Геннадий Семенихин - Космонавты живут на Земле Страница 36

— Знаем, знаем, — засмеялся Костров, — пот и соль вместе делим.

— Так что же? — тоном старшего распорядился Дремов. — Теперь пойдем по солнечному кругу. Очередь за Сергеем Ивановичем.

Ножиков развел руками:

— У меня, друзья, такого юмора, как у Андрея, не получится.

— Давай без юмора, — ободрил его Дремов.

— Тогда и я с детства начну. Глаза закроешь — Азовщина вспоминается. Наше Азовское море хотя и маленькое, но коварное. Отец мой на колхозном рыболовецком сейнере плавал рулевым. Помню этот черный сейнер с красными буквами на борту — «Ведьма». Так его еще старик прасол назвал. Потом это название перечеркнули и уже в колхозе «Красным вихрем» назвали. Такому возвышенному революционному прозвищу эта посудина, сами понимаете, мало соответствовала. Я первую ступень кончал, когда сейнер этот на берег не вернулся. Отца на пятый день выловили. Привезли в хату уже в гробу, большого, молчаливого, распухшего. Мать убивается, а мы с сестренкой к ней жмемся. Было это как раз перед войной. А в сорок втором я в летное училище подался. Очень уж на фронт хотелось. В марте сорок пятого окончил училище на материальной части ИЛ-2. Попали мы в боевой полк в конце апреля, а девятого мая война закончилась. Горевал я тогда в свои девятнадцать. Как же так — без меня победа над Гитлером одержана? И вдруг наш полк в полном составе на Дальний Восток направляют. Пока формировались, грузились, время прошло, и прибыли мы туда в самый разгар событий. Если перебрать в нашем отряде все личные дела космонавтов, то на всех нас записан всего один боевой вылет, и совершил его я.

— Гордимся мы, Сережа, — тихо сказал Костров, — хоть один понюхавший пороха среди нас да есть.

Ножиков мягко улыбнулся:

— Но ведь я и не знаю, ребята, считать ли еще этот вылет боевым.

— Это почему же?

— А вот послушайте, как обстояло дело.

Ножиков отпил из стакана пива, заел воблой, которую очистил по-рыбацки — в одно мгновение.

— Было это в августе сорок пятого, когда с Японией шла война. Получили мы задание нанести удар по сосредоточению военных кораблей в бухте Косю. Бухточка, даже по карте видно, микроскопическая. Но чего не бывает! Мог в ней и транспорт, и эсминец, а то и сторожевой корабль укрыться. Короче, взлетаем парой. Настроение возвышенное. Война на исходе, хочется и тебе свой пыл в боевые дела воплотить. Над сопками нас, как и положено, японские зенитки обстреляли. А перемахнули линию фронта — и никакого сопротивления. Будто с аэродрома на аэродром в своем тылу перелетаем. Уже и низменность под плоскостями потянулась, и желтые зализы отмелей впереди в воду врезаются. А надо сказать, Японское море по внешности своей суровое, со свинцовым отливом, не наше Черное, что, как брильянт, сверкает и глаз твой радует. Вот мы и над целью. Действительно, маленькая бухта под крылом, а у причалов черным-черно от судов. Сличаем карту с местностью: точно, Косю. У меня был ведущим веселый такой парень — старший лейтенант Балацко. На западе семьдесят боевых вылетов совершил. «Давай холостой заход!» — командует. Мы до двухсот метров снизились. Мотор на моем ИЛе новый, как зверь, ревет. Море рябит, барашками набегает. Только что за загадка — ни одного выстрела по нашим машинам с земли, ни одного разрыва в воздухе: ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади. Спрашиваю стрелка своего по СПУ[4]: «Зенитки бьют?» — «Нет», — отвечает. У меня рука на секторе газа. Ставлю машину в вираж, чтобы получше рассмотреть цель, и вдруг — матушки мои! — да там же, у причалов, ни одного военного транспорта. Вся бухта забита жалкими рыбацкими посудинами. Только две мало-мальски приличные шхуны. А по берегу в черных робах людишки в панике бегают. Мужчин — кот наплакал, больше — женщины да дети. Верите ли, спрятаться негде — берег ровный, песчаный. Бедные детишки на колени попадали и молятся своему самурайскому богу или кому там, может, самому японскому императору. И мысль у меня: неужели будем бомбить и открывать по ним огонь? Я даже похолодел, и сердце будто замерло под комбинезоном. Слышу по радио от Балацко: «Еще один холостой заход». Снова мы круг описываем, и я окончательно убеждаюсь, что в этой бухте одни рыбацкие челны. Даже сети для просушки, вытащенные на берег, вижу. И тогда, позабыв код, кричу по радио: «Командир, там бабы да пацаны! Нельзя бомбить». Балацко помолчал и через секунду коротко приказывает: «Сам вижу. Разворачиваемся на обратный курс». Прилетаем мы на свой аэродром и садимся с подвешенными бомбами. Сами понимаете, ребята, посадка не из веселых. Зарулили, винты еще на малом газу хлопают, а техники уже по крыльям к нашим кабинам лезут. «В чем дело, товарищ младший лейтенант? Заело?» — мой спрашивает. «Заело, — говорю. — Только об этом «заело» я самому командиру полка докладывать буду». Подходим с Балацко к штабной землянке, а наш полковник уже на пороге стоит. Бывалый был рубака. Левая щека вся обожженная — над Лозовой горел. Семью в оккупации потерял. Смотрит он на нас строго, ждет. Балацко вытянулся по команде «смирно» и докладывает по всем правилам: «Товарищ командир, боевое задание выполнено. Бомбы не сброшены». — «Это как же надо понимать, товарищ старший лейтенант?» Балацко замялся, но тут я не выдержал, вперед шагнул: «А так, товарищ полковник, что вышестоящий штаб неверно нам указал расположение цели. В бухте Косю нет ни одного военного корабля. Там действительно скопление, но только рыбацких баркасов, женщин и детей». — «И ты не бомбил?» — спрашивает полковник. «Никак нет, товарищ командир», — отвечаю. «А ты знаешь, что положено за невыполнение боевого приказа?» — «Так точно, товарищ полковник, трибунал. Но у меня в кармане гимнастерки билет коммуниста, да и совесть человеческая под гимнастеркой тоже в наличии».

