Вероника Рот - Переход Страница 3

Моя мать дала мне ее, когда я был маленький, и я сказал отцу, что в ней хранятся запасные одеяла, и что она нашла ее где-то на улице. Но когда она оставила ее у меня, она не положила туда одеял, вместо этого она закрыла дверь, поднесла указательный палец к губам, как бы призывая молчать, поставила ее на кровать и открыла.

Внутри коробки была голубая скульптура, она была похожа на бежавшую воду, но это было стекло, кристально чистое, отполированное, безупречное.

— Для чего она? — я тогда спросил ее.

— Ни для чего такого, что можно было бы заметить, — ответила она, улыбаясь, но улыбка была сдержанной, будто бы она чего-то боялась, — но она способна сделать кое — что здесь. — Она указала на свою грудь, как раз над грудиной, — красивые вещи иногда такое делают.

С того времени я заполнил коробку вещами, которые другие сочли бы ненужными: старые очки без линз, части бракованных материнских плат, свечи зажигания, голые провода, горлышко от разбитой зеленой бутылки, ржавое лезвие ножа. Не знаю, назвала бы моя мать их красивыми, или назвал бы я их так сам, но каждая их них поразила меня точно так же, как и та скульптура, вещи, что я держу в секрете дороги мне, возможно, просто потому что никто не знает о них.

Вместо того, чтоб думать о результате своего теста, я рассматриваю каждую из тех вещей, что были в коробке и вспоминаю каждую их частичку.

Я подрываюсь от шагов Маркуса по холлу как раз за дверью. Я лежу на кровати с вещами, разбросанными вокруг меня. Его шаги замедляются, когда он подходит к комнате, я собираю свечи зажигания, части материнской платы и провода, и кидаю их в коробку, закрывая ее, и пряча ключ в карман. В последний момент, когда дверная ручка уже движется, я понимаю, что скульптура все еще на кровати, так что я засовываю ее под подушку и прячу коробку под кровать.

Затем я подхожу к стулу и убираю его из-под ручки, чтоб мой отец мог войти.

Когда он входит, он с подозрением смотрит на стул в моих руках.

— Что он здесь делает? — спрашивает он, — ты от меня закрылся?

— Нет, сэр.

— Ты уже второй раз мне сегодня врешь, — говорит Маркус, — я не для того растил сына, чтоб он стал лгуном.

— Я, — я не могу ничего придумать, так что я просто закрываю рот и приставляю стул обратно к столу, как раз за идеально сложенными книгами.

— Что же ты здесь такое делаешь, что не хочешь, чтоб я видел?

Я сильно ударяю спинку стула и смотрю на книги.

— Ничего, — тихо отвечаю.

— Третий раз, — говорит он низким голосом и голос его тверд, словно камень. Он направляется ко мне, и я инстинктивно отхожу. Но вместо того чтоб подойти ко мне, он наклоняется и достает коробку из-под кровати и пытается ее открыть. Она не отрывается.

Меня пробирает от страха. Я дергаю воротник рубашки, но не чувствую кончиков пальцев.

— Твоя мать говорила, что там были одеяла, — говорит он, — говорила, что ты мерзнешь по ночам, но вот что меня всегда интересовало, до сих пор ли там одеяла, почему ты держишь эту коробку закрытой?

Он протягивает руку с раскрытой ладонью, и поднимает брови. Я знаю, что он хочет — ключ. И я должен дать его ему, потому что он видит, когда я лгу, он знает обо мне все. Я лезу в карман и ложу ключ ему на ладонь. И вот я уже не чувствую своих ладоней, и дыхание сбилось, я всегда быстро дышу когда чувствую, что он вот-вот разгневается.

Я закрываю глаза в момент, когда он открывает коробку.

— Что это? — он небрежно проводит рукой по моим сокровищам, разбрасывая их налево и право. Он достает их одно за другим и кидает в мою сторону, — зачем тебе это или вот это нужно?

Я вздрагиваю раз за разом, мне не стоит отвечать. Они мне не нужны. Ни одно из них мне не нужно.

— Ты сам себе потакаешь! — кричит он и скидывает коробку с края кровати так, что ее содержимое рассыпается по полу, — это отравляет дом эгоизмом!

Мое лицо окаменело.

Он хватает меня за ворот. Я делаю шаг назад и ударяюсь о шкаф. Затем он заносит руку для удара, но я говорю онемевшим языком:

— Церемония Выбора, отец!

Его рука замирает в воздухе, и я трушу, делая еще шаг назад по направлению к шкафу, мой взгляд затуманен. Обычно он старается не оставлять синяков на моем лице, особенно когда впереди такие важные церемонии как завтрашняя, когда так много людей будут пялиться на меня, смотреть как я сделаю свой выбор.

Он опускает руку, и на секунду я допускаю мысль, что насилие законченно и злость ушла, но затем он говорит:

— Ладно, стой, где стоишь.

