Сергей Снегов - Диктатор Страница 36

Гамов смотрел так, словно я сошел с ума.

— Сдать Забон? И вы серьезно, Семипалов?

— Мы перемудрили с обманом противника и должны теперь выкрутиться из своей же паутины с наименьшими потерями.

И я объяснил, что отстоять город можно лишь в том случае, если энергично переадресовать ему все резервы, подготовленные для центрального фронта. Но тогда ни о каком наступлении на западе и не мечтать. И результат: Забон сохранили, но западных областей не отвоевали, Патину не наказали за измену, Ламарию не покорили, а родеров не отбросили за их естественные границы. Ни одной стратегической цели не достигли, такова реальная цена того обмана, в который мы ввели противника. Не всякий обман врага идет на пользу, когда имеешь дело с кортезами.

Но иная картина рисуется в случае, если сдадим Забон, продолжал я. Враг, чтобы взять его, подтянет сюда новые корпуса, превратит этот участок в поле своих максимальных усилий. То есть ослабит свой центральный фронт гораздо больше, чем если бы просто хотел отразить наше обманное наступление с севера. И тогда разразится наше хорошо обеспеченное наступление на центральном фронте. И мы обойдем с запада армии, захватившие Забон, — он станет мышеловкой, в которой захлопнется ударная мощь врага.

— План победы на всем фронте требует запланированного поражения на севере, — так закончил я свой анализ ситуации.

— Чудовищно! — воскликнул Гамов. — Могла же такая идея прийти в голову — сдать Забон!

— Главное — победить в войне, а не отстоять тот или иной город! — возразил я. — Я вас не узнаю, Гамов! Вы ли убеждали нас, что войну надо вести неклассическими методами! И колеблетесь, когда встала простенькая для любого шахматиста задачка — идти на оправданную частную жертву ради общего успеха в игре.

— Семипалов, война не перестановка фигур на доске, а страшные приговоры тысячам людей. Все во мне протестует против запланированной гибели лучшего города страны!

— Красивые слова! — бросил я. — Если мы не добьемся радикального успеха на всем фронте, погибнет куда больше людей, чем в любой битве за город. Вы это понимаете не хуже меня, Гамов.

Он понимал это. Внезапно постарев, он обводил нас потухшими глазами. Для нас с Пеано, ныне профессиональных военных, сдача или защита отдельных городов была военной операцией, а Гамов уже и тогда ощущал себя чем-то вроде предстателя за всех страждущих. Он не мог дать санкции на единственно разумный стратегический план.

— Разрешите мне, — сказал Вудворт. — Хочу предупредить, что сдача Забона может поколебать союз Нордага с нами. Нордаг разочарован отказом в материальной помощи. Если у них на границе появятся корпуса родеров, вряд ли они останутся безучастными.

— Что значит — не останутся безучастными? Разорвут союз или начнут с нами войну? Хотелось бы определенности.

Усмешка на худом лице Вудворта была выразительней слов.

— Дорогой Семипалов, дипломатический язык, в отличие от военного, всегда содержит в себе элемент неопределенности.

Гамов счел предостережение Вудворта аргументом в свою пользу.

— Забон защищаем! А на западном фронте начинаем наступление немедленно. Оно заставит кортезов призадуматься, стоит ли искать успеха на севере ценой значительных потерь в центре.

На этом и закончился военный совет. Я сказал еще, что поеду в Забон проверить оборону города. Хотел бы совершить эту поездку вместе с Пеано и Прищепой. Гамов проводил меня до двери, а там остановил.

— Нам нужно поговорить втроем, Семипалов. Приходите завтра ко мне с женой. Ее присутствие необходимо.

— Завтра буду в Забоне. Сегодня подойдет?

— Вызовите жену и приходите в маленький кабинет.

Министерство организации, где Елена трудилась заместителем Бара, располагалось неподалеку от государственного дворца. Я позвонил ей, она вскоре пришла. Я ждал ее в том же зале, где мы заседали.

— Что-нибудь случилось, Андрей? — спросила она с тревогой.

— Случится через несколько минут. Гамов пригласил нас для секретного разговора.

— Ты ожидаешь чего-нибудь плохого, Андрей?

— Даже не представляю себе, чего он хочет.

Мы постучались в кабинет Гамова. В прихожей еще не было телохранителей, как это стало обычным впоследствии. Гамов показал нам на диван, а сам сел за стол — создавал впечатление, что разговор, хоть и личный и секретный, будет все же в чем-то и служебным. Я так понял распределение мест, но Елена не приучилась еще ощущать значение мелочей, зато точней чувствовала подспудность. Она лучше подготовилась к беседе втроем, чем я.

