Андрей Хуснутдинов - Фамилиал Страница 3

Сашенька взял в толк угол подушки и сел. Катюша стрясла пепел мимо постели.

С инвентаризацией речевых комплексов заклятия, равно как заговоры, несанкционированные отправления веры и нецензурная брань, были строжайше исключены законом. Нарушителям грозило от пяти лет частичной атрофии троичного нерва до пожизненной изоляции второй сигнальной. Сашеньке приходилось видеть последних. Ходили слухи, что со временем все до Единого они сходили с поверхности, и то были не привычные в речевой практике монахов логомогилы, а новейшие пещерные сообщества, засечь которые не удавалось еще ни одной РЛС. В подсвеченные тектонические ходы с поверхности поначалу закачивали охальные эмульсии, однако когда стало ясно, что оценить эффекта не удастся, перенаправили нечистоты. Своим возрождением и неслыханным расцветом немое кино было во многом обязано этим новым катакомбникам. Экраны напрочь заполонили зловещие, вымазанные экскрементами типы с неправдоподобно развитыми органами восприятия, и хотя живьем их не видел никто, верили в них все повально и с не меньшим энтузиазмом, чем в нечистого. Доходило до курьезного: некоторые церковные активисты вместо традиционных изображений поверженных змиев заказывали изображения поверженных катакомбников, живописать коих должно было не углем и не маслом, но исключительно отфильтрованным дерьмом.

Сашенька попросил у Катюши остаток сигареты и встал в задумчивости и тихо заикаясь от холода у окна. Улицу отсюда было видно плохо, но было видно, как сонный глосс-наряд затаптывал что-то корчившееся и блеявшее от ужаса в обильный и прочный обочинный снег.

Существование великого города в это время суток представлялось ему сомнительным: все безумное, что приходило в голову, казалось не просто возможным на этих улицах, но и чем-то таким, что могло прийти в голову только по этим улицам. Один его сумасшедший приятель, прежде чем быть объявленным в розыск, поведал ему, что Москва — как, впрочем, и СПб, и даже новосибирский Академгородок с семипалатинским полигоном — на самом деле вывернувшаяся в наше настоящее часть плоской театральной кулисы. С тех пор Сашенька был внимательней вне дома и почему-то перестал верить Мш. Он даже перестал верить в потери сепаратистов.

