Линор Горалик - Нет Страница 4

И так прекрасно тело отзывалось на каждое прикосновение и особенно на эти фантазии, что даже сама мадам Глория была в восторге, впервые просмотрев бион с тяжелой, но совершенно необходимой сценой, случившейся в тот день, когда Афелия пришла к ней наниматься на студию. Конечно же, на студии мадам, занимающейся специально садомазохистским, строго запрещенным чилли, Афелию приняли, распростерши наждачные объятия, — но мадам сама сказала милой девочке, еще подвешенной за эти волосы роскошные (потом, вернувшись домой, три часа осматривала в панике — но нет, не повредили вроде ничего, ни пряди, кажется, не выдрали, не обкорнали ни локона) к сырому потолку центральной съемочной площадки: дорогая, я знаю ваши вкусы, но поверьте: при вашей удивительной фактуре, при этих волосах (сухой морфированный палец с пятисантиметровым ногтем легко качнулся в сторону крюков) вам нужно все-таки играть скорее sub, чем dom; за эти волосы (вот эти; ворсинки от ковра налипли, спутались концы, и, кажется, придется их сейчас расчесывать сначала) любому человеку в нашей теме, вы ж понимаете, вас хочется схватить и медленно наматывать косу на локоть, наблюдая, как ваше обдирается лицо о камень пола, — вы слышите? — и Фелли, Афелия Ковальски, молодчина, успела тихо сказать губами «да», прежде чем сладко потерять сознание.

Глава 4

Еще бы сантиметром левее он ее свалил — и она наверняка могла бы дотянуться до прикроватной тумбы, схватить бокал из-под шампанского или комм и заехать этому огромному подонку по голове; еще бы сантиметром правее — и она могла бы слабой ручкой уцепиться за стул и попытаться этим стулом хоть как-нибудь садануть мерзавца, — но, видно, опыт ему помог, и повалил он ребенка так, что только маленькими кулачками она его колотит по спине, исходя слезами, в мучительном и страшном отвращении задыхаясь под поцелуями (еще и укусить за губы норовит слегка и слизывает слезы, — какая гадость, господи спаси, освободи меня из плена этого громадного тела, такого красивого, как мне казалось, когда он меня в прошлые разы совсем невинно кормил конфетами и подливал морсу, смотрел веселыми глазами, слушал мои девические бредни про мальчиков и девочек, в которых влюблялась прежде, во втором и третьем классе, и про мою серьезную любовь, которой уже две недели, — с самого Первого звонка она меня не отпускает). Еще надежда есть, что он своим огромным членом в меня хотя бы не полезет, хотя уже раздел совсем, перехватил мне руки, что-то шепчет, проводит пальцами по пуху золотому в моем паху, ох, нет, пожалуйста, пустите! — внезапно остановился, смотрит:

— Что, страшно?

Только не туда, пожалуйста; только не это.

— Ну-ну.

Рывком сажает на кровати, становится во весь свой взрослый рост.

— Соси получше; если сможешь сделать так, чтобы я кончил тебе в рот, — что же, я, может быть, и не стану ебать твою писечку, только посмотрю.

Какое кончил? Дышать же невозможно, душит кашель, слюна мешается со слезами.

— Все ясно.

За шкирку, валит на подушку лицом и тут же сверху валится, едва не сплющивает ребра, подсовывает руку под живот; пытаясь вырваться, вцепляешься ногтями ему в бедро — орет и бьет лицом об край кровати; кровь идет губой, но в тот же миг перестаешь чувствовать и скулу ноющую, и губу, и ободранное колено — какая боль ужасная, он все порвет мне, какой кошмар, подушка душит крики, но не иссушает слез; изо всех сил тычешь языком себя под правый верхний клык и начинаешь считать, закрыв глаза, пытаясь как-то сладить с этой болью, и с ненавистью, и со страхом, что никто и никогда тебя отсюда не спасет:

— Один, два, три, четыре, пять…

От каждого его толчка становится больнее; что-то хлюпает, и ты немедленно решаешь, что это кровь, и в ужасе захлебываешься…

— …шесть, семь, восемь, девять, десять…

Почему так невыносимо долго? Почему не семь, не десять даже? Неужели это никогда не кончится?

— …одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Грохот входной двери, упавшей в коридоре; ну, слава богу, что они там делали все это время — цветочки собирали? спали на посту? Одним коротким поворотом руку вырвать из захвата, вывернуться, в шею ударить подлеца большим пальцем, обмякшее тело скинуть с себя — его немедленно подхватят коллеги, скрутят, приведут дубинкой в чувство и заберут в машину. Скатать бион, отдать Камилле: все запечатают и отвезут в пакете с видеозаписью для передачи следствию. В комнате разгром, оставшаяся рядом Кама подает трусы и сарафанчик. Надо сказать, что все-таки промежность болит нещадно: тело двенадцатилетней девочки всегда не слишком хорошо переносит интерактив с мужским здоровым членом, это-то не новость, — но с таким увесистым, как у этого гада двухметрового… модифицировал он его, что ли? Сука. На маленьких девочек с модифицированным хуем в полруки ходить; убить подонка.

