Генри Олди - На том берегу Страница 3

С седьмого этажа — окровавленная снежинка.

Звука падения он не услышал. Кто-то завопил "Ура!", справа и слева шарахнули гранатометы, в двух окнах вспухли черно-рыжие клубки разрывов, накрывая пулеметные расчеты. Солдаты повалили из траншеи, паля из автоматов.

Он бежал вместе со всеми. Почему они пошли в атаку? Он не отдавал приказа! Лика… Что если она еще жива? Пуля в живот… падение с седьмого этажа… Ублюдок, чертов солдафон! Она тоже стреляла — и нарочно промахнулась! Увидела его в прицел… Чудовище, мерзкая тварь…

Снежинка ждала на асфальте. Потемнело в глазах. В этом доме они сидели у огромного окна и смотрели на закат… С седьмого этажа. Теперь он уверен: было именно так. Когда? Вчера? Давно? Лика осталась там, а он… Ладонь накрыла синюю жилку на шее. Пульс не прощупывался.

Он поднял Лику на руки и понес в дом.

Лифт не работал. Наверху гремели выстрелы. Он стал взбираться по лестнице, перешагивая через трупы. Под ногами звенели стреляные гильзы. Надо подняться на седьмой этаж. Найти ту самую комнату. И все будет хорошо…

На четвертом из дверей вывалился солдат в чужой изорванной форме, весь в крови и саже. Вскинул автомат. Откуда-то выстрелили, и вместо правого глаза у солдата возникла зияющая дыра. Даже не посмотрев, кто его спас, он двинулся дальше — к седьмому небу. Вокруг сражались призраки, он поднимался мимо них, сквозь них, не замечая. Настоящими были Лика и он. И еще, наверное, проклятый дом-айсберг.

Хотя в последнем он сомневался.

В коридоре плавали клочья дыма. Половина «канделябров» не горела. Он брел в полутьме, выбираясь, как на островки, на освещенные участки. Знакомая дверь болталась на одной петле. Пнув дверь ногой — руки были заняты, — он вошел в комнату.

Яркое весеннее солнце — словно в насмешку. На подоконнике — винтовка с черной тубой оптического прицела. В углу — разбитый пулями рояль. Белая с красной каймой гардина свалилась на пол. Он уложил на нее Лику и присел рядом на корточки. Из треснувшего зеркала на него глядел мертвец в пыльном камуфляже. Трещина шла через рот мертвеца. Казалось, он ухмыляется.

Отвернувшись, он стал смотреть на Лику.

"Я тебя предал. Забыл о тебе, забыл тебя. Обещал, клялся — и не сдержал слово. Я тебя убил. Не пулей — предательством. Тем, что не удержал в памяти, в душе, в сердце. Прости. Я бы прыгнул из окна, лишь бы вернуть тебя. Когда нет надежды…"

Он вытащил из кобуры пистолет. Щелкнул предохранителем, поднес ствол к виску. Самоубийцам нет прощения. Это хорошо. Иначе и стреляться не стоило бы.

Лика открыла глаза.

Выронив пистолет, он засмеялся, как безумный — и хохотал до тех пор, пока комната не закружилась перед глазами, сливаясь в серую круговерть. Но даже сквозь вихрь гаснущего сознания он продолжал видеть лицо Лики.

Она печально улыбалась.

Приближение четвертое

НАДЕЖДА

…он нам сказал, что смерти нет…

— …Все образуется, молодой человек. Уж поверьте мне, старику.

— Да как же «образуется», Игорь Федорович? Ведь я…

— Знаю, знаю. Увы, мало кому удается этого избежать. Любимых убивали испокон веков. Помните?

Глаза Слонимского, озорные глаза проказника, удивительные на морщинистом лице старика, лукаво блестели.

Любимых убивают все,Казнят и стар и млад,Отравой медленной поятИ Роскошь, и Разврат,А Жалость — в ход пускает нож,Стремительный, как взгляд.

"Помню", — кивнул он и тихо продолжил балладу:

Любимых убивают все —За радость и позор,За слишком сильную любовь,За равнодушный взор,Все убивают — но не всемВыносят приговор.*

Слонимский строго погрозил ему пальцем. Словно под гипнозом, Виктор наблюдал, как старик, не торопясь, надевает пенсне в золотой оправе, извлекает из кармана пиджака кисет и сворачивает тоненькую самокрутку. Прикурив от длинной каминной спички, он с удовольствием затянулся, окутался облаком дыма, словно спрятавшись за ним. Старик был уютный, домашний — настоящий.

Запах турецкого табака. Блики свечей на пузатом бокале с коньяком. Кто-то подмигивает из глубины красного дерева столешницы. Тишина кошкой бродит по комнате.

Слонимский, друг деда и всей их семьи, умер пять лет назад.

Память начала возвращаться. Бледные медузы всплывали из пучин небытия; амебы тянули друг к другу ложноножки, силясь слиться воедино.