Наскоро докурив, он крепко прижался к Катюше под одеялом и дрожал от удовольствия. Какое-то время погодя им наконец удалось совокупиться — хотя и не так, как обычно хотела Катюша, — и они бессильно лежали на расстоянии друг от друга. Потом, что больше не бодрствует, Сашенька определил по тому, что видел в подобных случаях не окраины своей спальни, а давнюю и безуспешную свадьбу того самого сумасшедшего приятеля: дощатые стены “Метрополя” еще не успели пропитаться антигрибковым лаком, глаголы “стучать” и “говорить” еще не были синонимами и появление в столовых приборах одноразовых морзяночных колотушек казалось в диковинку неповоротливой Москве. Никто из собравшихся в банкетном зале не знал, что тотчас по посещении загса жених в ссоре насмерть забил невесту в машине и в эти самые минуты продолжал топтать ее нарядное тело в розовой клумбе у входа. Про молодую, впрочем, как по наитию, стучали уже исключительно в прошедшем времени: что язык у нее был известного рода, что рос он напрямую из мозжечка и что, открывая рот, она могла не только довести кого угодно до белого каления, до длинных судорог, но и воочию демонстрировать свой мозг. Не жаловали и жениха. “Кобель” — это самое безобидное, что довелось услышать Сашеньке про приятеля за все время прелюдии. Затем, когда запыхавшийся и расхристанный, войдя и буйно, без разбору, в две руки потрясая пясти приглашенных и приблудившихся, имярек принялся разъяснять причины своей задержки и отсутствия невесты, а позже внесли и привалили к стене и ее самое, присутствующие морщась, в степенном бешенстве расходились по холодным местам. Прибывшему глосс-наряду, после того как он засвидетельствовал голую смерть, пришлось, как и прочим, ждать реакции гос-тамады. Та, наглухо захлопнутая в форменный, обильно льющий бликами беж, шла пятнами от нерешительности. Отпущенное для поздравительной речи время истекало, местная РЛС с секунды на секунду должна была переключиться на соседнее торжество, лингвосчетчики приглашенных, настроенные на максимальную чувствительность приема, начинали угрожающе потрескивать от напряжения. В заключение этой короткой и оглушительной репризы мадам сделала то, чего никто не ожидал от нее — зачитала поздравительную речь. Это было нечто по-настоящему стоящее за вечер. Потому что мадам могла бы (и должна была) предъявить наряду убийцу, за умерщвлением которого все присутствующие, за исключением иммунитетного попа, подверглись бы безоговорочному обессловливанью в качестве свидетелей. И даже Сашенька, с его крохотным зрением интеллектуального инвалида, Сашенька, чья природная рассеянность редко позволяла воспринимать ему сочетания более трех человек одновременно, по общему волнению в зале смог сполна оценить перспективы прецедента. Жених, пускай и оштрафованный на убийственный массив морфем, был тут же прощен нарядом и поощрен off-лицами по сетке гороно. Внес свою оговоренную лепту и неожиданно осрамившийся батюшка. Прижимая к заду побелевший кулак, он лаконично напутствовал жениха и вручил ему одноразовую магнитофонную запись с церковными здравицами. Затем по нескольку слов добавили приглашенные, и тамада объявила: “Лобзания!” (возглас “горько” ввиду возможности двоякого исчисления был временно запрещен к употреблению на людях). Зажгли жирные свечи. Жених послал невесте воздушный поцелуй и чему-то зааплодировал. Поднявшийся колотушечный гвалт — вызывали официантов, уточняли карту вин, звонили, попросту перешучивались — сгладил для большинства вынос тела, однако и тут не обошлось без ЧП. На руках наряда молодая неожиданно пришла в себя, стала кашлять кровью, и Сашенька видел, как, заслоненный сослуживцами, один из гвардейцев аккуратно, по рукоять, надавил ей широким лезвием в сердце. Невеста несимметрично вытянула ноги и обмякла. Оторопев, Сашенька после этого почти не смотрел по сторонам. Дважды — с улюлюканьем, со свистом — медленно убывало электричество и в худом витражном потолке становилось видно черных людей. Официанты поэтому вооружились фонариками и чья-то дружка опалила на свечке висок. Гремели тосты, из которых Сашеньке показался один: большая и уверенная в чем-то дама говорила о том, каких трудов ей стоит содержание сумасшедшего дома для животных (первого в Москве), о том, что хозяева по старинке предпочитают усыплять своих свихнувшихся на морзянке питомцев, нежели отдавать под неусыпную опеку психиатров, что доходы отсюда не на должной высоте, клиентура дохлая и т. д. Впоследствии она быстро сникла, вспомнив про какую-то неопознанную кошечку, стала промокать слезы меховым париком и застучала не по-русски. От нее отвернулись, она взялась рывками доставать что-то из металлической сумочки, но ближайшие родственники укоротили ее. Потом под стройный и завистливый вздох зала не желавший огласки субъект в маске и в кольце секьюрити поднес жениху надпись “Счастье!