Наталия Новаш - И я там был..., Катамаран «Беглец» Страница 31

Я вдруг представила, что Вольф исчезнет сегодня ночью, как Жэки… Чтобы унести на родину этот вечный источник энергии… Энергии чего? Я ужаснулась от внезапной мысли: если этот источник, безразличный ко всему, удесятерит людское счастье, то, может, с той же силой он вольет в людскую жизнь и новые страданья?!. Ибо грань — зыбка, и каждый на свой лад ее воспринимает, только в редких случаях соотнося ее — и то условно — с представлениями других!.. Кто даст гарантию?

Я посмотрела ему в глаза так, что Вольф как бы очнулся от обуревавших его мыслей и — впервые, кажется, — все понял, наконец. Он вздрогнул, застыл на секунду, словно прислушиваясь к тихому, неведомому голосу в себе, словно вступая с ним в короткий, но бескомпромиссный спор… А потом облегченно и радостно улыбнулся… И я снова, как в тот, самый первый день, видела только его широкую-широкую улыбку, так тогда перевернувшую мою судьбу…

«Да, — хотела я шепнуть ему на ухо, — если ты туда попадешь… то, пожалуйста, вместе со мной! Мне всегда теперь будет страшно оставить тебя одного!» Но я промолчала. Только твердо решила, что уж завтра обязательно скажу ему об этом.

9

Солнечный свет на волнистых сугробах. Ясное морозное утро. Всю ночь падал хлопьями снег. Елка за моим окном растолстела вдвойне: на поникших от тяжести ветках — белыми ладонями груды снега. Он засыпал и лес вдалеке, и старинный парк, припорошил стволы и кроны старых деревьев. Черно-белые щупальца сучьев — как переплетения причудливых нервных волокон. Ветвящийся клубок нейронов в микроскопе окна… И, точно в невидимой работающей кофемолке, медленно кружат редкие сверкающие снежинки. Вверх и вниз — в плавном круговороте. Откуда им браться в небе? Оно чистое и голубое. Словно там, выше всякой высоты, запустили мельницу. Мелет и мелет незримые облака… Вот и выплывает из нее этот холодный белый хоровод. На моей родине не бывает снежинок. Зимой замерзает изморось на траве, бурая степь белеет от инея, хрустящего под ногами. Но это не снег. Изредка сыплет колючая ледяная крупа…

Здесь все совсем другое. Мы идем на лыжах по зыбким пушистым сугробам. Перед Вольфом — нетронутая равнина, как чистый лист глянцевой бумаги. За Вольфом — сыпучая колея. Я иду по его лыжне. Ничуть не устала — легко идти по чужому следу. Там, у развалин, наконец-то скажу все. Я решила… Ноги в валенках то и дело выскакивают из креплений, самых простых, из кожаных ремешков, зато надежных: не сломаешь ни рук, ни ног, и лыжи целы, даже если упасть с горки! Тоже изобретение Вольфа… Вот и невысокий подъем. Совсем близко заснеженные деревья. Красная стена замка. Вольф сбрасывает лыжи. Заглядывает в оконную нишу. Сейчас мы пойдем обследовать подземелье… Я приваливаюсь к кирпичной кладке. Втыкаю палки в снег и грею ладонью щеки. Падает рукавица…

— Вольф!

Он оборачивается ко мне… Я не звала… Нагибается за рукавицей.

— Вольф!.. — женский далекий голос из-за его спины.

На снегу стоит женщина в темном платье. Длинные волосы развеваются на ветру.

— Ты пришла… — срывается с губ у Вольфа. — Ты все-таки пришла… — Он шагает прямо в глубокий снег, но чуть-чуть отойдя, оборачивается ко мне…

— Иди! — кричу я ему. — Иди… — Он застыл в сугробе, в жалкой нелепой позе. Женщина по-прежнему неподвижно стоит на снегу. Волосы и легкое платье треплет холодный ветер. — Скорей же, Вольф! Я бы тоже ушла, если бы кто-то пришел за мной…

Разворачиваюсь и слепо бреду обратно, к нашему дому. Трудно торить свою колею, лыжи сразу проваливаются в снег… Вольф сзади шумно разрывает сугробы…

— Ты! Это ты. Ма… — и тишина.

Я оборачиваюсь, но никого уже нет. Только брошенные лыжи Вольфа и — цепочка следов, вдруг обрывающаяся в снегу. Многоточие на чистом листе бумаги…

Приходя сюда по утрам и глядя на белые кусты черемухи, я всегда вспоминаю тот день. И Вольфа… Все чаще вижу его во сне. Вольф — очень странный без бороды, в новом, еще не выцветшем голубом костюме, и каждый раз зовет меня к развалинам. Но я знаю, что еще рано. Нельзя оставить Карина одного. За ним некому прийти из его мира… С того дня я ни разу не была у замка. Отсюда, из парка, вижу стоящие на траве лыжи Вольфа… И дом наш отсюда выглядит, как игрушечный теремок. Балконная дверь распахнута: уходя, я оставила ее открытой. Другим балконом — окнами Жэки — дом смотрит на лукоморье. Сошла ли вода? Совсем забыла взглянуть… Каждое утро спешу сюда.