Положил полковник мне тогда руку на погон, в самые глаза глянул: «Жалостливое сердце у тебя, Сережа. Это хорошо. С таким сердцем ты стоящим человеком станешь. Значит, пожалели старух и детишек?» — посмотрел он и на Балацко. «Так точно, товарищ командир! — гаркнул мой старший лейтенант, поняв, что нагоняя уже не будет. — Пожалели». — «А вот наши союзники, господа американцы, не пожалели. Атомную бомбу, не дрогнув, сбросили на Хиросиму». Не успел он это сказать, бежит к нам от машины-радиостанции начальник штаба майор Синенко, полный такой, солидный. Никогда бы не мог представить, что он в состоянии столь быстро передвигаться по летному полю. Подбегает и кричит: «Товарищ полковник, Тихон Васильевич, японцы капитуляцию запросили». Вот так и завершился мой единственный боевой вылет, — закончил Ножиков.

Алеша выключил накалившийся обогреватель и тихо спросил:

— В отряд как вы пришли, товарищ майор? Тоже, как Субботин и другие... с вами беседовали, отобрали кандидатом, а потом вызвали?

— Нет, — покачал Ножиков головой, — у меня свой был путь. Когда наш отряд зарождался, я кончал академию. Последний, самый трудный курс. Увлекся телемеханикой, астрономией. У нас был чудесный доцент Кирилл Петрович Котлов. Большой специалист. Он-то первым и заметил мое увлечение. Стал присматриваться, будто бы случайно рекомендовал интересную литературу по нашим первым спутникам и астрономии. Я ее читал, как приключенческую, и как-то все больше и больше узнавал о системе запуска и вывода на орбиту, о торможении и возвращении на Землю наших спутников. Даже о перегрузках в плотных слоях атмосферы и управлении с полигона читал интересные работы. Это спасибо все ему, — Кириллу Петровичу, — смог добиться для меня допуска к этой литературе. Время шло, диплом писался, и я уже готовился к защите Какие были планы? Кончить и снова в полк на реактивные истребители. Меня такая перспектива вполне устраивала. Но все же где-то внутри мучило сомнение, самому себе боялся даже признаться, как хочется прикоснуться всерьез к космической технике. Даже в роли инженера. И вот как-то весной засиделся я классе самоподготовки допоздна. Вдруг входит Кирилл Петрович, этакий торжественный, пахнущий тонкими духами. Надо сказать, был этот ученый большим модником в свои тридцать семь. Мы его галстукам особенно завидовали. Я поднял голову на скрип двери, поздоровался. Кирилл Петрович и говорит: «Что же, глубокоуважаемый Сергей Иванович, а не пора ли перерыв на отдых сделать? Глядите, как за окном весна бушует. Не хотите ли соблазниться небольшой прогулкой?» Вышли мы из корпуса, а на западе уже закат догорает. Первые звезды, и луна такая добрая, приветливая. Я еще пошутил: рукой, мол, достать можно. Кирилл Петрович внимательно на меня посмотрел и без улыбки сказал: «Рукой не рукой, а луну достанем. Есть для этого более надежные средства. И вы еще, уважаемый Сергей Иванович, будете свидетелем того дня, когда человек с близкого расстояния рассмотрит нашу соседку, а потом и ногой на нее ступит». И такую он мне интересную картину первого полета на Луну нарисовал, что сердце дрогнуло. Мы задержались до поздних сумерек и стали прощаться. Я ему сказал: «До свидания», а он улыбнулся и поправил: «Вероятно, не до слишком скорого». — «Почему?» — спрашиваю. «Завтра я уезжаю, глубокоуважаемый, куда — сказать не могу, адреса сообщить тоже не могу. Не исключено, что и фамилия моя больше открыто упоминаться не будет». Я сразу все понял — наш Кирилл Петрович уходит на секретную работу, связанную с запусками спутников. Он помолчал и спросил: «Скажите, Сергей Иванович, вот вы скоро окончите академию. Не хотели бы вы попасть в маленькую группу людей, которые будут готовиться к первым космическим рейсам?» И я дал согласие.