Наталия Новаш - И я там был..., Катамаран «Беглец» Страница 33

Он вспомнил другое и покраснел, стыдясь за родителей и за деревенских, которые так плохо всегда говорили об учительнице. За что они ее не любили? Злорадный, осуждающий голос матери… Зачем он звучит в голове? Стало совестно, точно учительница могла его слышать. Поглубже надвинул шапку, затянул капюшон… Заставил себя думать о приятном — об их первой встрече. Лето! Это было лето. Утро слепило красками первого июньского дня. Небо мелькало над головой — того же в точности цвета, что и бидончик учительницы; и облака плыли, белые, как молоко… Трава, листья в каплях дождя. Ночью был теплый ливень, все свежо, мокро, а под деревьями даже озноб пробирал по коже. Они только что вбежали сюда с поляны — с солнца, где зеркалом сверкало перед ними озеро, отражая потоки бившего с неба света, и все на бегу сливалось — яркое, синее, голубое. А тут, в тени, лишь вода синела через просветы береговых кустов. Они отдышались — это был первый день, когда они познакомились. А потом учительница показала дерево. И он увидел его… навсегда, среди буйной зелени леса — все объеденное, все в паутине, в белом, липком, душившем его чулке. И словно сразу забылось лето…

— Вот беда… — шептала учительница. — Как помочь?

Весь ствол, ветки оплетала шелковистая пленка. Кое-где зеленела скрученная, объеденная листва… И тогда учительница рассказала про гусениц.

Целый день думал малыш, как помочь дереву. А утром подкараулил учительницу на дороге.

— Смотри! Я придумал! Теперь ему станет легче… — и, подтягиваясь на носках, сколько мог достать, оборвал снизу липкие клочья пленки.

— Молодец! — похвалила учительница. — Ты помог ему! Дерево снова дышит.

Малышу понравилось, что его похвалили. Он с нетерпением ждал воскресенья. В воскресенье приехала мать.

Показавшаяся очень толстой в модном зеленом купальнике, она недовольно поплелась в тень. Ежась, ступала босиком по холодной лесной дороге.

— На дрова присмотрел бабе с дедом? — бросила взгляд на дерево и, равнодушно зевнув, продолжала рассматривать красную от загара кожу на животе. Мальчик этого не замечал.

— Смотри! — не терпелось ему похвастаться. — Я помог ему, понимаешь?

— Кому? — искренне удивилась мать и подозрительно посмотрела по сторонам.

— Дереву! Оно снова дышит…

— Дурила! Батьке скажи, пока деревенские не углядели. Сухое-то тащить не штука…

Тогда еще дерево сухим не было, и молодые листочки, что потом еще раз показались из-под паутины, долго оставались несъеденными.

Матери надоело стоять в тени.

— Марш домой, пока гадости какой не набрался!

— А учительница сказала, что помог… Похвалила! — сын, подпрыгивая на носках, обнимал грязный ствол и пытался сорвать белевшую наверху, гадкую и липкую паутину. — Достань, ты выше! Видишь, как я ее оборвал внизу?

— Батька ему топором поможет! — прикрикнула мать построже и вдруг разозлилась: «И так дурак, в бабку! А тут еще эта…» — Дура твоя учительница! — крикнула на весь лес. — Слушай ее побольше!..

Опешив, он не мог вымолвить ни слова. А мать еще больше злилась:

— Дура, раз так сказала! Умные в городе пооставались, устроились. А эта по распределению прикатила! В чертову глухомань!

Малыш съежился, как тогда. Только теперь было хуже, и не потому, что осень — все желтое, опадающее. Листья мокрые, но не как раньше, после теплого ночного ливня; а теперь уже до самого снега будет лить и лить этот дождь, потому что несет ветром с моря серые тучи, и будет гнать, пока не ударит мороз. А дереву так и не помогли. Не выросли молодые листочки, показавшиеся потом, когда кончили косить сено. Съели и их прожорливые гусеницы, и не заложатся на зиму новые почки, как надеялась учительница. Хорошо еще, не срубили дерево тогда же, летом. Мать кричала, ругалась, но отец все-таки не согласился. С бабушкой вместе уговорили, сказали — и учительница жалеет дерево…

И сейчас рядом с нею малыш молчал. Что говорить? Зря только ее расстраивать. А так хотелось рассказать о лете: о рыбалке и сенокосе, о зайце, что каждое утро выбегает к хутору на дорогу… Они молча шли по дороге. Шли медленно, чтобы белые капли не выкатывались из-под крышки бидона. И он был готов идти так до самой ночи, хотя они только молчали, глядя в землю, а не беседовали, как раньше, обо всем на свете. Лето не виделись, а мальчик помнил каждый их разговор, особенно тот, последний, когда начались каникулы и учительница засобиралась в город.

— Если умная, не воротится, из отпуска не вернется! — говорила мать. — Дура, что ли, в городе не остаться?

