Валерия Вербинина - Поезд на Солнечный берег Страница 28

Звезда маяка ярко сверкала над городом. «Почему все не могут быть счастливы? – подумал Филипп. – Разве для счастья одного всегда необходимо несчастье другого? Это нехорошо».

Он свернул и пошел прямо, глядя на дорогу перед собой. Сегодня он увидит Аду, они условились о встрече еще вчера. Надо будет позвонить ей. Правда, она так и не сказала ему своего номера, но ведь тот наверняка есть в компьютерном справочнике. Конечно, он может легко найти ее; но не обидится ли она на его навязчивость? Филипп так мало знал о ее жизни; он не имел права вторгаться в нее без ее разрешения. «Ада, любовь моя…»

Над головой его пролетела роскошная машина, и Филиппу показалось, что он узнал за рулем Человека без лица. Ускорив шаг, молодой человек вышел из переулка, развернулся и через минуту звонил в свою дверь. Лаэрт бросился ему на шею: он был лыс, свеж и здоров, как всегда. Вся его напыщенная речь состояла из дифирамбов профессору Пробиркину.

– Мне звонили?

– Матильда, шесть раз. – Лаэрт невинно воззрился на хозяина.

– Ты больше не лаешь? – спросил его Филипп.

– Нет, хозяин, клянусь: человеческий облик, совершенно человеческий!

Самомнение Лаэрта не знало границ.

– Обед заказан? – осведомился Филипп.

Лаэрт хотел было ответить, но тут в квартире раздался мягкий звон, возвещавший о приходе посетителя.

– К вам Ровена, – сообщил домашний компьютер. – Впустить?

– Да, – разрешил Филипп.

Дверь мягко ушла в стену. Ровена, в люрексгипюровом кимоно, с веером, висящим на поясе, царственно проплыла в прихожую. При виде ее Лаэрт посерел и отпрянул.

– А–а–а! – завизжал он не своим голосом. – Чеснок!

– Чеснок! – повторил Филипп в ужасе.

Опрокидывая мебель, круша все на своем пути, Лаэрт кое–как выдрался в форточку, на которую Филипп своевременно наклеил надпись «Запасной выход», и исчез. Ровена подошла к юноше, приняла позу и с треском раскрыла веер.

– Как поживаете, дорогой Филипп? – томно проворковала она, строя ему глазки.

– О… поживаю, – в смущении отвечал Филипп, отступая.

Ровена погляделась в зеркало, отразившее все ее совершенство, и даже с избытком. Филипп улыбнулся гостье и отступил еще на шаг.

– Ваш оборотень плохо воспитан, – изрекла Ровена тоном обвинителя.

– Это вампир, – поправил Филипп. – Вампиры не любят чеснока. Я, кстати говоря, тоже.

– Это новые чесночные духи, – заявила Ровена, – верх совершенства. Синьор Вуглускр лично презентовал мне флакончик.

– Раньше духи делали из цветов, – не удержался Филипп, – и пахли они совсем иначе.

– Цветы – наши враги, – отрезала Ровена. – Люди никогда не имели с ними ничего общего.

– Зачем вы пришли? – спросил Филипп напрямик.

Ровена нежно посмотрела на него. Ее глаза затуманились.

– Проведать вас, – прошептала она. – И кроме того…

Ровена не заметила, что, когда она отошла от зеркала, оно продолжало отражать ее, искажая пропорции и формы. Вместо красавицы получилось дебелое чудовище с крошечной головкой. Филипп фыркнул, но, увидев разгневанный вид Ровены, поспешил сделать самое внимательное лицо.

– И кроме того, – закончила Ровена, водя веером возле безделушек друга с Урана, – пригласить вас… кое–куда. Вы обижаете Матильду, вы совсем забыли о ней.

– Я… не забыл, – сказал Филипп изменившимся голосом. Он действительно не переставал думать о ней – о ней и Аде.

Ровена вскинула на него глаза, подведенные густой красной чертой.

«Он ее любит, – с неожиданной злостью подумала она. – Что ж, он еще пожалеет об этом».

– Вас совсем не видно, – непринужденным тоном обронила она. – Чем вы заняты?

– Разным, – уклончиво сказал Филипп.

Концом веера Ровена сбила на пол одну из безделушек, которая упала и разбилась на совершенно мелкие куски.

– Простите, – сказала Ровена, усмехаясь.

Филипп подумал, что простить – значит по меньшей мере понять, но Ровену он не понимал.

– Видите ли, – проворковала наконец Ровена, – мы с Сутягиным очень заботимся о Матильде, и…

– С Сутягиным? Где он?

– Он привез меня, если вам так угодно, – сухо сказала Ровена. – И остался у аэромобиля там, наверху. Я…

Не слушая ее, Филипп бросился к дверям. Лифт в мгновение ока примчал его на крышу, по которой метался задыхающийся Сутягин, спасаясь от преследующего его истребителя. При появлении Фаэтона истребитель сделал красивый вираж и исчез в небе. Сутягин кинулся к своему бывшему другу.

– Ты меня спас! Еще немного – и этот сумасшедший раздавил бы меня.

