, — твердо заявляет Фрейзер Мелвиль, пока я отмечаю его уход в журнале. — Почему вы ей это позволяете?

— Потому что в случае Бетани оскорбительные словечки волнуют меня меньше всего. И скажем прямо, уж лучше «Немочь», чем «Убогая», как называют меня остальные. А теперь ответьте на мой вопрос — что она вам наболтала?