Алекс Адамс - Еще жива Страница 31

Она достает глянцевый проспект, разворачивает его, чтобы показать мне все чудеса света. Ее воодушевление столь велико, что я не говорю, что знаю, куда нужно идти. Пусть она насладится своей ролью.

– Антропология?

Девушка обводит широким жестом все восточное крыло.

– Там очень много всего, но оно стоит того, чтобы обойти и посмотреть, уверяю вас.

Вновь усевшись на свой стул, она с хрустом раскрывает свою новую Библию. Она ищет либо ответы на свои вопросы, либо спасения. Надеюсь, она найдет и то, и другое.

Я здесь уже бывала с десяток раз, углубляясь в подвал, где находятся скромные кабинеты смотрителей и их помощников, своей теснотой более напоминающие кладовки. Как автомобиль, который ездил по одной и той же дороге много раз, влечет к знакомому проезду, так и мои ноги несут меня в каморку Джеймса. Здесь он отображен белым по черному: Джеймс Витт, доктор философии. Я не сорвусь. Я не запла́чу. Слезами теперь ничего не исправишь. И все же, когда я пробегаю пальцами по этим белым желобкам в пластмассе, мои глаза печет и они увлажняются.

Дверь, которую я ищу, в самом конце прохода, на углу, а это значит, что помещение за ней чуть просторнее, чем соседние. Но это, видимо, глухой тупик, поскольку на мой стук никто не отвечает. Надеюсь, доктор Пол Мубарак не умер.

Да, он жив. Я нахожу его сидящим за одним из множества лабораторных столов музея; он склонился над монетой, слишком щербатой, чтобы быть современной.

Он поднимает глаза и, коротко хохотнув, подбрасывает старинную денежную единицу своими тонкими коричневыми пальцами.

– Динарий. Дневная плата за простую работу в Древнем Риме. Вышел из употребления во втором веке, но в течение четырех столетий кое-что значил в мире.

Его яркие глаза изучают меня, каталогизируют и помещают на подставку под стеклом.

– Мы уже встречались раньше.

– Да, на похоронах Джеймса Витта.

– А что вас привело сегодня в музей? Наверняка вы здесь не как простой посетитель. Этого не может быть, когда очередная цивилизация рассыпается в прах прямо за этими дверьми.

Я делаю глубокий вдох.

– Мне нужна помощь в идентификации кое-чего. Джеймс и Рауль помогали мне, когда…

– В таком случае давайте для начала пройдем и сделаем вид, будто вы здесь с тем, чтобы осмотреть нашу великолепную коллекцию. Меня гнетут многие вещи, но менее всего новые поступления, для кропотливого разбора которых у меня нет практикантов. Я буду вашим экскурсоводом, и, надеюсь, общество симпатичной девушки поднимет мне настроение. Мы постараемся не беспокоить толпы посетителей.

Я иду рядом с доктором Мубараком, позволяя ему увлечь себя рассказами о Древнем Риме и Древнем Египте. Его едва заметный акцент помогает представить себя где-то в экзотических краях, где смерть не ходит по пятам.

– Мне нравится иногда на нее смотреть и спрашивать: «Не вы ли моя пра-пра-пра-прабабка?»

Мы останавливаемся около мумии, чье очарование заключается в ее возрасте, а не в нынешнем наряде из полусгнивших полос ткани.

– Кем она была?

Я бы могла прочитать пояснительную надпись, выгравированную черными буквами на бронзовой табличке, но все происходящее доставляет мне огромное удовольствие.

– Увы, моя достопочтенная прародительница не имеет имени. Мы зовем ее Грация, пока она снова не обретет свой подлинный титул. Царица или, возможно, принцесса. Кто-то достаточно значительный, чтобы ее современники позаботились о сохранении ее тела. Ну а теперь расскажите, что привело вас к моей двери. Как вы, наверное, успели убедиться, мы нынче не избалованы множеством посетителей. Мир переживает трудные времена, и люди ищут ответы где угодно, только не в истории. Так что посетителей нет. Хотя все, что нам нужно знать сегодня, можно отыскать в прошлом. Это фундамент, на котором мы стоим. Ошибки совершались и раньше, будут они совершаться и впредь. Это бесконечный процесс.

Я не могу отплатить этому человеку полуправдой за его внимание ко мне. Поэтому я рассказываю ему все о Джеймсе, Рауле и об их намерении помочь мне установить происхождение вазы. Когда я заканчиваю, он мне говорит:

– Покажите.

Мы подходим к свету, чтобы он мог заглянуть в пакет, в который я поместила черепки и горсть пыли. Все это вперемешку с несколькими костями.

– Нет, нет, нет, – бормочет он. – Старинная, сказали они?

– Да, – отвечаю я, усиливая это слово коротким кивком.

– Нет.

