Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка (= Infinite jest | отрывок, перевод не завершён) Страница 25

Лицо и глаза девушки примеряли различные эмоциональные конфигурации, но все они на уровне чутья необъяснимо казались какими-то пустыми и, может, не до конца искренними.

- И в общем, - сказала она, - но, короче, бросаю. А через пару недель после того, как я много курила и, наконец, бросила, и вернулась к настоящей жизни, через пару недель после начинает вползать это самое ощущение, сперва немножко краешком, типа, первая мысль поутру, когда встаешь, или пока ждешь в подземке по дороге домой, после работы, на ужин. И я пытаюсь отрицать, ощущение, игнорировать, потому что боюсь его больше всего на свете.

- Ощущение, которые ты описываешь, начинает вползать.

Кейт Гомперт наконец вздохнула по-настоящему.

- А потом - и неважно, что я делаю, - становится хуже и хуже, ощущение растет больше и больше, и опускается фильтр, и страх перед ощущением из-за этого ощущения становится куда хуже, и через пару недель оно постоянное, ощущение, и я целиком внутри него, я в нем, и все вокруг искажается им, и я уже не хочу курить Боба, и не хочу работать, или гулять, или читать, или смотреть ТП, или гулять, или сидеть дома, или вообще хоть что-нибудь делать или что-нибудь не делать, я не хочу ничего, только чтоб ощущение ушло. А оно не уходит. А еще с ощущением приходит готовность пойти на все, чтобы оно ушло. Пойми. На все. Ты понимаешь? Я не хочу сделать себе плохо, я хочу, чтобы мне не было плохо.

Врач даже не притворялся, что делает заметки. Он не мог не стараться определить, действительно ли та отстраненная пустая неискренность, которую пациентка будто проецировала во время - с клинической точки зрения - значительной ставки и движения к доверию и самораскрытию, проецировалась самой пациенткой или же как-то контр-транслировалась или -проецировалась на пациентку собственной психикой врача из-за какой-то тревоги по поводу множества критических терапевтических возможностей, которые представляло ее откровение о тревоге из-за злоупотребления наркотиками. Пауза, которую требовали эти размышления, выглядела со стороны как трезвое и продуманное взвешивание слов Кейт Гомперт. Она снова уставилась на взаимодействия своих ног с пустыми водонепроницаемыми кроссами, ее лицо колебалось между выражениями, которые ассоциировались со скорбью и страданием. В медицинской литературе, которую читал врач для подготовки к практике в психиатрическом, не было никаких указаний на связь между униполярными эпизодами и отказом от каннабиноидов.

- Значит, это все случалось и в прошлом, до других госпитализаций, Кэтрин.

Ее лицо, перспективно сокращенное из-за наклона, переполняли распространяющиеся, корчащиеся конфигурации плача, но слез не было.

- Просто давай шоковую. Вытащи меня. Я сделаю все, что попросишь.

- Ты обсуждала возможную связь между употреблением каннабиса и депрессиями со своим терапевтом, Кэтрин?

Она не ответила прямо по существу. По мнению врача, пока на ее лице продолжались сухие корчи, раппорт между собеседниками ослабевал.

- Мне уже делали шоковую, мне помогло. Ремни. Медсестры в туфлях в зеленых бахилах. Инъекции от слюны. Резиновая штука на язык. Общая. Только голова болит. Я совсем не против. Знаю, все думают, что это ужасно. Тот старый картридж, про Николса и большого индейца. Врут. У вас же тут есть общая, да? Когда кладут. Не так уж плохо. Я готова на все.

Врач учел ее выбор лечения в карте, так как это было ее право. Для врача у него был чрезвычайно разборчивый почерк. Он записал ее «вытащи меня» в кавычках. Когда он добавлял свой пост-оценочный вопрос, «А дальше что?», Кейт Гомперт заплакала по-настоящему.

И ровно перед 0145 2 апреля ГВНБД его жена вернулась домой, обнажила волосы, вошла и увидела ближневосточного атташе по медицине и его лицо, и поднос, и глаза, и удручающее состояние особого кресла, и бросилась к нему, громко крича его имя, трогая его голову, пытаясь добиться ответа, - тщетно, он все таращился перед собой; и, наконец и естественно, она - заметив, что выражение его ротового отверстия, тем не менее, казалось весьма позитивным, даже, можно сказать, восторженным, - она, наконец и естественно, повернулась и проследила за линией его взгляда к экрану.

