Ольга Голосова - Преобразователь Страница 32

Чувство, толкнувшее меня в заброшенную квартиру, было вполне иррационально. Я и так знал, что найти там невозможно ничего. Сотни раз я перекапывал все шкафы и антресоли, старые чемоданы и ящики ее старинного бюро. Еще в детстве, осаждая голландские резные буфеты, я мечтал найти тайник с картой острова сокровищ или…

Ничего не изменилось. То есть там, во внешнем мире, в далекой от действительности реальности изменилось почти все. Но вот в чем загвоздка: внутри нас никогда ничего не меняется. По крайней мере, из-за таких пустяков, как политика, технический прогресс и буржуазная революция. Даже возраст не в силах нас изменить.

Впрочем, я пришел сюда не для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Если что-то и осталось от отца, храниться это могло только здесь — в квартире у матери. Причем она должна была спрятать это так, чтобы никто не нашел это при многочисленных обысках. А она, как я теперь понимаю, прекрасно знала, что они были и будут. Никто ничего и не нашел. Никто. А я? Я-то должен был найти, для меня это и пряталось. Но я не должен был найти это раньше времени. Время пришло. Я почти что узнал, кто я такой. И только такой я могу это найти. Для меня-человека это было недоступно, как было недоступно и для других людей. Может быть, чтобы найти эту вещь, мне надо подумать как крыса? Или стать крысой?

Размышляя над этим, я бродил по квартире, отворяя дверцы шкафов и заглядывая во все ящики. Наконец я зашел к матери в спальню, из которой был вход в небольшую, перестроенную из комнаты вопреки всем правилам БТИ, ванную комнату. Сколько я себя помню, дверь в нее всегда была заперта на ключ. Я пользовался другой ванной, той, которая была в квартире изначально. Я сел в любимое кресло матери и огляделся. Туалетный столик и зеркало покрылись серебристой пылью. Ее шаль, небрежно брошенная на кресло, кажется, лежит здесь с того самого дня, когда она последний раз вышла из дома. Широкая дубовая кровать на львиных лапах с резной спинкой накрыта шелковым покрывалом, расшитым пагодами и соловьями. Тяжелые шторы раздвинуты, тюль, желтый от табачного дыма и пыли, выгорел на солнце. За ним — немытые стекла, засохшие розы в тяжелой вазе богемского стекла. И запах ее духов — уже прогорклый, но все еще слышный. Ни одной вещи, которая рассказала бы о ней то, чего я не знаю. Ни фотографии, ни дневника, ни рисунка. Ни хобби, ни увлечений, ни пристрастий. Я встал с кресла и подошел к прикроватному столику. На нем стоял старый двухкассетник «Сони». Не помню, чтобы мать увлекалась музыкой. Или это она в последние годы пристрастилась? Я по очереди потрогал кнопки, одна из крышек откинулась, и я увидел забытую внутри кассету. Я вытащил ее и покрутил в руках. «Соло для флейты» — гласила надпись, сделанная материнской рукой. Я захлопнул крышку и открыл дверь в ванную. За всю жизнь я не был здесь и трех раз. Мать не выносила, когда я заходил туда, а я и не напрягался. Зачем?

Внутри было так же пустынно, хоть и менее пыльно, чем везде. Раковина, старая чугунная ванна с треснувшей эмалью, коврик на полу, флаконы на полке, фен на крючке. Тот же запах духов. Ничего личного, как в камере. Я прислонился к холодному кафелю и прикрыл глаза.

Что должна была чувствовать женщина, которая обречена на жизнь с ненавистными ей существами, постоянно находившаяся под их наблюдением и в любой момент ожидающая смерти? Собственно, смертный приговор ей был вынесен дважды: за побег из клана и за побег из лаборатории. Она родила ребенка вопреки всем законам природы от своего потенциального убийцы, которого полюбила больше всего на свете — больше рода, больше себя. Ей никогда не позволяли оставаться одной слишком долго. Она жила благодаря снисходительности своего бывшего жениха, существовала за его счет и делила с ним постель только для того, чтобы ее ребенок вырос и не знал проблем. Она проходила бесконечные обследования, ее взад и вперед скрещивали с кем ни попадя, ее гоняли из крысы в человека и из человека в крысу, чтобы добиться результата. Она молчала и делала все, что прикажут. Я ел, пил, спал, рос, учился и получал удовольствия. Она молчала. Потом, когда ее сын вырос, она села в автомобиль, разогналась и врезалась в бетонную опору моста. У нее не было души, поэтому ей нельзя инкриминировать ад. После смерти ее тело из человеческого стало крысиным, и ее похоронили в закрытом гробу. Она была животным. Мерзкой тварью с голым хвостом, лазающей по помойкам и жрущей объедки. Она была лабораторной крысой, невыразимо уставшей от бремени своего собственного бытия и расплачивающейся каждой минутой своей затянувшейся жизни за несколько недель любви. Так ради чего все это, я спрашиваю?

