Алекс Адамс - Еще жива Страница 33

– Ну давай, американка!

Он наклоняется, подхватывает изодранный спасательный жилет и машет им в воздухе как знаменем, торжествуя свою победу.

Я делаю еще один болезненный гребок.

– Может, тебе нужен стимул? Европейский стимул, ведь американцы все делают только ради денег. Но ты… думаю, ты действуешь по другим причинам.

Он разворачивается, обходит Лизу.

– Для нее ты сделаешь все, что угодно, хотя она почти что пустое место.

– Нет, – начинаю я, но всплеск соленой воды заливает мне рот, режет глаза.

Изрядный глоток морского рассола льется мне в легкие, и я выплевываю его. Там, на бетонном причале, швейцарец отводит ногу назад. «Смотри, – дразнит он меня своим ледяным взглядом. – Я могу и это. У меня есть власть, а у тебя нет ничего».

Нет. Нет. Нет.

Затем он расслабляет ягодичные мышцы, его нога выстреливает вперед и обрушивает удар Лизе в ребра. Испустив громкий выдох, она валится пластом на бетонный пол. Следующая волна, пробегая по поверхности моря, захлестывает мне лицо. Я задерживаю дыхание, задираю голову, пытаясь глотнуть воздуха. Когда мое зрение проясняется, швейцарец пристально за мной наблюдает.

– Давай, плыви, ленивая американка.

На этот раз он разит Лизу в плечо, она вскрикивает.

Новая злость лесным пожаром распространяется во мне. Подстегнутое яростью, мое тело начинает черпать силы из ниоткуда. Вероятно, мои мышцы приберегли неприкосновенный запас энергии на черный день. Может, это тот увесистый кусок торта, который я умяла в кухне после одного неудачного свидания. Или, возможно, это мое тело пожирает само себя.

Я медленно рассекаю водную толщу, режу ее руками, толкая себя вперед работой ног. На берегу швейцарец продолжает издеваться надо мной. Его слова сопровождаются криками Лизы. Девочка могла бы сопротивляться, но я знаю, что она боится вызвать у него гнев, а также потерять его грубую привязанность.

За одним гребком следует второй. За вторым – третий.

Он придавливает ее к земле, нажимая ботинком на горло.

Четвертый следует за третьим. За ним пятый. Мои легкие болят. Совершив тридцатый гребок, я касаюсь бетона. Победа ли это, когда ты слишком измотан, чтобы думать хоть о чем-нибудь? Имеет ли значение то, что ты выжил?

Перебирая руками по берегу, я вытаскиваю тело из воды, не заботясь о том, что грубая поверхность сдирает мою кожу. Кислород, сладостный кислород – вот все, что имеет значение. Он врывается иззубренными клочьями, обжигая горло и легкие, но с каждым вдохом боль уменьшается.

Швейцарец смеется.

– Ты жива, я впечатлен. Ты и эту спасла, конечно.

Он снова пинает девушку.

– Если у тебя какие-то проблемы, давай им выход на мне, ты, кусок дерьма.

– Нет, мне больше нравится так. Я получаю удовольствие, наблюдая за твоей реакцией. У тебя на лице все написано. Я вижу, что ты хочешь сделать со мной. А зачем? Это существо повернется против тебя из-за чуть большего, чем пакетик горячих чипсов. Не так ли?

Он пихает Лизу носком ботинка. Она стонет, и он бьет ее в ребра еще раз.

Я ничего не могу с собой поделать. Каждый раз, глядя на Лизу, я вижу Джесса, вижу Ника, вижу всех, с кем меня свела судьба с тех пор, как все это началось. Они все собрались в моем сознании, сбившись в один черный разозленный рой, и когда я наконец фиксирую свой взгляд на швейцарце, то уже не могу сдержаться.

Каждый грамм энергии, отнятый водой, бурля, возвращается в мое тело. Мои мышцы гудят от напряжения, все тело начинает трясти. Я, словно кошка, сжалась напряженной дугой, ожидая… ожидая… ожидая малейшего движения своей жертвы. Черт тебя побери, двигайся.

Он смеется над нами.

И более ничего.

Тогда мои мышцы, эти сжатые пружины, высвобождаются, приводя меня в действие, и я мчусь по бетонному причалу, чтобы обрушить на его грудь серию ударов вялых кулаков и нетвердых ладоней. Но он удостаивает меня смехом, чтобы разозлить еще больше. Затем он отнимает у меня инициативу, берет за запястья и сжимает до тех пор, пока мои кости не начинают трещать.

– Ты не можешь причинить мне вреда, – говорит он. – В тебе нет для этого необходимого.

– Если у меня будет шанс убить тебя, я убью, – отвечаю я.

– Нет!

На секунду мне показалось, что крик исходит от него, но его бледные губы окаменели, превратившись в неподвижную линию. Это Лиза.

– Нет, – повторяет она, – пожалуйста, не надо!

