Пол Филиппо - Города Страница 23

А потом — амальгама.

Стекло демократизировало. Даже при том, что мы боролись с ним, старались укрывать его. В течение нескольких столетий стекла множились, а с ними и амальгама, то есть металл и пятна на его обратной стороне. По ночам вы зажигали свет и даже в это время заключали нас в ваших образах. Ваш мир был миром посеребренного стекла. Миром зеркал. На каждой улице тысяча окон сковывала нас, и целые здания облачались в броню амальгамированного стекла. Мы были втиснуты в ваши формы. Не было ни единой минуты, ни единого участка пространства, где мы могли бы быть не тем, что есть вы. Ни минуты, ни участка пространства для нас, а вы не замечали этого, не знали, как вы терзаете нас. Вы создавали отражающий мир.

Вы сводили нас с ума.

Несколько сотен лет назад существовал зеркальный зал Исфахана [17]. Дворец в Лахоре [18] огражден кольцом стекла из Мурано и венецианской амальгамы. Что же за невзгоды? — думали мы, когда возникали подобные сооружения. Мы глазели друг на друга, захваченные в ловушки. Наши тела были изломанными, прикованными взглядами друг к другу; мы множествами принимали одни очертания, формы, оказывающиеся во власти того, кто входил в эти комнаты. Что они сделали? А потом появился Версаль. Самое мрачное для нас место. Худшее место в мире. Чудовищная темница. Хуже этого не может быть, тупо думали мы. Мы в аду.

Вы это видите? Вы понимаете, почему мы сопротивлялись?

Каждый дом становился Версалем. Каждый дом — зеркальным залом.

Солдаты Хита, расположившиеся на значительном удалении от опасной центральной части города, могли позволить себе небольшие послабления в дисциплине. На искусственных лесных площадках парка бойцы, свободные от караульной службы, играли в карты, курили, читали, слушали магнитофон.

Между небольшими палатками размещалось оборудование и предметы мебели, как поломанные, так и находившиеся в хорошем состоянии. Пластиковые стулья и деревянные столы, судя по их виду, похищенные в школах, располагались без какого-либо порядка среди чемоданов и коробок, попорченных непогодой.

Соединение заметно пополнилось гостями, лондонцами, которые пришли сюда, ведомые желанием сражаться. Те, кто нес полную нагрузку, демонстрировали выговор жителей всех уголков страны, бездумно и лаконично прибегали к жаргону и без труда перетаскивали свое снаряжение. Другие, мужчины и женщины, одетые в небрежно пошитую и перешитую униформу, бродившие вокруг и обращавшиеся с оружием с осознаваемой осторожностью, стали добровольцами лишь недавно.

Шолл обратил внимание на девочку лет пятнадцати в спортивной майке и камуфляжных брюках; она неуверенно поднимала винтовку, а некий крепко сложенный уроженец Манчестера заботливо показывал ей, как следует целиться. Была здесь и кучка молодых людей, которые слушали дешевый магнитофон, выдававший басовые ноты, разглядывали карты и переругивались на языке жителей южных предместий Лондона.

Командир подразделения предложил Шоллу легкого пива, хороший ужин и отпустил его спать. Шолл сам был удивлен тем, насколько он вымотался. Прежде чем офицер оставил его, они побеседовали — в самых общих словах — о ходе войны. Шоллу достало осторожности, чтобы не выдавать своих планов, не опережать события. Но в том, что он говорил, звучало спокойствие, ощущение подготовки. Он не обсуждал свои планы, но его неразъясненное предложение («Не хотите ли вы присоединиться ко мне») подразумевало некую отстраненность.

Когда Шолл проснулся, он вышел из палатки на влажную поляну и неслышно обошел лагерь. Мужчины и женщины, населявшие лагерь, как и накануне, сидели группами, работали или играли, но Шолл знал, что за ним наблюдают. Он уже знал, что на него смотрят с подозрением, хотя никто об этом не говорил. О его беседе с командиром, о его предложении уже стало известно.

Кое с кем он обменялся приветствиями. От кухни и прачечной исходил пар, от небольших костров — дым, так что Шоллу не пришлось встречаться глазами с солдатами. Они чего-то ждали от него и знали, что предложение грядет. Он явился к ним не так, как прочие напуганные лондонцы, не как беглец, ищущий защиты. Он кое-что им принес.

Перемены в лагере были хотя и не очевидными, но несомненными. Солдаты ждали. Они смотрели на Шолла как на Иисуса с тревожным, исполненным надежды интересом, с недоверием и возбуждением. Во рту у него пересохло. Он не знал, как действовать.

К нему приблизился офицер.