Я опираюсь на шкаф, я знаю его слишком хорошо, чтоб подумать, что он ушел все обдумать, и вернуться с извинениями, он так никогда не делает.

Он вернется с ремнем, и синяки от него на моей спине будет легко спрятать под рубашкой и покорным выражением лица члена Отречения.

Я разворачиваюсь и, содрогаясь, хватаюсь за угол шкафа, жду.

Этой ночью я сплю на животе, боль пронизывает каждую мысль, а мои поломанные вещи разбросаны по полу. После того, как он побил меня до такой степени, что мне пришлось затыкать рот кулаком лишь бы не закричать, он наступил на каждую вещь, раздробив до неузнаваемости, и швырнул коробку о стену да так, что крышка слетела с петель.

Одна мысль не выходит у меня из головы: Если я выберу Отречение, я никогда не избавлюсь от него.

Я утыкаюсь лицом в подушку.

Но у меня не достаточно сил, чтобы противостоять Отречению, и этот страх направляет меня как раз на путь, выбранный для меня отцом.

На следующее утро я принимаю холодный душ, не потому что так принято в Отречении, а потому что это успокаивает боль в спине. Я медленно одеваю свою свободную, обыкновенную одежду и становлюсь напротив зеркала в холле, чтоб подстричься.

— Давай я, — слышу голос отца с другого конца комнаты, — в конце концов, это твой день.

Я кладу ножницы на выступ в раздвижной стенке и пытаюсь выпрямиться. Он становится позади меня, и я отвожу взгляд, как только ножницы приходят в действие. Только одна длина волос приемлема для мужчин из Отречения. Я вздрагиваю, когда его пальцы пытаются зафиксировать мою голову и надеюсь, что он не замечает этого, не замечает, как даже малейшее его прикосновение приводит меня в ужас.

— Ты знаешь, чего ожидать, — говорит он, накрывая мою голову рукой и подрезая волосы, сегодня он пытается защитить мои уши от порезов ножницами, а вчера он бил меня ремнем. Эта мысль отравляет. Это почти смешно. И мне почти хочется рассмеяться.

— Ты будешь стоять на месте, когда назовут твое имя — ты пойдешь и возьмешь нож, затем ты порежешь руку и прольешь кровь в правый кубок, — наши взгляды встречаются в зеркале, и он почти улыбается. Он прикасается к моему плечу, и я понимаю, что мы почти одного роста сейчас, хоть я и чувствую себя намного ниже.

Затем он нежно добавляет:

— Порез будет болеть всего пару мгновений, затем ты сделаешь выбор, и все закончится.

Мне интересно, помнит ли он, что произошло вчера, или он уже закинул это в другую часть своей памяти, разделяя монстра и отца таким образом. Но я то так не могу, я вижу все сразу: монстра, отца, мужчину, консула и вдовца.

И внезапно мое сердце начинает биться так сильно, мое лицо горит, я едва ли могу это снести.

— Не беспокойся о том, как я перенесу боль, — говорю, — у меня было много практики.

На секунду его глаза как кинжалы отражаются в зеркале, и моя злоба исчезла, взамен пришел страх. Но все, что он делает — это просто-напросто кладет ножницы на край и направляется к ступеням, оставляя меня сметать остриженные волосы, убирая их с плеч и шеи, а еще я должен положить ножницы в шкафчик в ванной.

Затем я возвращаюсь в свою комнату и смотрю на обломки, разбросанные по полу. Аккуратно я собираю их в кучу и скидываю в мусорное ведро возле стола, кусок за куском.

Вздрагивая, я поднимаюсь, мои ноги дрожат.

В этот момент, смотря на пустую жизнь, что я прожил здесь, на разрушенные остатки того немногого, что у меня было, я понимаю — мне нужно выбираться отсюда.

Эта мысль так сильна, что я чувствую силу, наполняющую меня изнутри, как звон колокола и вот она снова у меня в голове: нужно выбираться.

Я подхожу к кровати и засовываю руку под подушку, где скульптура моей матери до сих пор в безопасности, до сих пор так же голуба и блестит в лучах утреннего солнца. Я ставлю ее на стол, рядом возле стопки книг, и выхожу из комнаты, закрывая за собой дверь.

Уже внизу я слишком волнуюсь, чтоб есть, но я все таки заставляю себя съесть тост, чтоб отец не задавал вопросов, я не должен волноваться, сейчас он притворяется, будто меня нет, притворяется, будто я не вздрагиваю каждый раз, когда мне приходится наклонятся чтоб что-то поднять.

Мне нужно выбираться. Это уже как песня, мантра, все, что мне осталось.

Он дочитывает новости, что выпускают Эрудиты, каждое утро, а я доедаю и мы выходим, не проронив ни слова. Мы идем по тротуару, и он улыбается соседям, все, как всегда в идеальном порядке у Маркуса Итона, ну кроме его сына. Но для меня все не так, я не в порядке, я в постоянном беспорядке.