Брайан Олдисс - Оксфордские страсти Страница 34

На задах дома была пожарная лестница, некогда покрашенная в ярко-красный цвет, чистый, как на картинах Бен Шана.[35] Пенелопа в некотором сомнении медленно поднялась к полуоткрытой двери. Рядом в стене было окно е разбитым стеклом, которое «починили» куском картона.

Когда ее полова оказалась на одном уровне с порогом, дверь распахнулась, и молодая женщина спросила:

– Что тебе хочиш?

Пенелопа поднялась еще на ступеньку и остановилась. Она узнала Заданку: перед ней была не знакомая опрятная девушка, а босая баба со спутанными волосами, в каком-то подобии восточного халата с яростным фруктовым орнаментом.

– Ах, Заданка, здравствуй! Это я, Пенелопа. Можно зайти?

Вся эта информация ни в коей мере не смягчила Заданку.

– Что тебе хочиш? – повторила она.

Из комнаты за дверью мужской голос спросил, кто пришел.

Заданка быстро ответила на каком-то иностранном языке, и мужчина велел пригласить гостью.

Тогда Заданка кивнула Пенелопе:

– Ходи.

Пенелопа вошла в комнату, которая явно выполняла функции целого дома. У окна приткнулись столик и стул с прямой спинкой. В одном углу небольшой комоди раковина, в другом железная кровать, на которой возлежал чернокожий мужчина. На нем была выцветшая полосатая рубашка и не менее выцветшие джинсы. Он был босой. Пенелопа отметила, до чего нежно-розовый оттенок у его подошв.

Она смутно встревожилась, перестав понимать, что к чему.

В комнате валялись тарелки и одежда. Из кастрюльки на плитке валил пар, который воодушевляюще пах соусом карри.

Мужчина сел на постели, хмуро уставившись на Пенелопу.

– Чем мы можем быть вам полезны? – спросил он. – Я вас что-то не припомню.

– А я вас, – сказала Пенелопа, глядя на Заданку.

Та мрачно проговорила:

– Что, гнать пришел? Вон, да?

– Нет-нет, Заданка, что ты! Меня вполне устраивает все, что ты для меня делаешь. Я пришла заплатить Я же забыла сегодня оставить деньги на сушилке – я думаю, ты заметила.

Мужчина свесил ноги с постели, поскреб загривок.

– О, это же совсем другое дело, когда заплатить хотят. Жить на что-то надо. А жизнь штука крутая, вот уж правда… Я могу вам, леди, предложить что-нибудь выпить?

Пенелопа и ответить не успела, как Заданка выпалила:

– Не был я. Не ходил твой дом.

– Почему, Заданка? А-а, понимаю: я слишком мало тебе плачу. Из-за этого, да?

Та лишь молча помотала головой. Яростные фрукты заколыхались на халате.

– Нет. Мама умер. В Пржибраме. Далеко…

Едва выговорив это, Заданна закрыла лицо руками и зарыдала, раскачиваясь всем телом. Мужчина подскочил к ней, обнял, прижал к себе, стал ласково гладить, тихонько утешая.

– Ну что? Что, У-У? Такой я! Как быть? – прорывалось между рыданиями.

Мужчина, которого она назвала «У-У», объяснил Пенелопе через Заданкино плечо, что мать Заданки довольно долго болела. Недавно у нее началось воспаление легких, у Заданки не было денег поехать в Чешскую республику, чтобы ухаживать за матерью. А вчера вечером позвонила сестра и сообщила, что мать умерла.

Пенелопа попыталась было выразить Заданке соболезнования, но та вдруг завыла – точно волки воют зимней ночью. Снизу тут же забарабанили в потолок.

– Я могу чем-то помочь? – спросила Пенелопа.

– Да нет, дорогая, что вы, – широко улыбнулся У-У. – Ничего. Заданка придет в себя. Я с ней побуду, утешу. Я вон готовлю кое-что, чтобы хоть поела. А вы уж идите, ладно?

– Я все же оставлю деньги, если вы не против, – сказала Пенелопа, выкладывая купюры на стол.

– Ш-ш-ш, золотая моя. Во всем мире матери рано или поздно умирают. Что поделаешь: так бог велел. Иначе на свете было бы полным-полно древних старух, а это ведь тоже не дело… Ну-ну, ш-ш-ш!..

Но Заданка завыла еще громче, будто утешения У-У только открывали свежие раны. Он повернулся к Пенелопе, опять широко улыбнулся:

– Вы уж нас извините. Когда мать помрет, любому от этого совсем хреново делается. Вы не думайте, она скоро придет в себя. Просто ей поплакать нужно.

Почти шепотом Пенелопа спросила его, не хочет ли Заданка поехать в Чехию. У-У отвечал путанно: что-то вроде того, что они с матерью и там беженцами были, а на самом деле они вроде бы из Черногории, хотя родом еще откуда-то с Балкан. Он в результате признался, что совершенно ничего в тех местах не понимает. Да и не должен, подумала Пенелопа.