Герхардта Штитта, старшего тренера и спортивного директора Энфилдской теннисной академии, Энфилд, штат Массачусетс, когда академией только срезали вершину холма и учреждение открыло свои двери, директор ЭТА доктор Джеймс Инканденца обхаживал яростно, едва ли не на коленях заклинал взойти на борт. Инканденца твердо решил, что тут или пан - Штитт будет в команде, или пропал - и это несмотря на то, что Штитта как раз только что попросили из педсостава лагеря имени Ника Боллетьери в Сарасоте из-за одного весьма прискорбного случая с хлыстом.

Но сейчас почти всем в ЭТА кажется, что истории о телесных наказаниях в исполнении Штитта раздуты за всеми пределами здравого смысла, потому что, хотя Штитт до сих пор привязан к своим высоким и блестящим черным сапогам - и да, эполетам, - а теперь еще и раздвижной указке синоптика - очевидному эрзацу запрещенного здесь старого доброго хлыста, - он, Штитт, к почти где-то семидесяти оттаял до степени старого сенатора, когда в основном раздают абстрактные советы, нежели наказания, - философ, а не король. Его присутствие ощущалось в основном вербально; за все девять лет Штитта в ЭТА.указка синоптика ни разу не вошла в коррективный контакт ни с одной попой спортсмена

Но до сих пор, хотя теперь у него хватает Lebensgefährtinов[53] и проректоров, чтобы пресекать большинство таких обязательных для укрепления характера перегибов, Штитт любит изредка поозорничать и до сих пор.

И в общем, но когда Штитт облачается в кожаный шлем и гогглы, поддает газку на старом мотоцикле BMW эры ФРГ и следует за потеющими отрядами ЭТА по холмам Содружки в Восточный Ньютон во время вечерних кондиционных пробежек, без злоупотребления подгоняя отстающих лентяев стрельбой из палочки с сушеным горохом, обычно рядом в коляске восседает восемнадцатилетний Марио Инканденца, безопасно закрепленный и прицепленный, - ветер играет тонкими волосами на огромной голове, пока он улыбается и машет своей клешней знакомым. Возможно, покажется странным, что лептосоматик Марио И., настолько обезображенный, что не может даже взять ракетку в руку, не говоря уже про отбить ею мяч, - единственный мальчик в ЭТА, компании которого ищет Штитт, более того, единственный человек, с которым Штитт говорит откровенно, отставив менторский тон. Он не особенно близок с проректорами, Штитт, и общается с Обри Делинтом и Мэри Эстер Тод с почти пародийной формальностью. Но частенько, теплым вечерком, бывает, что Марио и тренер Штитт оказываются наедине у полотняного павильона Восточных кортов или возвышающегося лесного бука на западе от Ад-блока, или у одного из расцарапанных инициалами столиков для пикника из красного дерева на обочине тропинки за Домом директора, где живут мама и дядя Марио: Штитт посасывает послеобеденную трубочку, Марио наслаждается ароматами кореопсиса у тропинок, по шахматному рассекающих территорию, поднимающихся со склонов холма сладковатых сосен и дрожжевым запахом шиповника. И Марио нравится даже серный букет загадочной австрийской смеси Штитта. Как правило, Штитт говорит, Марио слушает. Марио, по сути, прирожденный слушатель. Одна из положительных сторон видимой инвалидности – люди порой забывают, что ты рядом, даже когда взаимодействуют с тобой. Ты практически вынужден подслушивать. Почти как будто они такие: «Если здесь на самом деле никого нет, то и стесняться нечего». Вот почему рядом со слушателями-инвалидами обычно отбрасывается все наносное, обнажаются глубочайшие убеждения, вслух разглашаются по-дневниковому личные откровения; и, слушая, улыбающийся и брадикинетический мальчик создает межличностную связь, которую, знает он, почувствовать по-настоящему дано лишь ему одному.

Штитт несколько жутковато поджарый, как и все старики, которые не прекращают энергичные тренировки. У него вечно удивленные голубые глаза и ярко-белый ежик, который мужественно выглядит и идет мужчинам, которые и так, в принципе, сильно полысели. И кожа такая снежнейше-белая, что едва не светится; очевидный иммунитет к ультрафиолету солнца; в сумерках сосновой тени он почти пылко-белый, словно вырезанный из луны. Есть у него привычка сосредотачиваться на одной точке, пошире расставив ноги из-за варикоцеле, свернув одну руку поверх другой и как бы целиком собравшись у трубки, которую он вкушает. Марио умеет реально долго сидеть неподвижно. Когда Штитт выпускает дым в виде разных геометрических фигур, оба пристально их изучают; когда Штитт выпускает дым, он издает звучки, варьирующиеся по взрывной согласности между «П» и «Б».

- Обдумывайт миф эффективност и беззатратност, который пестен континент стран, в котором мы жит, – выпускает дым, – Знаешь мифы?