— Хочу договориться о совместных действиях против наших врагов, — начал Гамов. — Надо перехитрить разведку врага. Повести ее по ложному следу. Без вашей доброй помощи сделать это трудно.

Он помолчал, переводя глаза с меня на Елену и с нее на меня. Терпеть не могу, когда в меня долго всматриваются.

— Вы хотели нас сразу заинтересовать, Гамов. Считайте, что добились своего. Слушаем дальше.

— Хочу продолжить игру в дезинформацию. Через Жана Войтюка, — сказал дальше Гамов. — Сведения, переданные Войтюку Вудвортом, имели большие последствия. Ясно, что Войтюк пользуется в разведке высоким авторитетом. Лишь полной верой в его информацию можно объяснить энергичные действия маршала Вакселя. Быстрый ответ на подкинутую лживую информацию поставил нас в трудное положение. Не исключено, что Вудворт пережал в информации. Чтобы впредь такого конфуза не повторялось, надо разъединить Войтюка с Вудвортом и свести с человеком, более осведомленным в государственных и военных делах. Ибо лишь такой человек сумеет передавать шпиону нужную нам информацию по всем вопросам, а не только по проблемам специального ведомства. Есть ли у нас такой человек?

— Даже два. Прежде всего вы, Гамов. А вторым, смею надеяться, буду я.

— Правильно, двое. В мое окружение Войтюку не войти. Значит, вы, Семипалов. Хочу перевести Войтюка к вам. Вам нужны свои консультанты по международным делам. Отличные возможности для контакта.

Я помедлил, прежде чем задать следующий вопрос. Гамов знал, о чем я буду его спрашивать, — и волновался еще больше, чем я. В минуты большого волнения он съеживался и бледнел: состояние, противоположное налетавшей на него ярости, тогда лицо наливалось кровью.

— Хорошо, контакт. Но какого рода? Сдружиться с Войтюком и в приятельской болтовне делиться с ним государственными секретами?

— Нереально. Если Войтюк и вообразит, что достиг приятельства с вами, и уверится, что вы болтун, то его хозяев в этом не убедить. Они глубоко изучают ваш характер.

— Тогда — измена, Гамов. Не реальная, а обманная, так? Притвориться, что я враг всему, что у нас делается, враг вам, враг самому себе, враг своей родине? Я верно понял вашу мысль?

— И верно, и неверно. Враг мне — верно. Но почему враг своей родине? Диктатор еще не вся страна, а только человек, захвативший в ней верховную власть. Вы играете роль моего соперника, человека, считающего, что сами вы куда бы лучше правили страной. И в дружеских разговорах с Войтюком критикуете мои действия, а попутно снабжаете его секретной информацией, которая должна дезориентировать врагов.

— Не подойдет. Соперничество с диктатором еще не повод становиться на путь измены. Договаривайте — хотите причин для нашей вражды более личных, чем политическое соперничество?

— Договариваю — именно так! Вы должны изобразить моего личного, моего интимного врага.

Если у Елены и были сомнения относительно ее роли в предполагаемой игре, то теперь они рассеялись. Она вспыхнула, глаза ее зло заблестели.

— Вы хотите сделать меня своей любовницей, Гамов, чтобы превратить моего мужа в своего личного врага?

Гамов редко улыбался, почти никогда не смеялся. Возбужденным, возмущенным, разгневанным, категоричным я видел его часто, но просто улыбающимся — почти не приходилось. А сейчас он улыбался, и улыбка мне не понравилась. Она была из тех, какие называются душевными, такими улыбками стараются расположить к себе, скажу сильней — задурить и очаровать.

— Только сделать вид, что вы моя подруга, Елена. Ваш муж ревнив, он сам в этом признается. И об этой его черте, конечно, быстро дознаются противники. Почему не сыграть на ревности вашего мужа для успеха государственных задач? Сыграть только на представлении о его ревности, а не возбудить ее реально. Тогда его тайная недоброжелательность ко мне в глазах противников станет обоснованной — и любая информация от него приобретет доказательность. Вот такую предлагаю игру.

Я молчал. Мне вспоминалось, что Гамов дознавался, ревнив ли я, задолго до того, как стал важной политической фигурой — загодя прикидывал, как станет действовать, когда будет диктатором. И ни о каком Войтюке мы тогда не знали! Я почувствовал себя бессильным против него. Игра расписана неотвергаемо, роли розданы — и властный кивок режиссера командует выходить на сцену!