Александр Житинский - Плывун Страница 25

Скорее даже не переезды напомнила ему Серафимина декорация, а те заветные места в квартире, где маленький Пирошников устраивал свои норки, чтобы прятаться там от суеты и волнения жизни. Это был старый платяной шкаф, погибший позже в одном из переездов, и небольшое пространство за черным немецким пианино, где Пирошников читал книги. Это было уже в отрочестве, в Севастополе, когда его кратковременно принялись обучать игре на фортепьяно, но ничего путного из этого не вышло, обучение продлилось всего два года, до нового переезда семьи, хотя и позволило Пирошникову достичь своего потолка музицирования в виде «Осенней песни» Чайковского, которую отрок исполнял с самозабвенной печалью.

Кстати, сейчас тоже была осень, и тротуары вокруг наклоненного дома облеплены были мокрыми упавшими листьями.

Впрочем, Пирошников стряхнул с себя сентиментальные воспоминания и заявил, что хочет есть, а затем, открыв бутылку вина, принялся рассказывать Серафиме о своих похождениях. Она в это время готовила чай с бутербродами.

А причиной неожиданного загула Пирошникова послужила встреча со старинным приятелем Олегом Метельским, которого Владимир Николаевич не видел лет тридцать и не узнал бы никогда, если бы Олег его не окликнул, когда Пирошников проходил мимо по второму этажу «Крупы», как звали все питерские книжники оптовую книжную ярмарку в ДК им. Крупской.

Снилось ли когда-нибудь Надежде Константиновне, что она превратится в книжную ярмарку и звать ее будут так же, как всегда ласково называл ее Ильич?

Итак, Олег узнал своего постаревшего приятеля и напомнил ему, когда и при каких обстоятельствах им доводилось встречаться. Когда-то, в пору второго студенчества уже отслужившего в армии Пирошникова, они вместе входили в вокально-инструментальный ансамбль «Невские гитары». Олег играл на ритм-гитаре, а Пирошников – на басу. Его музыкального образования хватало на четыре струны.

Впрочем, и на шестиструнке Пирошников в ту пору тоже пробовал играть.

Это продлилось недолго, до очередного и уже окончательного отчисления Пирошникова, на этот раз по его собственному желанию, поскольку он убедился, что техническое образование ему не нужно, а гуманитарные наклонности он разовьет самостоятельно. Он тогда много читал стихов, мемуаров, пробовал писать сам; промелькнувшая оттепель задела его своим крылом, говоря фигурально, и заставила слегка воспарить. Впрочем, невысоко.

Несмотря на кратковременность давно прошедшего знакомства, приятели вместе устроились за книжным прилавком, который уже несколько дней обслуживал пенсионер Метельский, поступив сюда продавцом, и предались воспоминаниям, изредка прикладываясь поочередно к плоской фляжке коньяка – непременному атрибуту прогулок Пирошникова.

Несомненно, два седых старика, сидящие за книжным развалом и посасывающие коньяк из фляжки, являли собою зрелище обнадеживающее, хотя и предосудительное для ревнителей морали.

Продолжение банкета последовало дома у Олега, в скромной двухкомнатной квартирке, где он жил один после смерти супруги и где на стенах Пирошников наконец увидел всю свою несостоявшуюся судьбу инженера – специалиста по силовым установкам крупнотоннажных морских судов. Олег, в отличие от него, электротехнический институт все же закончил и всю жизнь проработал по специальности.

Там висели дипломы в рамочках, газетные вырезки под стеклом – о спуске на воду какого-нибудь судна или об экспедиции в Антарктику – и многочисленные фотографии, где Олег был изображен в компании коллег, или с иностранной делегацией, или на палубе сухогруза, или же просто в кругу семьи. Жизнь была наглядна и убедительна, биография героя выстраивалась в прямую линию, а ненужная пенсионная загогулина в виде должности продавца на «Крупе», слава богу отсутствовала. В самом деле, зачем она лауреату Госпремии, видному в прошлом инженеру с пенсией в восемь тысяч рублей?

Но такой линии не было у Пирошникова. Жизнь его не только лишена была наглядности, но походила бы на изломанную кривую с петлями, доведись кому-нибудь изобразить ее. Она складывалась, как Бог на душу положит, но Пирошников удивился бы и даже оскорбился, если бы кто-то сказал ему, что он «ищет себя». Он ничего не искал, но ни от чего не отказывался. Притом уверенность в неком Предназначении своей жизни не покидала его, но он полагал, что поиск этого Предназначения бесполезен, оно должно явиться само. Или не должно.

Почти прожившие жизнь приятели не толковали о столь высоких и недоступных материях – упаси бог! – а просто рассказывали друг другу о детях, проблемах со здоровьем и, конечно, о женщинах, бывших в их жизни.