©”. К надписи этой, исполненной тушью на листе ватмана, прилагался пухлый копирайтный сертификат. “Филолог… филолог…” — на пределе слышимости зашуршали ошарашенные Сашенькины соседи с обеих сторон, пока жених целовал маске налокотники. От удивления отвлекся от спиртного и Сашенька. Он даже привстал, рассматривая радужно лоснящиеся и как будто выдавленные из лужи черного масла, забрызганные, в обильных заусенцах буквы надписи. Счастье. С тех пор как было пересмотрено авторское законодательство, утилизированы не прошедшие ©-экспертизы бумажные библиотеки и введена монополия на оборот плоских носителей письменности, подношения подобного рода согласовывались и подлежали регистрации в Минпечати. Преступления, связанные с незаконным оборотом граффити, наряду с расписыванием стен и иных поверхностей морфемами первой и второй потребительской зоны или, например, со злостным уклонением от Интернета, относились к разряду тягчайших и рассматривались судами (в которых подзащитному и его адвокату дозволялось только жестикулировать, а свидетелям только стучать — не говоря уж о возможности последнего слова и прочих языческих кувертах), — преступления эти, как правило, рассматривались судами в полевом режиме и еще ни разу не заключались оправдательным приговором. Вот почему стоимость восклицательного подношения маски имела такой бурный отклик зала. Однако стоило стихнуть гулу восхищения и аплодисментам, а маске покинуть собрание, как из кухонного входа в противоположном конце помещения показался угрюмый и грузный неизвестный в бурке. Мало кто вообще заметил его, прежде чем он встал во главе стола неподалеку от корыта с подарками. Но когда по рядам прошел запах овечьей шерсти, когда разглядели бурку и бороду и, главное, аршинный логин зеленой повязки, опоясывавшей бритый череп, мертвая тишина сковала зал — так, будто с появлением неизвестного из него откачали воздух. Ухмыляясь одной половиной рта и прихрамывая, бородач обернулся вокруг, чтобы набрызганное фосфорической краской по изумрудной зелени могли прочитать те, кто еще не успел этого сделать: “Террорист № 1©”. Трудно было сказать, что горит сильнее — буквы повязки или хищно скакавшие белки глаз этого страшного, пропахшего животным человека. Спохватились было на задворках застолья, да поздно: официанты уже заколачивали двери. Давешний наряд, так и не успевший отправить молодую на опознание, прислонил ее на прежнем месте и не спеша рассредоточивался по периметру. В следующую секунду бородач скинул бурку и оглушительно хлопнул в ладоши. Это было похоже на начало лезгинки: бравируя расшитыми по черкеске золотыми сертификатами, с гортанным криком он бросил по сторонам вытянутыми, напряженными до судорог руками… После чего, разумеется, не затанцевал. Из окружения жениха больше всего повезло самому жениху: он успел заслониться подаренной надписью. Террорист, не особо, впрочем, рассчитывая на успех, заказал ему разрывное поражение, тогда как соседям по летальному осколочному с контрольным. Этих двигавшийся следом наряд прошел специальными компактными зарядами и проконтролировали официанты. Царапиной отделалась только дружка с опаленным виском. Негодяй тем временем выступал далее по проходу между сдвинутыми столами и командовал на обе стороны: “Девять миллиметров, обычный, в башку!.. Семь-шестьдесят два, обычный, в корпус!.. По морде — этому по морде!.. Пять-сорок пять, со смещенным, в корпус!.. По морде — этому, этому и этому — по морде!..” Или, если перед ним оказывалась молодая симпатичная женщина: “На хер!” Несимпатичных и старых он игнорировал скупой и бранной жестикуляцией. Закончилось побоище так же неожиданно, как началось. За пару человек до Сашеньки с одним из гостей у террориста случилась настоящая перестрелка, и хотя смельчаку в конце концов перерезали горло, это в корне подкосило ресурсы бородача. Он подал знак гвардейцам, задействованным в изнасилованиях, потише или кончать и, одолжив у кого-то из официантов интерфейс, проверил состояние своего счета. После чего неслышно выматерился, наступил и плюнул в кровь последней жертвы. На запланированное отступление, как видно, у него уже не оставалось средств. Он было обратился под честное слово к наряду, но при таком скоплении счетчиков гвардейцы отказали ему. Тогда негодяй решил действовать на свой страх и риск. Нацепив на грудь последовательно соединенные таблички “Стрельба, фото — и видеосъемка запрещены!©” и “Самолет в Шереметьево-2, бегом!©” (обе — с непроделенной сертификацией), он уселся за ближайший столик и принялся жрать остывавшее жаркое остававшейся без сознания хозяйки сумасшедшего дома для животных. Гвардейцы стали звонить в мэрию, официанты — стучать в Останкино и Склиф. Чуть погодя огородили трупы, пересчитали и учли потерпевших. Раненым были предложены бинты и кола. Негодяй, доев жаркое, сыто ковырялся в золотых протезах и щерился в направлении двери. Чем в результате закончились его переговоры с властями, Сашенька так и не узнал, ибо всех прочих вскоре попросили очистить место происшествия, а в новостях передали только то, что многострадальный витражный потолок Метрополя рухнул в районе полуночи “без видимых причин”.