— Мистер Шолл, — сказал он, — вы не хотите поговорить с нами? Не согласитесь объяснить, для чего вы здесь?

Шолл думал, что до этого момента еще есть какое-то время. Ему хотелось иметь в запасе день, чтобы почувствовать царящее в лагере настроение, и только потом говорить. Он ожидал, что его станет расспрашивать сам командир, может быть, вместе с несколькими помощниками. Он приготовился к тому, чтобы убеждать слушателей. И не подумал о том, что с крушением структур возобладает примитивная демократия.

Командир знал, что находится у руля лишь в силу одобрения своего войска. Он не был глупым человеком и понимал, что «потребность знать» сделалась опасным проявлением снисходительности. На непокорных не было (и уже не будет) трибунала. Командиру было необходимо, чтобы его люди соглашались с его приказами.

И вот он сидел рядом со своими людьми, прислонившись к стволу дерева. А они не смотрели на него. Они все еще наблюдали за Шоллом.

Шолл сел, и ножки стула вошли во влажную землю. Он взял себя в руки и попытался предстать готовым перед солдатами. Нужно было превратить противостояние в обсуждение. И он начал с вопросов.

— Мы пытаемся получать сообщения от других подразделений. Мы до сих пор выискиваем хоть какого-то слова от правительства, от высшего командования, от какого угодно чина, мать вашу.

Голос командира прервался. Абсурдность этого заявления была очевидна. Все знали, что правительства больше нет, и никто уже не командует ошметками армии. Шолл кивнул так, как если бы утверждение командира имело смысл, не желая акцентировать тему.

Он получил ответы на свои вопросы. За ним еще сохранялась аура мессианства — полезная, хотя он ее и не добивался. Солдаты сдержанно рассказывали ему о том, что ему нужно было знать, и выжидали, понимая, что вскоре он объяснит им, зачем он здесь.

— Я знаю, вы хотите получить инструкции, — сказал Шолл. — Но чем вы занимаетесь ежедневно?

Они патрулировали окрестности Хита. В отличие от перебежчиков из Бермондси, о которых они были наслышаны и к которым относились с нескрываемым отвращением («Мы должны вычистить их отсюда к чертовой матери, и плевать на гребаных имаго!» — выкрикнул кто-то) они охотно принимали то, что предлагали присоединявшиеся к ним граждане. Их было очень мало. И детей среди них не было. Уже не одну неделю никто из них не встречал ребенка.

Они патрулировали Хит и, когда видели, что враг донимает и уничтожает людей, вмешивались, если только могли. Они совершали небольшие вылазки на улицы, которые контролировались несущими смерть имаго, и старались отыскать уцелевших.

— Мы знаем, что кто-то еще остался, наверное, в здании школы на холме, но найти их не можем. На станции метро находится гнездо вампиров.

Об этом Шоллу уже было известно.

Вампиры и другие имаго не выходили на покрытые травой участки, и потому солдаты оставались в живых, но это было не более чем случайностью. Имаго могли появиться в любую минуту. Солдаты патрулировали, выжидали, исследовали эфир при помощи паршивых радиоприемников и — ждали.

— Что произошло?

Вопрос застал Шолла врасплох, ворвался в его размышления о манерах солдат: сколько, как часто, где, зачем. Человек, задавший вопрос, — новичок с невыразительным лицом, сидевший среди солдат, — не имел оснований рассчитывать получить ответ от Шолла, но он свой вопрос задал, и другие его поддержали. Шолл понимал, что придется отвечать.

— Что произошло? Откуда они взялись? Что произошло?

Шолл тряхнул головой.

— Из зеркал, — сказал он, зная, что ответ им уже известен. — Из амальгамы.

Он прибег к языку, заимствованному из книг по физике, к языку законов и гипотез, носивших имена живущих и умерших людей, сформулировавших эти законы, и добился, чтобы казалось, будто он свободно владеет этим языком. Дешевый прием. Он сообщил им (немедленно пожалев об использовании жаргона), что «эн-один минус тета-один остается равным эн-два минус тета-два». Разве что в особых случаях.

Разве что в случаях, когда эн-один равно минус эн-два. В случаях отражений.

Существует штука, которая называется «Фонг-модель», сообщил Шолл. Это кривая. Модель, которая показывает, как перемещается свет. Чем больше блестит поверхность, тем более четок и ярок отраженный свет, тем уже спектр, в котором его можно наблюдать. Эта модель используется для описания того, как свет отражается от бетона, бумаги, металла и стекла, как угол зеркального отражения сужается и приближается к углу падения, как световое пятно становится ярче, тогда как поверхности становятся все более зеркальными.