Анатоль Имерманис - Пирамида Мортона Страница 39

— Тридент Мортон, штат Нью-Йорк, Пятое авеню! — объявила она запоминающему устройству.

— Дура! Такого нет в биосписках! — заорал с потолка металлический голос.

Цилиндры уже запустили свои щупальцы в капсулу, чтобы вытащить меня, но я отчаянно отбивался. Ведь я знал, что немедленно потеряю Тору, как только снова окажусь в огромном лабиринте коридоров, лифтов, увеселительных залов…

6

Я проснулся в своей комнате. Голова, в отличие от прежних пробуждений, совсем не болела, похмелье было скорее духовным и не мешало думать. Я уже решил про себя, что анабиозный дом, несмотря на его кибернетические ужасы, все-таки самое лучшее место для того прыжка из прошлого в настоящее, за который так тревожился Мильтон Анбис. Здесь я сразу получил концентрат всего, чем отличается эпоха — от удовольствий до отчаяния. Доза была почти убийственна для новичка, но первые, самые опасные дни уже позади. Если я собирался выжить в этом мире, то куда мудрее сразу окунуться в него.

Нигде не представлялась такая уникальная возможность узнать так много в такой короткий срок. Например, та же “Стена”. По Телемортону показывали одну серию в месяц, и то до последнего декалетия. С тех пор показ для обычных смертных был запрещен. То же самое относилось ко всем другим слишком мрачным, с точки зрения сегодняшнего благополучия, лентам. А здесь, в специальном зале “Телемортона” наши старые видеопленки демонстрировались круглосуточно. Кроме того, в биодоме на фоне других, куда больших Диковин, мои странности не были так заметны. Почти ни один анабиозник не видел до сих пор ни живых биокукол, ни столов-самобраной. Для большинства даже само понятие “робот” смахивало на сказку. Людям нечего было делать, они лезли из кожи вон, чтобы придумать себе хоть какое-нибудь занятие. Даже электрические бритвы и пылесосы моего времени были поэтому выброшены на свалку. Здесь, где все чему-то удивлялись, и я мог себе позволить высказывать удивление, не рискуя быть сочтенным за полупомешанного. Здесь все, в сущности, были немножко тронутые. Вера в анабиоз чем-то походила на веру в загробный мир у людей моего времени. Телемортон уверял их, что они воскреснут, Телемортону верили, но все же втайне сомневались. Неистовость, с которой набрасывались на увеселения, любовь, еду, наркотики, не была естественной. То был пир во время чумы, хотя редко кто признался бы даже самому себе в этом.

Этим утром прежний Тридент Мортон, который, воспользовавшись страхами неведомого мира, залез было обратно в меня, умер. Окончательно и бесповоротно. Не для того я на пятьдесят лет ушел из жизни, чтобы снова напиваться, обнимать случайных женщин, а потом презирать и их, и себя. Я буду по-прежнему ходить и в бесчисленные рестораны и бары, и в комнату галлюцинаций, и даже в комнату любви — но так, как медик в анатомический зал! Останусь здесь по возможности дольше: а там — посмотрим. Перспектива перейти из одного анабиоза в другой уже сама по себе была не из приятных.

Но мне впервые захотелось жить, чтобы крушить и ломать, топтать и жечь, а потом плясать на обломках. Я негаданно вспомнил свой гороскоп. Как там было? Врываться в самую структуру эпохи. В ее лицемерное благополучие, в ее глобальное время глобального обмана, где куклы становятся кинозвездами.

Только теперь я открыл глаза. Что-то в моей комнате изменилось. Прямо перед кроватью стояла на мольберте большая картина. Виктор говорил мне вчера, что здесь исполняется практически любое желание, но ни в какой Зал заказов я не заходил, никакой картины не заказывал. Я приподнялся, чтобы лучше рассмотреть ее.

Небо с незнакомыми созвездиями, причудливый свет, исходивший как бы из-под земли. Немного приподнятая над ней платформа, внизу черный провал бесконечной шахты. На платформе открытая капсула, вокруг нее удивительные существа. Почти люди, но с бессмысленными личиками и тоненькими ручками. А в капсуле — только что ожившая Тора. Нагое тело почти скрыто длинными красноватыми волосами. На него падают бледные тени странных существ и слабые блики подземного света.

Лицо еще мертвенно бледно, но глаза уже живут. В расширенных зрачках не чувствуется ни изумления, ни ужаса. Неизбежность страшного мира — вот что я прочел в воскреснувших глазах.