Под нехитрый ужин и три бутылки вина они засиделись до полуночи и даже, вспомнив молодость, сыграли и спели кое-что из старого репертуара. Электрическая гитара Олега давно висела на гвозде, украшая прибитый к стене ковер в спальне, но нашлась акустическая, на которой пенсионеры и музицировали по очереди. Пальцы Пирошникова помнили старые аккорды, он взволновался и пел с таким чувством, что растроганный Метельский подарил ему эту гитару со словами:

– Помни молодость!

Короче говоря, они вспомнили молодость с неувядающей силой, и теперь Пирошников не без удовольствия рассказывал об этом Серафиме.

Она слушала, не переставая удивляться его даже не молодости, а мальчишеству, казалось бы, неуместному в почти семидесятилетнем человеке. С тех пор как он месяц назад явился ей в образе мифического молодого соблазнителя в пересказе Ларисы Павловны, а потом сразу же воплотился смешным стариком, способным на безумия в виде силлабо-тонических спектаклей с подвижками земной коры, она относилась к Пирошникову почти как к явлению природы, которым управлять нельзя, можно лишь держаться подальше или любоваться.

Он же, получив в ее лице не только неожиданную любовницу, но и слушателя, зрителя и даже участника его жизненных спектаклей, расцвел, позабыв о неустроенности и болезнях.

Вот и сейчас, во втором часу ночи, раскинувшись в бархатном кресле с бокалом вина в руках, в ночном вестибюле бизнес-центра, превращенном в жилище, Пирошников, как никогда, чувствовал себя в своей тарелке.

Он взял в руки гитару, дотронулся до струн и извлек первый осторожный аккорд. Вахтер Боря, снова заснувший было под доносящееся из-под лестницы журчание Пирошникова, приподнял голову и услышал:

Мой дом загубили гады,

мой дом пустили под снос.

Нам с тобой теперь не будет пощады,

но это не мой вопрос.

Это не мой вопрос, мама!

Я всего лишь изгой, мама,

а для них я отброс.

Да, это был блюз, импровизация подвыпившего изгнанника, вспомнившего блюзовые аккорды через три десятилетия. Студент-вахтер снова изумился и продолжал слушать.

Я буду последним негром

очень преклонных годов,

но для них я всегда останусь беглым,

и быть другим не готов.

Я совсем не готов, мама!

Мне не нужен их кров, мама!

Я изгой, сто пудов!

Этот куплет свидетельствовал не только о знании стихов Маяковского, в чем сомневаться не приходилось, но и о близком знакомстве с молодыми поэтами, поскольку в городском жаргоне времен молодости Пирошникова слово «стопудово» отсутствовало.

Серафима счастливо смеялась, слушая этот пьяный блюз. А Пирошников, войдя в азарт, чувствуя прилив вдохновения, закончил:

Мы будем жить с тобой в домике

из нами забытых книг.

И для нас даже в самом маленьком томике

найдется приют для двоих.

И я буду петь, мама!

Я буду плясать, мама!

Я не изменюсь – вот вам фиг!

Серафима зааплодировала, студент же не решился. Все-таки он был при исполнении.

А Пирошников, произведя этот выплеск творческой энергии, прислонил к креслу гитару, откинулся на спинку кресла и мгновенно заснул.

…Ему снился яблоневый сад с белеными стволами яблонь, обремененных плодами. Он шел сквозь их строй куда-то, где должен быть выход из сада – он точно знал, что такой выход есть, но не знал, где он. А вокруг с глухим стуком падали на землю спелые яблоки. Но он не наклонялся за ними, а шел к выходу.

Наконец что-то стало меняться, строй яблонь поредел, а сами они стали меньше ростом, да и яблоки на ветках были сморщенны и мелки. Сквозь редкие ветви просвечивало осеннее пустое небо, сад кончился, за ним открылось ровное поле, и где-то далеко в поле виднелась изгородь. Он устремился к ней, ища в изгороди прореху, выход, и тут увидел калитку. Почти бегом он кинулся к ней, но на последних метрах замедлил шаг, ибо изгородь превратилась в каменную стену, но дверца в ней осталась, лишь стала железной.

Он взялся за ручку, распахнул дверь на себя – и отшатнулся.

Сразу за дверцей открылась бездонная пропасть, в которой, далеко внизу, плавали белые птицы, похожие на лебедей.

Словно впервые, он обозрел темный вестибюль со спящим вахтером и прислушался. Откуда-то из глубины доносился едва слышный гул, как от работающих машин. Возможно, это были вентиляторы, доставлявшие воздух на минус третий этаж, про другое он боялся думать. Он положил на ладонь крестик, подаренный ему Браткевичем, и долго вглядывался в него, пытаясь угадать, какую информацию транслирует датчик аспиранту.

Он встал с кресла и заглянул под лестницу, где на диване спала Серафима. Им начинало овладевать знакомое похмелье – знакомое не ему одному, а сотням тысяч мужчин в России, которое выражается не только и не столько в головной боли или мерзком ощущении во рту, а в осознании краха жизни, приступе смертельного страха и томительного чувства вины перед всеми, а особенно – перед близкими.