– Ох, у нее столько всего на сердце, – серьезно сказал он. – Горя она там хлебнула всюду…

И по-особенному взглянул на Пенелопу, будто удостоверяясь, поняла ли она, что он имел в виду.

Ей стало невероятно стыдно. На глазах у нее выступили слезы.

– Простите меня, – прошептала она. – Не стоило мне вторгаться.

Она протянула руку. Мужчина принял ее. Его рукопожатие было теплым и нежным. Но когда улыбка иссякла, в лице его застыла неизмеримая скорбь.

Вернувшись домой, Пенелопа остановилась в прихожей и прислушалась. Наверху тихо. Беттина, должно быть, рисует у себя в комнатушке, а Иштар спит рядом. Каблучки полусапожек зацокали по плитке, Пенелопа отшвырнула с дороги какую-то очередную игрушку и вошла в кухню налить себе водки. Включила радио. Кто-то талдычил про проблемы израильской молодежи. Она выключила радио и начала бродить по тесной кухне кругами. Открыла заднюю дверь и вышла в садик, рассеянно глядя по сторонам. Ее ноздри уловили запах кошек, который перебивал томительный аромат жасмина.

Тут заверещал звонок. Она вошла в дом, отворила. На крыльце стоял Стивен.

Он вошел, и они на минуту обнялись, но не поцеловались.

– Хочешь водки?

– А пиво есть?

– Увы.

– Ладно, тогда водку.

– Иди в гостиную. Там, к сожалению, не слишком убрано.

– Ты что такая подавленная? – нежно спросил он.

– Подавленная и есть, – вздохнула она.

Он снял с дивана газеты за последние два дня и сел под окном. Пенелопа принесла водки. И попросила закурить. Стивен вынул сигареты из пачки – этот сорт ей не нравился – и взял одну себе. Они закурили, и Стивен сказал:

– Фрэнк Мартинсон устраивает прием сегодня вечером… Ты ведь знаешь его: историк, живет на Вест-Энде.

– В лицо знаю, разумеется. Приятный мужчина. Он иногда читает лекции у нас в Бруксе. Он эксперт по Стэнли Болдуину.[36]

– Да что ты? Пенни, мне так не по себе, что я тебя совсем забросил. Пойдем со мной к Фрэнку на прием. К девяти успеем. Там еще все будет в разгаре.

– У меня нет вечернего платья.

– Это совершенно не такой прием, как ты думаешь. Можем пойти, в чем есть.

– Платье в сине-белую полоску подойдет?

Он улыбнулся:

– Так идешь, значит?

Пенелопа затянулась сигаретой.

– А как же Шэрон? – спросила она. – И что все подумают, когда увидят нас вместе?

– Ох, да ладно. – Он взял ее за руку. – Кому какое дело? На дворе двадцать первый век уже.

– Как? Даже у нас в деревне?

Он рассмеялся:

– Да-да, даже у нас в Феррерсе этот жуткий двадцатый век закончился. А у Фрэнка, видишь ли, новая дама сердца, так что в центре внимания будет она. Устроит?

– М-м-м, наверное. Если я не слишком много выпью. И не слишком устану. И если вообще мне жизнь не надоест вконец. Мне кажется, я все это время была полной стервой и сама этого не понимала… – Она рассказала о своем визите к Заданке. – Представляешь, живет за магазином Азиза, в бедности, с каким-то чернокожим, у нее всего одна комната. А я ее эксплуатирую вон уже сколько месяцев.

– Но я не сомневаюсь, что ты предоставила ей возможность получить адекватно оплачиваемую работу – это ведь так официально называется? И она была вполне довольна, правда? Ну, пока мать не умерла.

– Стивен, она же беженкой была. И сейчас беженка! Как можно при этом быть довольной?

– В Англию она попала, скорее всего, нелегально. Не хочу показаться черствым, но все равно: тут ей куда лучше, наверное, и уж во всяком случае куда безопаснее, чем где-то там, у себя… ну, откуда бы она ни взялась.

Пенелопа не ответила. Потом наконец пробормотала:

– Откуда-то с Балкан… – Сжав стакан обеими руками, уселась на диван рядом со Стивеном, ощущая на себе его вопросительный взгляд. В конце концов спросила: – А ты здесь родился? Я имею в виду: в Англии?

– Да. И мой брат тоже, но он, что называется, дотерпел. Мать была уже на сносях, когда они с отцом высадились на берег в лондонских доках с небольшого суденышка.

– Они из Германии бежали?

– Да. – Кажется, он не собирался вдаваться в подробности. Тщательно притушил окурок и выпалил: – Матери было жутко плохо. Она родила Герберта в какой-то паршивой гостинице, по-моему, в Чипсайде. Но нам-то повезло. А многие родственники, в том числе сестра матери, не успели скрыться от нацистов. Я родился через десять лет после брата, и к тому времени родители немного встали на ноги.

Она обняла его за плечи.

– Я рос, желая во всем быть англичанином, – сказал он. – Во что бы то ни стало. Но допустил ошибку: женился на еврейке.