Владимир Хлумов - Мастер дымных колец Страница 23

Вообще, откуда она взялась тут? Почему он о ней ничего не знал и даже не подозревал? Нет, он помнит, бегал тут какой-то заморыш с косичками, прибежит в кабинет, начнет звенеть: папа, папа! Хватит клеить звездолет, я кушать хочу!

Незаметно для себя Сергеев вышел на перекресток — торговый центр Северной Заставы. Торговый центр состоял из двух почерневших деревянных строений — промтоварного и продовольственного магазина. Рядом с продмагом стояла желтая бочка пива на двух полуспущенных колесах. Вокруг толпились нетрезвые провинциалы. Лица их были перекошены от разговоров друг с другом и от смердящего напряжения, накапливавшегося в их перетруженных мочевых пузырях. Рядом с толпой пьющих, в грязи валялся мужик — видно, был мертвецки пьян. Сергеев внезапно изменил маршрут, завернул к бочке и заказал себе большую кружку. Получив заказанное, оглянулся, не зная, куда приткнуться.

— Иди сюда, — позвал сердобольный старик с фонарем под глазом. — Иди, я подвинусь. — Старик чуть подался назад, освобождая подступы к заветному крылу. Здесь же на крыле лежал обрывок газеты, а на нем полусъеденная вобла. — Ешь, — продолжал старик.

Сергеев молча отщипнул соленой рыбы, хлебнул из кружки и длинно посмотрел на лежащее в грязи тело.

— Приезжий? — спросил старик.

Сергеев мотнул головой.

— Из столицы?

— Из Южного.

— Ну, это для нас все равно что столица, — старик допил пиво, помолчал немного, словно раздумывая, спрашивать или нет, и все же решился. — А что, правду говорят, будто деньги в столице уже отменили, или брешут?

— Врут. Вы пива еще хотите?

— Ага.

Сергеев протянул деньги старику и тот с радостью отоварился пивом.

— Слушай любезный, — подобострастно начал старик, — что такое за напиток — кефир? Я все слушаю по радио: кефира не стало, кефира не стало. А что такое кефир, не сообщают. Это что, бормотуха такая?

— Нет, кислое молоко, простокваша, — Сергеев даже не улыбнулся.

— Ишь ты, собака. Мужики говорили, бормотуха, а получается простокваша. Да-а.

Помолчали.

— А что это у вас не острове, строительство? — спросил приезжий старика.

— На Заячьем?

— Ну да, на острове, — как-то нетерпеливо подтвердил Сергеев.

— Тама? — еще раз спросил старик, показывая на верхушку мачты, нависшую над продмагом.

— Да.

— Эсо.

— Чего?

— Эс О. Секретный Объект. Сказывают, спроть норвегов.

— Против кого? — переспросил Сергеев.

— Спроть норвегов. Что же ты, не знаешь, для чего Северную Заставу строили? Да ты в музей к нам сходи, там бумага под стеклом лежит, а в ней предписание центральных органов: основать Северную Заставу для острастки норвегов и прочей нечисти. Эта бумага лет триста уже как под стеклом лежит, а норвеги все не идут, не нападают, басурмане. Выходит, что ли, зря мы тут Заставу чуть не построили? Да нет, не зря. Опять слух прошел, что норвеги замыслили православный народ со свету сжить. Поэтому для острастки Эс О строют. Вот построют, поди сунься, норвег проклятый. — Старик помахал кулаком в северном направлении.

— Теперь уж точно сунется, — ухмыльнувшись, сказал Сергей Петрович.

— Как это? — опешил старик.

— Ну, раз Эс О построили.

— Шутишь, браток. Шутник, шутник. А и пусть сунется, — старик, казалось, с тоской уже посмотрел в ту сторону, откуда дул свежий морской ветер.

Собеседник отхлебнул пива, поставил почти полную кружку на железное крыло, молча кивнул старику и подошел к спящему в грязи телу. Осмотрев лежащего, будто тот был не человеком, а тяжелым грузом, Сергей Петрович нагнулся и тихо позвал:

— Отец.

15

Весь вечер Сергеев ходил кругами вокруг дома Пригожиных. С таким же успехом можно было сказать, что он ходил кругами вокруг своего дома. Да обе половины старого деревянного дома с острой крышей, покрытой серым рубероидом, разрывали ему душу. В одной половине спал пьяный отец. В другой наверняка была Соня. Наверняка, потому что он уже был сегодня у библиотеки во второй раз и дергал там закрытую наглухо дверь. А ему ведь, согласно его же плану, давно нужно было собираться на вокзал, откуда вот-вот отойдет пассажирский поезд до Южного города. Это было невероятно. Он здесь мнется, не решась ни уйти, ни зайти. Зайти к Пригожиным значит остаться на Северной еще на один день. Потерять целый день, когда все продуманно и рассчитано до последней мелочи! Это похлеще, чем измерение шагами центральной площади. Это уж настоящее безумство. Но уйти он не может. Конечно, его задело ее равнодушие. Он не привык к такому обращению. Но дело было даже не в этом. Во всем виновата подлая беспросветная жизнь Северной Заставы. Ему все-таки последние годы казалось, что он уже вырвался на простор, взлетел, воспарил. Он даже начал верить, что лопнули навсегда навязчивые нити, связующие его с опостылевшей родиной. Но нет, ничуть не бывало. Как только увидел отца, спящего в грязи точно так же, как было много лет назад, он вдруг понял, что ничего по сути не изменилось, что он здесь, на Северной, всего лишь сопливый мальчишка, без регалий и званий, без гениальных изобретений, без многочисленной, щенячьи преданной ему группы учеников. Он, Сергеев, гроза генералов и министров, друг генеральных конструкторов, обязан опять с нуля завоевывать хоть малейшую благосклонность судьбы.

