Тимур Максютов - Про звезду (сборник) Страница 3

Затем их опять переплавляли, прокатывали, ковали, волокли, закаляли и отпускали, резали, дробили и штамповали. И у них была очень разная жизнь: саморезом в стене бургундского дома, где пожилые муж и жена обваривали горячим кофе дрожащие от Паркинсона раздутые в суставах пальцы; опорой линии электропередач, стоящей на невообразимой высоте в Тибете; дверцей автомобиля, который несётся по мокрому шоссе, и через мгновение его занесёт – прямо в столб, в хлам, в смерть вместе со всем содержимым.

Вот сейчас девушка, белея в темноте, в которой он ждёт, торопливо выдёргивает заколки из свадебной причёски и роняет их на пол, и они падают – и звенят еле слышно, как весной звенит слеза последней сосульки. В этом момент, вспышками стробоскопа, заколка вспоминает: автомобильная дверца, авария – колючая проволока на границе сектора Газа – долгий путь через океан – трамвайный рельс – четырёхгранный штык карабина, дремлющего в деревянном ящике в запертом складе. Ворота склада проморожены насквозь уральским ветром, а снаружи – неповоротливая фигура в караульном тулупе пялится в небо, на падающую звезду.

Надо было загадать генеральские погоны. Сейчас сидел бы в огромном кабинете с тяжёлыми дубовыми панелями, с тяжёлым пресс-папье в виде бронетранспортёра, и секретарша с тяжёлыми грудями, нагнувшись откровенным вырезом над столом, наливала бы мне бледный чай с мятой, потому что кофе нельзя.

Или попросить про Ольгу. Мне было восемнадцать; я был наивный и девственный, как писающий мальчик в Брюсселе – аппарат исправен, но используются далеко не все функции. Ребята постарше приходили из самоволок под утро – нарочито томные, искренне уставшие, и от них пахло портвейном, спермой и дешёвыми женскими духами. Затягиваясь сигаретой без фильтра, прищурившись от тяжести познания, неторопливо врали:

– Влюбилась, как кошка, понимаешь. Еле оторвал. Вон, вся спина в царапинах от когтей.

Но я ничего не попросил тогда. Может быть, просто растерялся.

А может, пожалел её – преодолевшую невообразимо долгий путь сквозь абсолютно пустые пространства, где и словечком не с кем перекинуться. И вот финал, голубая планета, последний след в небе – неужели разумно тратить ускользающие мгновения перед сгоранием навсегда на какого-то глупого мальчишку, ещё не вылупившегося для настоящих желаний?

Я не стал генералом.

У меня было несколько женщин по имени Ольга, но той – нет, не было.

Я часто смотрю на небо. Когда вижу падающую звезду – просто желаю ей удачи.

А себе – ничего.

Ей нужнее.

Алиенора Аквитанская

Мечник Жак лежал на спине и грыз травинку. По потёртым ножнам ползла божья коровка, будто совершала долгое паломничество к гарде в виде креста.

Максимилиан, крещёный сарацин, вывезенный из Палестины ещё мальчишкой, пробовал ногтем стрелы. Морщился, когда остриё не нравилось, откладывал в сторону, чтобы потом подправить точильным камнем.

– Ну, а дальше что там с этой Элеонорой? – спросил толстый Гуго.

– Будь повежливее, приятель, – заметил Жак, – не забывай, она твоя королева, хоть и бывшая. И зовут её на самом деле Алиенорой, что означает «особенная». Так назвал её отец, герцог Аквитанский, и он был абсолютно прав, хотя они там все в Лангедоке с дырой в голове. Их говор совсем не разобрать нормальному человеку – будто осёл роняет какашки из-под хвоста. Или, скажем, если звонарь вдруг по пьяни свалится с колокольни и захочет прочесть всё евангелие от Матфея, пока будет лететь – ничего не разобрать. Так кислое вино выливается из дырявого бурдюка – с бульканием.

Максимилиан осуждающе посмотрел на мечника. Как все неофиты, он весьма уважительно относился ко всему, что касалось святой церкви. Жак сделал вид, что не заметил прожигающего взгляда, и продолжил:

– Под Дамаском, когда нам стало туго, и силы уже кончались, а самые храбрые рыцари не могли победить в себе уныние, Алиенора выехала на белом жеребце в латах, прикрывающих плечи, но с обнажённой грудью. Мы так и ахнули! Моему другу, англичанину, накануне сарацинская стрела пробила ногу. Совсем плох был, уже Антонов огонь подбирался. Лежал под телегой в бреду. Так даже он, полумёртвый, вдруг воспрял и потребовал себе коня, увидев такое чудо! Конечно, все вмиг оказались в сёдлах и бросились на этих нехристей, как голодные львы на стадо беззащитных антилоп!