— Доброе утро! — услышал я за спиной. — Никогда до сих пор не представляла себе, что можно так напиваться!.. Ты стучал так громко, что даже сквозь стену было слышно. Я вышла, но ты уже спал. Прямо на полу. С трудом втащила тебя в комнату… С моей стороны это, конечно, глупо. Надо было оставить тебя в коридоре… Между прочим, откуда ты знаешь мое имя? Помнишь, позавчера я шла на “Телемортон”, ты впервые в жизни увидел меня — и вдруг назвал по имени?.. А потом кричал что-то бессвязное… И сегодня ночью тоже… Будто меня застрелили и похоронили в “Пантеоне бессмертных”. А потом тебе казалось, что я биомортоновская служащая, и ты кричал, чтобы я поскорее сняла этот проклятый белый комбинизон, и все такое…

Я пытался воссоздать образ той Торы. На миг он подобно миражу повис в воздухе и тотчас развеялся. Недаром я даже в те времена вспоминал одни лишь внешние признаки — волосы, смех, какое-нибудь движение.

— Теперь вспомнил? — она провела рукой по моему лбу. — А я сразу поняла, откуда это у тебя… Позавчера мы смотрели в кино старые видеопленки, и ту тоже, где мой дед убивает мою бабушку во время первой телемортоновской передачи… Ты был на одном из сеансов, потом пошел в зал галлюцинаций, и когда увидел меня… Правда, я на нее очень похожа?

Ее руки были мягче, чем у Торы, и лицо тоже мягче.

И совсем другие глаза. И вся она была совсем другая, только очень похожая. Те же волосы, движения и голос.

— В наше время это не такая редкость. У нас шутят, что даже гены стали стабильны — утратили способность обновлять наследственные матрицы… Между прочим, тебя тоже показывали. Ну, конечно, не тебя самого, а твоего двойника. Помнишь, как Тридент Мортон стоит на коленях у ее тела? Должно быть, очень любил ее, — она присела на кровать и обняла меня.

— Тора! — выдохнул я, и было даже немного больно, что давным-давно умершая чужая женщина, которую я никогда по-настоящему не любил, так похожа на нее.

Тора Валеско принадлежала своему времени, всю свою жизнь она продиралась сквозь джунгли — чикагские, бродвейские, телемортоновские, каждый ее поцелуй, хотела ли она того или нет, был приманкой охотника и укусом зверя. Нежность была ей неведома, как и мне.

Я взял мягкую руку в свои пальцы и коснулся ее губами. И мои губы тоже стали теплыми и мягкими, и медленно двинулись по загорелой коже, пока не коснулись ее губ. А потом что-то во мне приоткрылось, я был прозрачной невесомой оболочкой, а когда в нее хлынула нежность, меня рвануло вверх, сквозь прозрачную крышу биодома, прямо в небо.

— Ты плачешь? — спросила Тора.

Я не отвечал. Во мне больше не было сил. Ни для того чтобы повторить этот вечный полет, ни чтобы сказать хоть слово. Но я чувствовал на своих мокрых ресницах благословенный двадцать первый век, подаривший мне такое чудо. Нежность умирающего мира, которая дарилась на тысячелетия вперед, потому что в них люди уже разучатся любить.

Вот о чем говорила картина. Мир был обречен. Мир Стабильной Системы — аквариум с тепловатой водичкой, где бедные золотые рыбки знают об океане человеческих страстей столько же, сколько люди моего времени знали о мире без войн за омытой апокалипсическим потоком крови гравитонной стеной.

А спустя полчаса я вспомнил, где мы находимся, и проклинал все на свете.

— Почему ты пришла сюда? Почему? — Я чуть не ударил ее, так невыносима была мысль, что я встретил ее здесь, а не в пустыне. В пустыне или на леднике.

Вдвоем мы бы выжили повсюду — даже на леднике, а здесь она была обречена, если только мне не удасться вырваться.

— Я ведь не упрекаю тебя, — сказала она мягко. — Ведь ты тоже мог встретить меня раньше. Но скорее всего, никогда не встретить… Пятьдесят лет разлуки — что это по сравнению с теми днями, которые мы проживем вместе?.. Я думаю о том, что было бы со мной, если у тебя в тот вечер не было бы галлюцинаций и если бы я не была так похожа. Ты принял меня за Тору Валеско и остановился… Просить у судьбы больше было бы нечестно… Я всегда ненавидела Телемортон. И его ужасную “Стену”, и тот небесный кисель, которым нас кормят сейчас. Утверждают, просто у людей отпала надобность, но мне всегда кажется — в том, что у нас больше нет ни книг, ни настоящей музыки, ни искусства вообще, виноват Телемортон. Но без Телемортона мы бы не встретились.

Как это случилось? Я заглянул в бездну прошлого. Я стоял у самых истоков и лучше ее понимал, как она права. Но этот ужасный прыжок от обывателя, переставшего читать газеты и книги из-за Телемортона, к полуинтеллигенту, говорящему о них, как мы в свое время о египетских папирусах?!