Сергеев пошел на очередной круг, хотя смысла в этом уже не было никакого. Еще на прошлом витке он с ожесточением смял недавно купленный билет и выстрелил им как докуренной сигаретой. А интересно, можно ли все бросить, хотя бы на короткое время поставить на карту, быть может, самое главное дело его жизни ради того, чтобы еще раз пройти через мимолетное, чего скрывать, приятное ощущение единства с другим человеком, за которым последует скучное состояние душевного покоя. Он все это знал, понимал, но желал опять осуществить. Точно так же он любил тратить время на математические задачи. Приятно ломать себе голову, пока не знаешь решения. Но неприятно и скучно анализировать решенную задачу. У Сергеева напрочь отсутствовала учительская жилка.

Наконец он решил прекратить глупое неопределенное состояние и в тот самый момент, когда от перрона Северной отошел купированный вагон проходящего пассажирского поезда, Сергеев постучал в дверь к Пригожиным.

— Сережа?! — удивленно встретил его Илья Ильич. — Ты же должен был уже уехать.

— Нет, нет, я завтра… завтра уезжаю. Я уезжаю завтра, Илья Ильич, скороговоркой объяснил Ученик, заглядывая за спину хозяину.

— Ты что, заболел? — настороженно спросил Пригожин, вглядываясь в блистающие в коридорной полутьме шалопутные глазки своего любимого ученика.

— А где же… — будто не слыша хозяина, начал и вдруг оборвал себя Ученик.

— Соня? — подсказал Илья Ильич.

— Нет… то есть да, где Соня? Она что, не дома?

— Нет, — растерянно ответил отец.

Вдруг оба замолчали. Потом Илья Ильич, извиняясь, сказал:

— Но она скоро придет, ты подожди.

— А, ее нет, это хорошо, Илья Ильич. Пойдемте. У меня есть к вам одно важное предложение, — заходя в кабинет, начал Ученик. — Я не хотел, чтобы нас еще кто-нибудь слышал.

— Как, и Соня? — удивился Илья Ильич.

— Да, да, и Соня, и любой другой человек, никто не должен знать, иначе все провалится, — казалось, что Ученик сочиняет на ходу. — Илья Ильич, так больше продолжаться не может.

— Что продолжаться не может? — возбудился Учитель.

— Ваша жизнь так больше продолжаться не может.

— Как? — тихо спросил Илья Ильич.

— Да посмотрите же вокруг себя, — Сергеев презрительно махнул рукой на плоды инженерной космической мысли. — Это же бред какой-то. Посмотрите сюда, ну какой же это звездолет, это же утюг, обычный чугунный утюг на углях, я даже знаю, где вы его нашли, вы его нашли на помойке, куда его выбросила моя мать. А это что? Это что? — Сергеев схватил рукой звездолет для путешествий в другие, не охваченные нашим пространством вселенные. Картонная обшивка звездолета прогнулась и с его боков посыпалась высохшая гуашь. — Видите, это же бред больного человека. Оглянитесь вокруг…

— Сережа, — Илья Ильич растерянно опустил руки.

— Да, да, все это — графоманские мечты, фантазии больного ума, а жизнь, реальная жизнь вокруг состоит из другого материала. Она состоит из дерьма и грязи, и в этом дерьме и грязи копаются двуногие животные и им глубоко наплевать на ваши проекты. И правильно, что наплевать, потому что все это — бумага и картон…

— Но как же, Сережа, как же общее дело? Ведь нужно мечтать…

— Нужны не бумага и картон, нужны стекло, металл, бетон, нужны новые технологии, нужна электроника, черт подери, нужны наконец деньги, не личные, Илья Ильич, государственные деньги, много денег, — казалось, что Ученик не соображает, что говорит, его несло. — В общем так, Илья Ильич, хватит заниматься прожектерством, хватит морочить голову пионерам младших классов, дайте им спокойно прожить эту жизнь, иначе под воздействием вашей пропаганды сопьются раньше времени. Нужно, Илья Ильич, действовать. Иначе что о вас люди скажут? Жил-был чудак, ездил на велосипеде до восьмидесяти лет, мечтал освоить Вселенную, думал осчастливить человечество загробной жизнью, а в результате что? Пшик, фантазии любителя, мечты школьного изобретателя картонных звездолетов. Конечно, могут и памятник впоследствии поставить как великому пророку, на славу центральному правительству, воплотившему в реальность ваши сумасшедшие идеи. Ведь вашим именем спекулировать будут, других таких, как вы, изобретателей попрекать вами будут, но печатать ваших гуманных идей никто не будет. Ну кто поверит в оживление на бумаге? В общем, хватит. Я вам даю три, нет, две недели на сборы. Мы отправляемся, берем Соню — ей тут нечего делать — и отправляемся — слышите? — через две недели.