Мне нравится бывать здесь в такую рань, когда быстро выползает из-за холма красное солнце и запотевшими каплями белеет под ногами роса. Будто кто-то каждую ночь поливает траву молоком из лейки… На листьях роса почему-то совсем другая: прозрачная. Черемуховые кусты в самом цвету. Если долго нюхать душистые грозди цветов, даже голова начинает кружиться. Я вспоминаю снег, зиму и представляю себе Жэки… Как видно, ему было с нами не очень хорошо. Он покинул нас так легко! Но я думаю, Жэки обязательно придумает что-нибудь в своем мире, и изобретение Жэки в итоге окажется более важным… хотя Вольф и считал его дурачком. Если говорить правду, этот мальчик из всех нас один умел делать самые замечательные вещи. Ведь именно он научил меня языку, придумал велосипед и ухитрился подслушивать сказки этого странного мира. И ему первому удалось вернуться домой.

Наше лукоморье сейчас очень изменилось. Раньше мы видели его совсем другим. Но я догадываюсь, что оно на самом деле даже и не такое, каким воспринимается теперь нами. Наша фантазия создает его всякий раз заново и добавляет новые подробности. Ну, как, например, озерцо у дуба. Поначалу оно казалось простой воронкой с бурой болотной водой, обычным омутом, вокруг которого росли деревья. Потом оно вдруг изменилось и еще совсем недавно было похоже на искусственный бассейн, устланный белым и мягким пластиком; обнесенное частоколом сплетающихся щупальцеобразных выступов, оно выглядело ощетинившимся и живым. И, даже продравшись сквозь этот «забор», ты чувствовал: какая-то сила не позволяет опустить руку в теплую пульсирующую слизь, в которую превратилась вода… Я не знаю, каким ОНО стало теперь: еще вчера весеннее половодье, захватившее и озерцо, простиралось до самого горизонта. И только высокий берег реки с нашим домом и дубом, как маяком, полуостровом отходя от лесистой возвышенности, точно ковчег, величаво плыл средь голубого спокойствия вод.

Я смотрю на весь этот сверкающий, в синеватой дымке простор, и в голове моей возникают удивительные мысли. Собственно я и раньше задумывалась об этом. Но лишь теперь я начинаю вдруг и вправду понимать, что нас изучают. Присматриваются и ожидают. Дают время. Помогают развить наши способности к общению — до уровня, о котором раньше и не смели бы подозревать. Да-да, помогают… Развить наш язык. Умение рассказать о себе — емко, необычно, подлинно, как бы заново создавая реальность, что запечатлела наша память… и, в сущности, показать, на что мы вообще способны.

Карин выдает им шедевры искусства. «Машина» реализует их на основе его колоссальной образной памяти. Вольф создавал им технику. Жэки?.. Я не знаю, о чем говорил с ними Жэки. Мы с ним как раз не выдали ничего материального, стоящего. Так и не ясно, зачем мы были нужны здесь: «машина» пока еще ничего не сотворила из наших мыслей. Быть может, то, что мы хотели сказать ей — самое сложное? И этому нужно еще учиться? Или учиться ни к чему?.. Ведь Жэки — странное существо. Странное даже для меня. Я не знаю, о чем он шептался с машиной, когда часто сидел под дубом словно просто так… И недаром появлялись у лукоморья какие-то русалки и химеры, странные, неведомые существа. Появлялись и исчезали. Может быть, он один разгадал главный секрет «машины»?

А зачем в этом мире я? Ничего же, кроме недействующих велосипедов да абстрактных картин, на которых лишь отдельные детали и символы, вообще не способна внушить «машине»… Правда, в последнее время все чаще приходят в голову странные мысли. Очень интересные и неожиданные. Мне все кажется, будто кто-то с нами беседует. Я слышу это во сне. В шуме трав, что растут вокруг нашей обновленной избушки. Мне кажется, кто-то упорно пытается нас понять. Выслушивает разговоры, наши тайные мысли, наши догадки и прозрения. И понемногу понимает…

…И осторожно пытается нам ответить. Исподволь. Так, чтобы не испугать внезапностью своего вторжения. В снах, в отрывочных воспоминаниях, которые доносит до утра наша память, мы чувствуем проникновение в нас чего-то — или даже кого-то — нового, постороннего. Бесконечно далекого и чужого, но жадно стремящегося к общению.

Он отвечает нам. Он пробует вступить в беседу, но мы пока еще глухи и лишь едва различаем далекий голос сквозь ночное забытье, сквозь плотную завесу непонимания. Нет, мы о чем-то догадываемся. Но это — только предчувствие. Однако все чаще возникает уверенность, будто близится заветный перелом. Вот-вот появится некто, незнакомый, добрый, окончательно наладит мосты понимания между нами всеми. Он придет оттуда, из лукоморья, едва схлынет весенний паводок, затопивший бескрайние луга по ту сторону дуба. Ведь давно уже в недрах «бассейна» зреет пульсирующий странный кокон. И нечто, чуждое и живое, смотрит оттуда загадочным взглядом Джоконды. «Машина» давно уже не выдавала новинок, а энергия тратится: по-прежнему тысячами пчел жужжат в высоте концентрирующие ее силовые поля… или что-то одушевленное, таинственное и пока не различимое. Слишком уж напоминает это все кипение какой-то жизни там, наверху, где сплетаются в крону сильные руки веток…