Он держит меня, я в его милости. Мое внимание переключается с него на Лизу и обратно, прежде чем снова совершить переход к ней. По какую же сторону забора она очутилась? Она на моей стороне баррикады или на его?

– Он чудовище, – говорю я ей. – Он убьет нас обеих, если мы дадим ему такую возможность.

– И это говоришь ты? Ты забыла, что без конца повторяла мне раньше? Ты говорила, что мы должны держаться за то, что нас делает людьми. Вот что ты мне говорила.

Она ползет по земле, одной рукой держась за бок.

– Не шевелись, – говорю я ей. – У тебя, скорее всего, сломаны ребра.

– Так ты мне говорила. Мы должны проявлять сочувствие и милосердие, потому что это делает нас тем, что мы есть.

Швейцарец скалится, крепче сжимая мои руки.

– Ну давай, трусишка, мать твою. Борись за свою жизнь. Попытайся убить меня. Ты не сможешь выжить в этом новом мире, если не научишься убивать.

– Заткнись.

Его тело сотрясается от беззвучного смеха.

– Зои, – говорит Лиза, – прекрати.

Боевой дух выветривается из меня. Мои руки выпадают из тисков швейцарца, плечи опускаются. Жизненные силы, которые поддерживали во мне горение, достаточное для борьбы, отступают назад в свое укрытие. Энергия никогда не исчезает, только видоизменяется, тем не менее я чувствую, что что-то во мне исчезло.

– Хорошо.

На этот раз, когда пружины моего тела ослабевают, оно похоже на ленту, которая соскальзывает с лодыжки балерины, преодолевающей изнеможение и слабость.

– Ладно.

Я сажусь рядом с человеком, которого я могла бы запросто убить, не будь рядом Лизы, способной меня остановить, и подтягиваю колени к подбородку.

– Я ненавижу тебя.

Швейцарец смотрит на меня сверху вниз, его осклабившийся рот застыл в презрительной ухмылке. Он толкает меня ботинком.

– Трусиха.

– Может быть, – говорю я. – А может, и нет.

– Нет, так и есть, ты – трусливая дура. Любой на твоем месте нашел бы возможность убить меня, а у тебя кишка тонка.

– Я хотела. И сейчас хочу.

– Тем не менее ты перестала драться.

– Это было не мое желание.

– В таком случае ты ничем не лучше меня. Мы одинаковое дерьмо, американка.

– Ты уж определись: либо я трусиха, либо нет.

Я наклоняюсь и помогаю Лизе подняться на ноги. Ее бок выглядит как надвигающийся шторм, весь в сине-черных пятнах с вкраплениями ярко-красного. Именно сейчас я ничем не могу ей помочь. Я не врач. Нет никакой возможности определить, сломано что-нибудь или нет, но мы должны продолжить путь, и я хочу надеяться, что с ней все нормально.

– Как думаешь, с твоим ребенком все в порядке?

Она пожимает плечами, про моего не спрашивает.

– Идите, – говорит швейцарец, – я не стану вас держать.

Я ничего не говорю, лишь бы он не передумал.

Карта и компас в моих руках, и мы, прихрамывая, направляемся в Афины. Смешок швейцарца сперва становится еле слышным, затем исчезает вовсе.

Небо равномерно серое, без просветов, но, по крайней мере, нет дождя. Вот мы и снова вдвоем, Лиза и я. Велосипеда больше нет с нами. Запасов продуктов тоже нет. Нет моих ножей. Нет швейцарца.

Я могла бы убить его, стереть его жизнь, как будто это не более чем грязное пятно. Мне нужно было попытаться. Но море истощило мои силы, опустошив меня, как бокал вина. Мои руки по-прежнему дрожат и трясутся, и хотя я крепко сжимаю лямки рюкзака, это не помогает их успокоить.

Если швейцарец снова нагонит нас, он покойник.

Взявшись за руки, мы двигаемся по шоссе, которое приведет нас в Афины. Брошенных автомобилей мало. Вежливые греки умирали дома, оставив автомобили припаркованными на своих узких улочках. Мы обходим то, что осталось от мертвецов. Было бы неуважительно переступать через них. В моих ночных кошмарах они хватают меня, тянут к земле и тащат в мир мертвых.

Мрачные мысли не покидают меня всю дорогу в Афины. Нам бы следовало обойти город, но кружного пути нет. Пирей плавно переходит в Афины, границы между ними нет.

Мы в бетонных джунглях, схваченных стоп-кадром. Кроме нас, все вокруг неподвижно. Мы как воры, тайком пробирающиеся через город мертвецов и старающиеся остаться незамеченными. Но быть на виду, вероятно, самый лучший вариант. Высокое шоссе ставит нас в выгодное положение, никто не сможет подкрасться к нам так, чтобы мы его не увидели.

Мы шагаем, пока не наступает ночь. Афины погружаются в темноту. Остается лишь один огонек впереди. Я описываю ситуацию Лизе.

– Давай посмотрим, что там, – предлагаю я.