Владимир Хлумов - Мастер дымных колец Страница 28

— Да, — как-то слишком резко ответил Сергеев и вдруг покраснел.

— Ну вот и слава богу, дорогой мой, ну и ладушки. Просто заочно — это одно, а напрямик, тет-а-тет, совсем другое, а? — Караулов скривился.

— Чего же вы еще хотите? — не зная, что сказать, спросил Сергеев.

— Я бы желал получить задание, — выдал Караулов.

Сергеев отшатнулся.

— Какое к черту задание?!

— Любое, Сергей Петрович. Не могу стоять в стороне, не могу, когда история делает шаг, оставаться на месте. Дайте мне работу, любую, самую грязную, только дайте.

Сергеев вспомнил рассказ Марты и ее заверения в нормальности супруга.

— Идите, идите сюда, — вдруг поманил в кусты Караулов. — За вами ведь следят, я знаю.

— Откуда? — удивился Сергеев.

— А-а-а! — почти закричал Караулов. — Значит, следят, значит, все правда. Господи, слава Богу, а то я смотрю на вас и думаю: чего это они как бы меня не понимают. Ну ясно, конспирация.

— Вы дрожите, — заметил вслух Сергеев. — Вам холодно.

— Это я от радости. Господи, я ведь думал, не дай бог, свихнулся, а ведь следят-таки, ну слава богу, слава богу. Ах, Сергей Петрович, я жду указаний!

— Да каких указаний? — начал выходить из себя Сергеев.

— Господи, Сергей Петрович, нужна же организация, нужны деятельные люди, вы же один не справитесь. Ну что Чирвякин? Он, извиняюсь, старик, его же на один год работы не хватит. Да и то, он ведь дурак, либерал.

Сергеев отшатнулся от Караулова. Он как в кривом зеркале увидел себя. Разве не так он наскакивал на Илью Ильича, разве не он кричал: «Нужны, нужны, нужны!»?

— Эй, — Караулов дергал его за рукав, — давайте я подберу пока людей, надежных. Мы с вами перевернем мир. Ведь у вас такая сила, Сергей Петрович. Но знайте, нужно умно распорядиться, нужно все подготовить. Господи, да с таким добром в столицу нужно! Но только — строжайшая конспирация. — Караулов схватил влажной рукой Сергеева. — Сергей Петрович, не велите казнить, побойтесь Бога, я же вам добра, одного добра желаю. Ну положим, изобразите все, что задумали. И что же, думаете, от одного вашего действа все человечество преобразится, вся земля переменится? Да, в некотором смысле переменится, но кто будет, как говорится, управлять естественным ходом вещей, кто будет, извиняюсь, на мостике, кто наконец координировать будет? Ведь кроме вас никто, ведь кроме вас некому, родной вы наш человек, вождь наших помыслов, волшебник социальных перемен…

— Подите прочь, сумасшедший, — взорвался Сергеев.

— Ладно, ладно, не сердитесь, я ухожу, но я буду ждать указаний. Знайте, Караулов не подведет. Караулов жизни не пожалеет ради общего дела. А чтоб не было сомнений в моей преданности, идите наверх и убедитесь, чего стоит Василий Караулов. Прощайте. Жду указаний.

Наверху в сумраке прихожей, когда он вешал плащ на крючок, сзади подкралась молодая особа и обхватила ладошками его лицо.

17

Кратковременный набег южного гостя не прошел бесследно для Северной Заставы. Это утверждение будет тем очевиднее, чем больше пройдет времени со дня необычной ревизии провинциальной жизни. Но и сейчас, всего лишь через несколько сумрачных осенних дней те из жителей Северной, которые имели хоть какое-то к нему отношение, нет-нет, да и вспоминали о нем парочкой-другой неспешных мыслей. Например, сердобольный старик с подбитым глазом, угощавший гостя таранькой, теперь распространял у пивной бочки свежую информацию о том, что такое кефир. Когда друзья-горожане с удивлением узнавали, что этот редкий напиток является смесью денатурата с козьим молоком, старик в подтверждение своих слов говорил, что если кто не верит, то пусть спросит у Афанасьича… Афанасьич обижался и посылал всех куда подальше, заявляя со страшным хрипом, что сын его секретный работник, делает сверхбомбу, и что в конце концов привезет ее сюда и взорвет все к едрене матери. Откуда такая крайняя мысль могла прийти в голову Варфоломеева-старшего, никому не известно. Да, наверное, и сам бы Афанасьич не мог сказать, с чего такое могло возникнуть в его мозгу. Одно известно — своего сына он считал великим человеком (а какой же еще мог быть у него сын?) и верил, что рано или поздно Сашка, как он его обычно называл, нечто подобное сотворит. «Вот посмотришь, — проснувшись ночью от окончания действия спирта, говорил он жене, — твой Сашка что-нибудь учудит. Ишь, гастролер, не было десять лет, а побыл-то всего три дня и умотал, академик. Нет, ты скажи, мать, чего он приезжал, чего он тут вынюхивал? Чего он тут высматривал? А?». Мать молча толкала Афанасьича в толстый живот и переворачивалась на другой бок, делая вид, что спит.