— Игорь Федорович…

— Знаю, знаю. Все там будем, — любимая приговорка старика прозвучала диссонансом. — Ничего страшного, уж поверьте опытному человеку. Все преодолимо. Не так страшен черт, хе-хе… Впрочем, пистолет к виску — это не выход. Вернее, выход, но не туда.

— Как же вы… здесь?..

— У меня выходной. Имею право. Рождество, знаете ли.

— Рождество?

— Если угодно, день рождения. Вот, пришел поздравить вашу Лику. Ну и коньячку выпить. Слаб, каюсь! Коньяк, кстати, замечательный. У вас хороший вкус, молодой человек. Все-таки мы с вашим дедом кое-чему вас научили!

День рождения? У Лики? Он вскочил, едва не опрокинув стул. Огляделся так стремительно, что закружилась голова. Комната изменилась. Рояль — целый, но уже без гардины. Свет пригашен, на крышке горят свечи. Коринфская колонна. Окно-дверь во всю стену ведет во двор — стоит лишь переступить низкий подоконник. Снаружи на решетке мангала шкворчит мясо. Над ним колдует Лика — живая, веселая, беззаботная. Рядом щебечет Нелька, ее подруга. Лика кивает, переворачивает истекающий жиром кусок.

За спинами женщин полыхает закат.

В комнате они вдвоем со Слонимским. Стол, считай, пуст: пепельница, початая бутылка коньяка, два бокала. Керамическое блюдце с колотым шоколадом. Всё.

Он плеснул себе коньяку, но пить не стал.

— Я мало что помню, Игорь Федорович. Думаю, вы уже знаете — я… Я убил Лику. Застрелил из винтовки. Впрочем, полагаю, я убил ее раньше. Не знаю, как и чем, но уверен в этом. Вы можете мне объяснить, что происходит?

Старик пожевал губами, собираясь с мыслями.

— Не могу, Виктор, — когда Слонимский переходил на «ты», это значило: шутки кончились. — Нельзя. Извини.

— Тогда расскажите хотя бы, как оно там? Ну, здесь?

— Все перепутано, — улыбнулся старик. — Закручено спиралью. Примерно вот так.

Он порылся в карманах и выложил на стол спираль от древней электроплитки, свернутую в загогулину. Витки спирали плотно сцепились друг с другом — не распутать, не распрямить.

— Прошлое, будущее, настоящее. Что было, чего не было. Иногда через спираль пускают ток. Она раскаляется, обжигает, но ты успеваешь увидеть какой-то фрагмент. Да, это больно. Ожог — всегда больно. Потом ток выключают. Покой, забвение. Впрочем, память — хитрая бестия. Она кое-что сохраняет. Постепенно начинает складываться картина. Главное — делать свое дело. И тогда все наладится.

— Какое дело? Вы, кажется, поминали черта? Он здесь?

— Черт? Он везде. Ты просто не увиливай. Работай. Иначе…

— Накажут?

— Зачем? — удивился старик. — Ты накажешь себя сам. И хотелось бы, чтобы нас наказывали, но это было бы слишком милосердно. Извини, мне пора заканчивать дозволенные речи. Привет Лике. Я как-нибудь загляну.

Слонимский залпом допил коньяк, встал и ушел в стену.

— Какую работу?! Вы не сказали…

Он растерянно огляделся. Во дворе Лика снимала жареное мясо с решетки, складывая на жестяной поднос. Нелька куда-то делась: наверное, ушла за посудой. Разбежавшись, он прыгнул через подоконник, как мальчишка.

— Лика!

— Я тебя уж заждалась, — ответила она.

И стало ясно: помнит, все понимает, простила…

Он бросился к ней, обнял, прижал к себе. Они стояли долго-долго, и близкая ночь медлила, глядя на этих двоих. Наконец она высвободилась: осторожно, чтобы не обидеть его.

— Садись ужинать. Мясо стынет. Голодный небось?

— Не то слово! — преувеличенно бодро кивнул он.

И они уселись в плетеные кресла, занявшись мясом, вкусным до умопомрачения, поглядывая друг на друга, а потом Лика вдруг прыснула — наверное, у него был очень смешной вид, — и они начали хохотать, долго, взахлеб, едва сумев остановиться. В ту же секунду оба поняли, что наелись до отвала, что им надо сказать друг другу очень много, прямо сейчас…

Только никто не знал, с чего начать.

— Тебе Игорь Федорович привет передавал, — вспомнил он.

— Спасибо. Он ведь…

— Да, пять лет уже.

— Слушай, Нелька тебе тоже кланялась!

— Так ведь и она…

— Ага. Зимой, в автокатастрофе. С мужем.

— Земля пухом… — не подумав, сморозил он.

— Так ведь и мы, Вик…

— И мы…

Издалека, из такого далека, о котором и помыслить страшно, в тишину вторглась гитара. Ей вторил голос — знакомый, с легкой хрипотцой, пробирающий до самых… Что есть у души внутри?