Гуго поскрёб давно не мытое брюхо под кольчугой, отловил насекомое. Заметил:

– Тогда понятно, почему король дал такой развратной ведьме развод. Он известен своей набожностью. Неясно только, зачем эта стерва нужна нашему графу.

– В тебе ума, толстяк, примерно столько же, сколько в моём уде, когда я иду к весёлым девкам, – рассмеялся Жак, – Алиенора – владелица Аквитании. Тот, кто женится на ней, станет богаче самого короля. Вот поэтому наш старый пердун хочет её отловить и насильно обвенчать на себе. А ехать ей в Лангедок больше негде, как по этой дороге. Отследим кортеж, сообщим графу. Он поднимет дружину, пленит стерву. Граф получит жёнушку с богатым приданым, а мы – добрую награду, да ещё на свадьбе погуляем!

Топот копыт заставил Жака замолчать – кавалькада вылетела из леса. Их было десятка полтора – шевалье на арабских скакунах, с лицами, сожжёнными солнцем Земли Обетованной.

Впереди была ОНА. Сидящая в седле ловко, как амазонка, будто так и родилась – верхом на белом жеребце, с дорогих миланских латах.

Гуго вскочил, раззявив рот. Сарацин выронил стрелу. Лишь Жак не потерял самообладания, а согнулся в почтительном поклоне.

Алиенора размотала повязанный на восточный манер платок, тряхнула рыжей гривой, и солнечные блики брызнули с роскошных волос.

– Благородные рыцари, мы попадём этой дорогой в Бордо?

– Несомненно, ваше высочество, – любезно заметил Жак, – хотя вы настолько прекрасны, что любая дорога из восхищения перед вашей красотой немедленно приведёт туда, куда пожелает ваше высочество.

Герцогиня рассмеялась. При этих волшебных звуках толстокожий Гуго вздрогнул и воспылал желанием убить дюжину драконов или взять в одиночку сарацинскую крепость ради мимолётного взгляда красавицы.

– А ты красноречив, словно трубадур. Приезжай ко мне в Лангедок, рыцарь – я буду набирать новый двор.

Уже давно улеглась пыль и стих топот копыт, а троица приятелей так и стояла, не шевелясь, будто заколдованная. Наконец, Жак вздохнул и заметил:

– Я думаю, придётся нашему старому графу ещё побыть холостяком.

Детонатор

В начале был я.

И я был всем – и тьмой, и обжигающим светом, и пересохшей землёй в трещинах, и горькой водой.

Глазами, вытекшими из глазниц.

Горой из живого хрусталя.

Триллионом и единицей одновременно.

И нулём – тоже я. И бесконечностью.

Я был всем.

Всё было мной…

Тучи копились, слоились, выжимали слабых вниз – пока не устали бороться за небо. Обессиленные, тяжёлым туманом опускались на серый гранит, на мокрый асфальт. Пропитывали шерсть грустных собак и сизое оперение безучастных голубей.

Капельки висели в воздухе. Садились на лица, заглядывали в зрачки – и не видели там ничего.

Игорь Одинцов долго возился с заевшей молнией – так долго, что туман успел пробраться и под куртку, и под старенький свитер. Пригрелся на животе, уютно свернулся в подмышках.

Парень, наконец, вжикнул серебряной змейкой. Зябко сунул руки в карманы, пошлёпал по умершим листьям. Капюшон превратил мир в узкий тоннель; повёл, словно навигатор, привычным маршрутом – мимо ободранных девятиэтажек, мимо криво залепивших стены выцветших плакатов «Сплотимся!», «А ты записался в народные ратники?».

На трамвайной остановке толстая тётка хлопала себя по бокам, причитала:

– Что творят, ироды?! Наглядятся дряни, потом зассут всё вокруг.

Один – тощий подросток, растёкся по скамейке. Синеватое лицо, белые бессмысленные глаза. Обильная слюна бежит на подбородок, на грязную толстовку. Пальцы скребут по доскам, ищут.

Второй – покрепче с виду, но не усидел, упал на бетон. Лежит ничком, из-под живота вытекает мутный ручеёк.

Тощий, наконец, нащупал упавший вирлем. Прилепил к лицу: чмокнули присоски на висках, чмокнули синие губы, расплылись в блаженной улыбке.

Тётка, явно ища поддержки, обратилась к Игорю:

– Ты глянь! Посреди рабочего дня валяются уже. Раньше хоть по пьяни, а теперь – с этой срани виртуальной.

– А какая разница? – скривил губы Одинцов.

Пока поборница нравственности разыскивала аргументы, подошёл трамвай, скрипя ревматическими сочленениями.

Игорь переступил через вонючий потёк и поднялся в вагон, доставая из кармана «подорожник».

– Проректор сказал – решение уже принято. Досрочный выпуск через неделю, и всех – в армию. А кто тестирование не пройдёт – в обычные ратники.