Я вышел из ванной и отправился на кухню. Там я выключил выкипевший чайник, подышал наполненным паром воздухом и налил себе полную рюмку коньяка. Что ж. Помнится, Маша говорила, что, если очень много выпить, а потом принять ванну, результат будет вполне предсказуем. Я прихватил с собой книжку, коньяк, стакан, сигареты и направился в ванную матери. В конце концов, она использовала ее примерно для тех же целей. Может быть, если я превращусь в крысу, я хоть что-нибудь пойму в этой истории?

Я нашел в шкафу полотенце, открыл кран, вылил в ванну давно просроченный желеобразный шампунь и лег на холодный чугун.

Шумела вода, дым тяжелыми клубами поднимался сквозь насыщенный влагой воздух, я пил и пытался заплакать.

«Если ты заплачешь, Сережа, тебе станет легче», — уговаривал я себя и воображал себе все несправедливые ужасы своей жизни. Но коньяк не желал превращаться в слезы. Меня изрядно мутило, я почитал и отбросил взятую с собой книжку, но лицо мое по-прежнему сковывала железная маска безразличия. Мне никого не было жалко. Только отвратительная, легкая, как туман, ненависть к себе, к миру, к тому, по чьей вине я тут купаюсь, заполняла мое сердце и до боли сводила скулы оскоминой.

Если вы хотите, чтобы вам стало хреново, выпейте и примите ванну. Возможно, тогда вы поймете, что я почувствовал, когда коньяк уже лез обратно из горла вместе со злобой. Чего еще не хватает для полного кайфа?

Я рывком поднялся из воды, едва не упав. Блин, а я все-таки здорово набрался. Вдохновленный неведомой силой, я прошлепал в спальню, оставляя за собой мыльные лужи, и схватил магнитофон. Что мы там слушали? Соло для флейты?

Я поставил кассетник на раковину, воткнул вилку в розетку и, с трудом найдя нужную кнопку, врубил музыку. Как только я рухнул в воду, подняв волну, беспощадный звук настиг меня. О, это было еще то соло! Папенька не сыграл бы лучше, а может, это он и был. Не прошло и минуты, как знакомая боль скрутила меня, и я едва успел выключить воду. Поток рвоты извергнулся из меня, сознание сузилось и подернулось мутной пеленой. Запахи, звуки, свет — рецепторы взбесились, и мир превратился в какофонию, прежде чем свернуться до точки. «Больно-больно-больно-больно», — твердил внутри меня зверь, возвращаясь в первозданное состояние. «Не хочу», — шептал я, но остановиться уже не мог. Я выбрался из ванны и упал на пол. Куски липкой слизи отваливались от меня, и вот уже не было ни рук, ни ног… Как в фильме ужасов, сквозь меня прорастало нечто, а я стремительно исчезал. Вихрь света ослепил меня, далекий свист звал вперед, в черноту, во мрак, и сознание погасло.

Последнее, что я осознал, прежде чем превратиться в крысу, — мать закрывалась изнутри, чтобы случайно не выскочить наружу в природном виде. Я же задвинул шпингалет автоматически. Я сам запер себя в ловушке.

Я лежал на маминой кровати, а Эдик в хирургической маске держал меня за руку, осторожно извлекая из моей вены иглу. Пахло спиртом и лекарствами.

— Ты все-таки следил за мной, — хотел сказать я, но вместо слов из моего горла вырвался омерзительный сип.

— Нет, — словно угадав мои мысли, Эдик покачал головой и надел на иголку пластмассовый колпачок. — Не волнуйся, я сделал все, как ты просил, — глухо произнес Эдик из-за намордника. — Просто я подумал… мне показалось, что искать ты можешь только в одном месте. И я решил помочь тебе. Я подумал, что ты захочешь превратиться в крысу, но ты не знаешь, как вернуться из крысы обратно. Проблема в том, как я говорил тебе, что процесс неуправляем. Ни туда, ни обратно вы не переходите по своей воле. Но и мы не стоим на месте! — посмотрев на часы, Эдик стянул маску, и теперь она болталась у него на подбородке.

— Мы нашли стимулятор обратного перехода. Что-то среднее между гормоном и антидотом, — Эдик улыбнулся и похлопал рукой по тумбочке. — Удивительно, конечно, но помогает. Этот препарат еще в разработке, но у меня не было выхода. Вдруг ты бы завис в виде крысы навсегда? — Эдик поморщился как недовольный ребенок. — И чтобы я тогда делал? Кормил тебя сырым мяском и бананами, умоляя откликнуться на имя «Сережа»?

— Я… тебя… ненавижу… — из моего горла снова вырвался сип, но отдельные звуки уже можно было разобрать.