Сергей Кузнецов - Затворник. Почти реальная история Страница 26

Костя вошел в квартиру.

– А мама?.. – спросил он.

– Да спят они еще! – махнул рукой сын. – Ты есть будешь? Я, правда, уже позавтракал – чаю попил с бутербродами... Сейчас «Бэтмен» закончится, и поедем.

И он уселся перед телевизором.

Дверь соседней комнаты открылась, и появился Виктор – в трусах, всклокоченный, зевающий.

– Хай, Иван Калита, – невнятно сказал он и прошлепал босыми ногами к коридору. Увидев Костю и ничуть не смутившись, пробормотал: – Привет... – и скрылся в туалете.

Вот это да, подумал Костя. Жизнь-то как интересно разворачивается...

Примчался Ванька, стремительно обул кроссовки.

– Чего это он тебя Калитой зовет? – ревниво прошептал Егоров.

– Да ну, не обращай внимания... Погнали, предок, я готов.

С утра в зоопарке народу было не очень много, подход к клеткам и вольерам с животными не затруднен. Отец и сын получали удовольствие от встречи и общения.

– Пап, прикольный тигр, правда?

Мощное животное смотрело на старшего Егорова не мигая.

– Как они приветствуют друг друга, знаешь?.. – И Костя негромко зарычал тигру. Тот ответил таким же приглушенным рыком. – Ну вот, мы с ним поздоровались. Теперь в случае чего он всегда может сказать, что знает меня.

Ваня глядел на отца с восхищением.

– Слу-ушай! Но откуда ты...

«Действительно, – подумал Костя. – Откуда?..»

Чета макак, усевшись в сторонке, выискивала друг на друге блошек, удовлетворенно урча, или повизгивая – если партнер щипался. Выхаживала цапля, зорко поглядывая на посетителей.

В зоопарке царил особый, странный темпоритм, если суметь на него настроиться; здесь можно было бродить часами, ненадолго перемещаясь сознанием по ту сторону ограждения, глядеть на странных двуногих и пытаться постичь смысл их существования, столь далеко выходящий за рамки стандартного набора инстинктов...

Стоило лишь произнести: «Мутабор»...

– Мороженое и пони, – категорично сказал Иван.

– Будет.

Крокодилы были обманчиво-безразличны. Бегемот двигался медленно, шумно дышал, разевал огромную пасть, куда уместился бы целиком Ванька и еще осталось бы место. Пума нервничала; с утра у нее, видимо, было плохое настроение, и она расхаживала внутри вольера, всем своим видом выражая раздражение.

Сын достал из рюкзачка цифровой фотоаппарат и протянул отцу.

– Щелкни меня на фоне медведя. Там режим есть, чтобы объект на заднем плане хорошо получился...

Техника была хорошая. Костя сделал три снимка: с медведем, с зеброй и с орлом.

– Виктор подарил, – похвастал Ваня, бережно пряча фотоаппарат в рюкзак. – На день рождения.

– Ваня, дядя Виктор у вас насовсем... поселился? – как бы между прочим поинтересовался Егоров.

Мимо прошла девица в джинсах и футболке, ведущая под узцы печального пони с химией и бантами на гриве. На пони ехала девчушка лет пяти в цветастом сарафане и смеялась, будто звенели колокольцы.

Иван проводил всю троицу взглядом и сказал:

– Шут его знает... Вообще, он у нас с весны. Был женат, но ушел от жены и живет с нами. Мама рада.

– А ты?

Ванька по-детски сморщился и пожал плечами.

Они поели мороженого, потом сын проехал на пони три круга, вежливо поблагодарил сопровождающую, которая ему явно понравилась, а отцу сказал:

– Девчачья забава... Пошли удава смотреть.

Удав был настоящий. Тот, в «Маугли», был почти как настоящий – но все-таки рисованный, а этот... Костю даже пробрал озноб. В многометровой мускулистой фигуре ощущалась чудовищная беспощадная сила и власть над всем живым... То есть, не окончательно над всем, раз удав оказался здесь, – но почти.

– Интересно... Он умеет гипнотизировать, как Каа?

– Знаешь, – сказал Костя, – я бы не хотел убедиться в том, что умеет.

Он смотрел на огромную змею, и сознание его внезапно словно раздвоилось. На ближнем плане был московский летний день и зоопарк; животные, детский смех, голоса взрослых, объявления о потерявшихся... Ванька, пони, девчушка в цветастом сарафане...

А на дальнем...

Рассвет, солнце из-за гор, пустая набережная, роса на тентах палаток, дворники, убирающие мусор... И в конце причала – огромная яхта-шхуна «Святая Тереза», пожилой капитан, спускающийся по трапу в город.

Я не писал два месяца, подумал Костя.