Серж тряс руку Филиппа. Благодарность переполняла его. Филипп с горечью подумал, что этот гномон, такой радостный, такой оживленный, хотел убить его чужими руками – и добился бы своего, не вмешайся провидение в лице Человека без лица. Слова замерли на губах Сутягина – он тоже вспомнил. «Значит, он жив. О, везунчик!» Медленно он выпустил руку Филиппа. Под этим хрустальным, серьезным взглядом гномону стало немного не по себе.

– Матильда волнуется, – сказал он, как бы извиняясь. – Послала нас за тобой.

Сутягин сделал попытку улыбнуться. Улыбка получилась совершенно гномонская: заискивающая, осторожная и в то же время самую чуточку нагловатая.

– Да? – сказал Филипп, и что–то в его голосе заставило Сержа насторожиться.

– Ты классно выглядишь, – мрачно произнес Сутягин.

– А ты жалеешь? – Вопрос прозвучал резко. Пожалуй, даже излишне резко.

– Нет, что ты! – вскричал Сутягин, залившись беспокойным смехом.

Филипп почувствовал, как руки сами собой сжимаются в кулаки. Он засунул их в карманы, отвернулся и стал смотреть на небо. Сутягин перестал смеяться. Ему показалось, что Фаэтон подавлен чем–то; и впрямь, тот ощущал какую–то странную растерянность. Это неожиданное желание ударить гномона было совершенно ему не свойственно. Оно прошло так же быстро, как явилось, но неловкость осталась. «Нет, – подумал Филипп, – я не могу стать таким, как они. Я не должен опускаться до их уровня». Вслух он спросил:

– Как Матильда?

– Хорошо, – поспешно сказал Сутягин. – То есть плохо. Тебя ведь нет с ней.

– Зато есть ты.

– Я? – фальшиво удивился Сутягин. – При чем тут я? Ну ты и шутник! Вы его слышали? – зачем–то спросил он у крыши, неба и солнца, потому что никого другого рядом не оказалось.

– Ты ведь любишь ее, – безжалостно продолжал Филипп, не обращая внимания на его бездарный жест.

Сутягин ожидал всего, что угодно, только не этого.

– Ты… ты… Ну ты даешь, Филипп! Да кто я? А она… О, она… Она совсем другое дело. Ты пошутил, да? Конечно, пошутил. Он шутник! – пояснил он все тем же безучастным слушателям.

Филипп обернулся к гномону:

– Сутягин, ты веришь в добрые услуги?

Последние остатки самоуверенности слетели с Сержа. Филипп смотрел на него в упор холодным и, как померещилось гномону, обличительным взглядом. Сутягин съежился, сгорбился, сник. Какие–то обрывки мыслей мелькнули в голове: «Я знал… Я так и знал… Суд… тюрьма… наказание», потом все унес черный вихрь безнадежности. Филипп уничтожит его. Конечно же, уничтожит; ведь он, Сутягин, наверняка сделал бы с ним то же самое. Почему он медлит? Чего ждет?

– Ты хотел остаться с ней? – спросил Филипп. Сутягин кивнул, словно через силу. Следующие слова поразили его: – Я не буду вам мешать.

– О чем это вы? – спросила Ровена, выходя из лифта на крышу. – Что произошло?

– Многое произошло, – сказал Филипп Сутягину. – Я не могу быть с ней – больше не могу. Скажи ей, как ты ее любишь. Придумай что–нибудь.

Сутягин отвернулся, провел рукой по лицу. Он не знал, что и думать.

– Я все–таки… не понимаю.

– Ты все понимаешь.

– Ты бросил ее? Почему? Нет, не может быть. Не может быть. Я тебе не верю, – закончил Сутягин с жалкой улыбкой, в которой смешались недоверчивость и надежда.

– Филипп, – сказала Ровена. – Я надеюсь, что ты все–таки одумаешься и позвонишь Матильде. Ты негодяй. Впрочем, все вы, мужчины, негодяи. – Она села в машину, Сутягин занял место за рулем. – Сегодня же, Филипп! И не откладывай, слышишь? Не то я не знаю, что с тобой сделаю!

Филипп отошел назад. Аэромобиль взлетел и направился к небоскребу Вуглускра.

– Зря ты так с ним, – сказал Человек без лица. Он висел вровень с крышей в своем истребителе. – Он еще вернется.

– Нет, – сказал Филипп, – он не вернется.

Сон двадцать первый

Филипп с облегчением покинул Человека без лица. Он уважал своего эксцентричного друга, но его отношение к человеческой жизни представлялось юноше малость безответственным. Сам Филипп в этом вопросе придерживался точки зрения тех времен, когда люди еще могли позволить себе быть гуманистами: он верил, во–первых, что жизнь есть жизнь; во–вторых, что дается она только однажды, и то взаймы, хотя и на неопределенный срок; и, в–третьих, что прожить ее надо не задевая других и по возможности хорошо, а если хорошо не получается, то хотя бы очень хорошо, что тоже неплохо. В глубине души Филипп считал себя эгоистом, испытывая тайный трепет при одном этом хлестком, вызывающем слове, давно вышедшем из употребления; но из книжек и старых фильмов, тех, где еще снимались живые люди, он усвоил, что эгоисты – всегда самые симпатичные герои, готовые в любой миг прийти на помощь другу в беде, смелые, великодушные и любезные с женщинами. Филипп сознавал, что ему еще многого недостает до его идеала.