Его вздох пробивается сквозь обломки столетий.

– Иногда так бывает, что сознание раскалывает действительность на фрагменты, складывая их заново в желаемом порядке. Джеймс и Рауль стремятся… стремились сделать невиданные, блистательные открытия, которые бы дали их карьерам мощный толчок. Люди любят, когда их именами называют что-либо, это создает иллюзию бессмертия.

Он улыбнулся скромной извиняющейся улыбкой.

– Вы одарили их восхитительной загадкой, и это наделило вашу вазу свойствами, которыми она не обладает. Джеймс ошибся насчет этого гончарного изделия. Он и Рауль, оба. Эта вещь не старинная. Моя жена купила нам в холл похожую. А люди из-за рода моей деятельности принимают ее за старинную. Жена мне подмигивает, рассказывая им, что это не то греческая, не то этрусская ваза.

– И они верят?

– Дорогая моя, они проглатывают это с величайшим удовольствием. Люди верят в то, во что хотят верить. В их картину мира не вписывается тот факт, что музейный смотритель археологического отделения станет держать у себя в доме современную керамику. Люди забавны. Мы меняемся, но при этом остаемся теми же, что и всегда.

Его слова звучат у меня в голове тяжелыми ударами. Ваза не старинная. Тем не менее Джеймс и Рауль верили. Я там была, я сама это видела. А может, я действительно одна из тех, кто видит то, что хочет видеть, а они меня просто разыграли? Или, может, они подумали, что я их разыгрываю со своей старой-новой вазой, и решили мне подыграть. Ответ они унесли в свои могилы, не оставив мне пояснительной записки.

Мне вдруг стало смешно, ведь я бы убила их, если бы они уже не были мертвы.

– Кости, – продолжил он, – принадлежат кому-то из семейства Muridae[35].

– Вы знаете эти кости?

– Нет, я знаю мышей.

Глава 12

Мышь с загнутыми усиками исчезла. На ее месте другая, с правильными, ровно растущими усиками.

– Ух ты, они выглядят великолепно, – говорю я.

Шульц откинулся в своем кресле, чавкая чипсами.

– Я рада, что эта партия не передохла.

– Ага, – произносит он, и крошки летят во все стороны из его рта, – это замечательно.

– Эй, Шульц, а что случилось со всеми теми мышами, которые сдохли? Я имею в виду… ну, вы их сожгли или как?

– Чего?

– Ну, мне просто интересно.

Я стараюсь казаться эдакой дурочкой, для которой ничего, кроме швабры, не имеет значения.

– Мы сожгли их, – ворчит он. – Это была обязанность Хорхе.

– Фу, надеюсь, мне не придется этого делать.

– Не беспокойся, большой парень теперь это делает сам. Никому не доверяет.

– Вот и хорошо, меня это устраивает.

Моя швабра продолжает шлепать по полу.

Я нашла родственников своей вазы на тесно уставленной низкой полке между раскладными столами и стойкой для журналов. Это не просто братья и сестры, а клоны, абсолютно одинаковые близнецы. То прошлое, из которого они появились, было грузовиком, а до того – фабрикой, а еще раньше – кучей глины.

Если бы существовала книга величайших дураков всех времен, несомненно, я была бы на первой странице.

На этикетке написано: «Сделано в Мексике». Смеюсь как сумасшедшая, потому что предположить такое я не могла.

Коринфский канал ненасытной глоткой рассекает ландшафт.

– Видишь это?

Швейцарец показывает на два волнореза, обрамляющих вход в расщелину. Маяки на них мертвы и не могут указать путь кораблям между ними.

– Ноги шлюхи, широко расставленные, чтобы всякого впустить внутрь.

– Почему ты так ненавидишь женщин? Твоя мать была шлюхой?

Однажды по телевидению я смотрела передачу про научную станцию Скотт-Бейс в Антарктиде. Помню, тогда я подумала, что это самое холодное место на земле. Так было до этой минуты. Южный полюс в сравнении с глазами швейцарца кажется теплым гостеприимным курортом.

– Кем была моя мать, тебя совершенно не касается.

Он бьет кулаком о планширь. Канал приближается.

– Я расскажу тебе кое-что, но ты не должна никому об этом говорить. Если осмелишься, я разрежу твою подружку, как она того просит.

Я смотрю на безжизненные каменные башни и надеюсь увидеть свет.

– Загляни сегодня ночью в грузовые трюмы. Никому не говори о том, что там обнаружишь.

Я пойду. Конечно, я же не могу удержаться. Поманить меня тайной – это все равно что водить шоколадным тортом перед носом голодной женщины. А я умираю от голода. Само собой, не прямо сейчас. Я дождусь, когда совсем стемнеет, как и говорил швейцарец, и пусть тьма хранит меня от посторонних взглядов.