Бабушка только качала головой, как всегда, а малыш не знал — вдруг в впрямь не вернется учительница? И не будет он тогда у нее в первом классе… Потому и решил задать свой вопрос. Утро было такое солнечное. Жара. А они взбираются вдвоем на холм, по самому солнцепеку. Не тропою, а напрямик, мимо старой ивы через молодой сосняк. Сосны — маленькие, ему по пояс, это теперь они вытянулись за лето. Пахнет хвоей и чаборком, густая трава путается под ногами. Идти трудно, он отстает, но не из-за усталости, а оттого, что думает: как лучше задать свой вопрос? Просто так: «Есть ли бог на свете?» Или иначе: «Кто прав?..» Отец, который объяснить не умеет, а только кричит, что бога нету и не может быть, а верят в него только темные и отсталые? Или, может быть, тетка Ядя, всегда усталая и больная, которая приносит с фермы ворованное молоко, а на укоры бабушки зло отвечает, что бога-то все равно нет, если ей на морозе тридцать коров доить, а председателю только бы языком болтать на собраниях, и нечего потому на том свете грехов бояться?! Или прав дядька, старший бабушкин сын, что деньги все пропивает и хитро твердит: «На том свете все равно не дадут! Пей! Нету там никакого свету, а умрешь — и черви тебя съедят!..» И только одна бабушка всякий раз перед сном просит бога одними и теми же словами… «обо всех нас, больных, страждущих, плавающих и путешествующих…».

Он хорошо помнил, как растерялась учительница и не знала, что отвечать. Тогда он помог ей вопросом:

— Вот бог… Разве может он жить на небе и просто так спускаться оттуда на землю? Прав отец — ведь там только облака?

— Но там есть и звезды! — не хотела соглашаться учительница. — И такие же планеты, как наша. Возможно, там жили люди, прилетали сюда, и их считали богами…

— Ну… То другие — тоже, как мы… — возражал малыш. — А есть ли тот бог, в которого верит бабушка?

Учительница смутилась и, опустив глаза, начала объяснять что-то не очень понятное. Тогда малыш опять ее перебил:

— А ты сама веришь в бога? — он прямо посмотрел ей в глаза, но вдруг понял, как больно учительнице: она пугается — отвечать по правде и не хочет — говорить как должна… И он не стал спрашивать «почему», догадывался, что из-за бабушки, из-за деда… Лишь ощутил в себе ее мысль: «Мне нельзя… И обижать — нельзя… Когда вырастешь, поймешь сам…»

И сейчас, под дождем, как в тот миг, он быстро взглянул на учительницу. А вдруг и она теперь поняла, что он думает?

Та остановилась, прислушалась, взяла бидончик в другую руку.

До укромной поляны было еще довольно далеко — малыш всегда провожал ее до поляны, и с полдороги возвращаться совсем не хотелось… Но учительнице показалось, что дождь усилился, хотя это просто налетел ветер и закапало с веток…

Он стоял и смотрел, как она скрывается в орешниковой аллее. Сегодня аллея была совсем-совсем желтой, словно солнце вышло из-за дождевых туч. И, казалось, листья над головой вот-вот зазвенят от ветра, точно сделаны из тонкой золотой фольги и светятся…

Дождь сильнее застучал по листьям. С укромной поляны донеслись голоса. Летом там всегда останавливались туристы. По глинистой дороге, полем добирались с шоссе — это был один из немногих подъездов к озеру. Не всякий, правда, отваживался ночевать в этом глухом уединенном месте. Чаще ставили свои сверкающие машинки на большой поляне — и простор, и солнце, и хутор поблизости. Но с июня и до самого конца августа и укромная поляна редко когда пустовала, всегда находились любители уединения: пешие туристы с рюкзаками, бывалые мотоциклисты или молчаливые рыбаки, приезжавшие на какой-нибудь добитой «Победе» или видавшем виды «Запорожце». И обитатели этой поляны всегда почему-то больше нравились малышу… Но с приходом последнего августовского дня и их словно корова слизывала языком — дороги развозило, красная жирная глина разбухала так, что и ногу, казалось, не вытащить из колеи, и ни на каком вездеходе сюда уже было не добраться. Потому и казалось странным, что на укромной поляне кто-то есть…

Он быстро шел по аллее, высматривая на земле отпечатки резиновых бот учительницы. И вот уже прибрежные деревья расступались — пляжик, бухточка с торчащей из воды ничейной перевернутой лодкой. Слегка набегают на песок прозрачные волны. А слева через оголившиеся кусты просматривается поляна; мрачный высокий бор окружает ее с трех сторон, и там, на траве у самых сосен, одинокая палатка… Каких только он здесь не видел — красные, синие, разноцветные!.. А такую, маленькую, скособоченную, натянутую только двумя веревками, — в первый раз! И сделана из того самого вылинявшего брезента, что старая дедова плащ-палатка.