Вот оно. Возвращается...

Сидя в пижаме на краю скомканной постели, взъерошенная, опухшая, с бутылкой «Белой лошади» в руке, вперив остановившийся взгляд в окно на пасмурный день, Ольга слышала странные звуки, раздававшиеся в пустой квартире с четкой периодичностью, но усталый мозг отказывался их идентифицировать.

Три последних дня слились в ватное безвременье – без разграничения на день и ночь. Иногда она забывалась; состояние ее в эти часы, близкое к обморочному, нельзя было назвать сном... Да его и никак иначе нельзя было назвать: она закрывала глаза и выпадала из мира, не выпуская бутылку со спиртным из руки (все это время она пила исключительно дорогой коньяк или виски, опустошая запасы из бара, а также употребляя то, что везла мужу из командировки

возвращается жена из командировки, а муж...

и только из горлышка. По комнатам катались три пустые бутылки), а иногда застывала на несколько часов с открытыми глазами.

Позвонив на работу наутро после прилета, с трудом сдерживаясь каждую секунду, чтобы не разрыдаться, она сказала, что берет больничный – на неделю. Больше трех дней больничный в ее компании не оплачивался, но ей было все равно.

Первые четыре часа она с методичным остервенением рвала и резала те фотографии, на которых они были запечатлены с Аркадием. Следом настал черед его рубашек и белья – всего того, что он не успел захватить, собирая ночью вещи в спешке и сбегая. И тут взгляд ее упал на стоящий в углу комнаты раскрытый чемодан, из которого высовывалось горлышко «Камю»... Полчаса спустя мир начал плавно погружаться сперва в легкую дымку, потом в туман, в смог и, наконец, в вязкое, тягучее болото пустоты, отчаяния и одиночества. Она не предполагала, что измена Аркадия превратится для нее в крушение мира... Наверное, потому, что сама и помыслить не могла ни о чем подобном.

Она двигалась, но не чувствовала своего тела, работающих мышц; что-то ела и пила, но не ощущала вкуса. В голове – огромном чердаке, в один момент лишившемся большого количества вещей, – клубился легкий серый дым. Ни думать, ни говорить не хотелось... да и не с кем. Единственная мысль, которая время от времени всплывала, прорывалась сквозь противный серый дым и которую никак не удавалось додумать: как он мог... после всего, что мы пережили... Что именно они пережили и почему после этого муж не имел права совершить то, что совершил, – вспомнить она не могла. На том, еще более страшном, чем нынешнее событие

предательство

стояла защита. Вспомни она, сломай защиту... Это было бы чересчур; она бы не справилась.

Мобильный телефон был выключен, городской поставлен на автоответчик. Вечерами первого и второго дня она, как сомнамбула, подходила к аппарату и прослушивала записанные сообщения, не понимая ни слова, бесстрастно фиксируя лишь звонивших: с работы... подруга... мама... отец... муж (бывший... теперь уже точно – бывший).

Стирала все сообщения и прикладывалась к бутылке. Это приносило облегчение.

На третий день она почти не отдавала отчета, где она, кто она и что произошло.

...Звуки не прекращались. С трудом поднявшись, крепко держа в руке бутылку, она двинулась по квартире в поисках их источника. Обходила горки нарезанных мужских рубашек (отдельно с длинным рукавом, отдельно – с коротким) и футболок, аккуратно сложенные кучки рваных и разрезанных фотографий; задевала ногой пустые бутылки, вываленные из чемодана несколько дней назад, да так и не разложенные по местам вещи...

Это был телефон. Автоответчик выключен, кассета вынута... Когда она успела? Зачем? И кто так настойчиво трезвонит, гад, надоел...

Она отхлебнула и неверным движением сняла трубку.

– Да?

На том конце помолчали.

– Ольгу, пожалуйста.

– Это я, – сказала она короткую фразу со столь пьяной интонацией, что, кажется, сама немного удивилась. – Кто звонит?

– А кто «я»? – не сдавался мужской голос, показавшийся знакомым.

– Ольга...

Собеседник опять помолчал.

– Вы не Ольга. Или не та Ольга, которая мне нужна. Внезапно серый дым в голове начал понемногу рассеиваться.

– Папа? – осторожно спросила она.

– Женский алкоголизм, доченька, не лечится. Я думал, тебе это известно.

Она смотрела на свою руку, в которой по-прежнему была зажата бутылка «White horse».

– Папа... – Изнутри стремительно поднялась волна рыданий и хлынула через край. – Па...

– Доченька, я буду у тебя через два часа. Не дай мне повода ломать дверь, хорошо? Сделать это не так-то просто: она у вас добротная.

Она уже рыдала в голос:

– Па... Я не могу... Па...

– Дождись меня, Олеся. Я скоро.