Но больше всех пострадала Соня. Удивительное, парадоксальное явление — она, не обратившая абсолютно никакого внимания на редкие иронические глаза южного гостя, упоенная в основном своим личным счастьем, теперь была вынуждена защищаться от двухсторонних нападок, симулируя внутреннюю борьбу, характерную скорее для каких-нибудь легкомысленных особ, способных увлекаться первым попавшимся столичным щеголем, нежели для глубоких цельных натур, к которым она несомненно принадлежала. Да, именно двухсторонних нападок. С одной стороны отец. Илья Ильич словно переродился. Вот уже несколько дней кряду он был крайне возбужден. Он забросил свой письменный труд, забросил ученические тетрадки, забросил даже очередной проект и, приходя из школы, блуждал по дому подобно человеку, потерявшему важную мысль, не смея остановиться на каком-нибудь одном предмете. Когда же появлялась Соня, он тут же заводил разговор о любимом ученике.

— Нет, каков Сережа, а? Сонечка, ты же видела его, скажи, каков? Ты помнишь последнюю встречу, ты помнишь, как он сказал: «Свободный поиск»? Просто так, понимаешь, сказал, — Илья Ильич замирал, вспоминая. — Да ты ведь, Соня, не знаешь, что значит свободный поиск. О-о, это не то что «полет проходит по заданной программе», это не расписанная до мелочей, жестко регламентированная работа в ближнем космосе. Это свободный полет мысли, полет человеческого гения над серой пустыней жизненной необходимости. Пойми, Сонечка, свобода не может быть осознанной необходимостью, потому что осознанная необходимость — это рабство ума, консервация мысли, поденщина…

Соня только пожимала плечами. Она прекрасно знала, что значит для отца свободный поиск. Это была его голубая детская мечта о космическом путешествии ради одного чистого интереса. Илья Ильич признавал свободный поиск высшей формой, вершиной, апофеозом космического полета. Этой мечтой он заражал всех своих кружковцев и те, в силу способности к воображению, на время или навсегда заболевали сентиментальной романтической инфекцией. Ведь согласно пригожинской философии высшие идеальные существа, которые придут на смену обычным людям, пребудут в состоянии непрерывного свободного космоплавания… В общем, все это само по себе очень интересно, но почему ей приходится выслушивать восторженные слова о нем? И ладно бы только дома. Так нет, еще и Евгений теперь при каждой встрече начинал разговор о своем бывшем однокашнике, о начале семидесятых, об их ранних студенческих годах. Соня злилась и просила говорить о чем-нибудь другом. Тогда Евгений заявил, что именно Сергей Варфоломеев свел их с Соней.

— Да, да, я ведь из-за него на Северную приехал, — удивил он Соню.

— Так вот она, ворона! — воскликнула Соня.

Но Шнитке уточнил, что из-за вороны он уехал из столицы, а вот на Северную он приехал из-за Варфоломеева. Соня заинтересовалась и тут же узнала, какие удивительные надежды подавал ее земляк. И не только в смысле ума, но особенно в смысле некоторых душевных качеств, связанных с нетерпимостью ко всякой несвободе. Соня принялась усиленно вспоминать хоть что-либо замечательное о своем соседе. И здесь она кое-что вспомнила, но Евгению не рассказала. Тот и не хотел слушать, он сам напирал. Оказывается, Варфоломеев был исключительной личностью. Уважение студенческого сообщества он добился не противопоставлением себя прописным истинам, но полной независимостью от них. Для этого, согласитесь, нужен кое-какой ум. Преподаватели политических дисциплин побаивались его. Ибо легко было бы расправиться со смутьяном и ниспровергателем основ, например, на экзамене или на зачете, но каково было иметь дело с человеком, который лучше вас знал все источники и все составные части, при этом обращался с ними, с этими частями, так, как будто они были научными гипотезами, а не фундаментальными законами исторической жизни.

При всем при том Варфоломеев, по мнению Шнитке, не рвался встать во главе студентов или по крайней мере организовать вокруг себя какой-нибудь узкий круг. Но все же слухи о нем и особенно о его платформе бродили под высокими сводами большой и малой физических аудиторий и не давали покоя многим, кто коротал свои ночные часы в прокуренных блоках столичного университета. Например, к его заслугам приписывалось учение о неизбежности четвертой и последней революции. Евгений даже вспомнил, как ему рассказывали, будто Варфоломеев называет ее, четвертую революцию, интеллигентским путчем. Будто бы задачей такого бескровного, как надеялись многие, переворота станет наконец разрушение централизованной структуры, то есть фактически та многострадальная децентрализация, о необходимости которой с такой любовью писал еще Губернатор. Иногда Горыныча (так звали Варфоломеева за глаза) все-таки удавалось припереть к стенке где-нибудь в холле студенческого общежития и расспросить поподробнее о предстоящих мировых процессах. Он вначале отпирался, ссылаясь на занятость, а потом неохотно сдавался и выдавал какую-нибудь пламенную речь. И вот однажды Евгений стал свидетелем, как Горыныч в качестве провинциальнейшего из провинциальных, темнейшего из самых темных и забитых городов привел в пример Северную Заставу.