Осторожно смазываешь кремом растертую кожу; Кама курит, заполняет протокол, спрашивает сочувственно:

— Ты как?

— А как? Не первый раз. Знаешь, Кама, я часто думаю, что все это стоит того; я думаю об этом, когда лежу под каким-нибудь из этих говен; даже мне — понимаешь, мне, взрослой женщине, знающей, на что идет, так больно и так противно, и так — ты понимаешь — стыдно, что вот меня, ребенка, насилует какой-то подонок, — и не просто вдруг из кустов выскочив, набросившись в темноте, — но, понимаешь, три раза меня в гости приглашал, не трогал пальцем, покупал доверие!

В бессилии и отвращении бьешь кулаком по тумбочке; летит на пол бокал из-под шампанского, которым подпаивал (а морф, конечно, всю биохимию взрослого человека сохраняет, выгляди ты хоть двухмесячным младенцем; не дураки; агента полбокалом шипучки с ног не свалить).

— Ты знаешь, — Кама отзывается, не поднимая головы от занесенья протокола в комм, — ты знаешь, тебя тут пару дней назад Лепай назвал «Красной Шапочкой»,

— Это почему это?

— Ну, говорит, Кшися идет в пасть волку, несет с coбой в зубике сигнальную кнопку; волк ее, естественно, в положенный момент: цап! Отъел левую руку! Кшися сигнал подала — и ждет. Цап! Правую руку — а Кшися ждет, а бригады все нет; цап! — ножку левую! Кшися в три ручья: уууу! Пощади меня, Серый Волк! — а про себя: блядь, да где эти ебаные пидарасы, тоже мне охотники! Волк правую ногу — цап! Тут — бабах! — вваливаемся мы, а Кшися лежит вся в кровище, без ручек без ножек, и орет детским голосочком: бляди суки пидарасы! Вы там что — цветочки собирали? Спали на посту? Да я вас суки старше по з-званию каждого третьего пидарасы говны мямли я на вас рапорт паскуды бляди куда ведете сучьего волка я с ним щас сама блядь разберусь он мне ножки повыплевывает блядь назад!

— Лучше бы входили быстрее, суки бляди пидарасы тоже мне охотники.

— В суде необъеденное не считается.

Глава 5

«Ради бога, прости меня; этой ночью все было не так, как надо

я пишу тебе уже с работы, глаза болят, и от недосыпа рябит голограмма

прости меня

я обещаю никогда больше не говорить с тобою о Боге

это было нечестно, даже подло

я не думала шантажировать тебя так наивно, я и не смогла в результате — и слава ему, о котором я не буду говорить с тобой больше

это правда

мне тоже по большому счету все равно, чего он хочет

но не тогда, когда он хочет, чтобы мы были вместе

извини меня

я испортила нам ночь

но просто —

каждый раз, когда ты уезжаешь, я чувствую себя Эвридикой, наблюдающей в муке, как Орфей спускается в ад, и кричащей ему надсадно: да не лезь же туда! Я же тут, я стою в четырех шагах, в четырех тысячах километров от тебя; мне не надо, чтобы ты спасал меня из Аида; просто повернись, перейди по трапу, сядь в самолет, окажись со мною

понимаешь, мне ничего не нужно, ничего из того, за чем ты ездишь в Москву и потом обратно

мне не нужны деньги, за которые ты так упорно борешься, заставляя меня умирать от страха

мне не нужно твое геройство

мне не нужно даже, чтобы ты оставался русским, — я все понимаю, что ты говорил вчера, я все помню

не понимаю, на самом деле

но все равно помню

но извини меня, я баба, я всегда ей останусь; я хочу клекотать над тобой, как наседка, я хочу провожать тебя в аэропорт, только если ты едешь встречать нашего сына из турпоездки

я хочу сына, наконец

понимаешь?

Лис

послушай

я вчера просто сорвалась

я понимаю, как тебе трудно, — но и мне не слишком легко каждый раз смотреть, как ты из раскаленного тель-авивского рая должен вываливаться в этот дождь или снег вашей людоедской столицы

я знаю, знаю, нормальный европейский город

я не поэтому я потому, что Москва все время отгрызает от тебя какие-то ужасные куски, которые я каждый твой приезд должна слюной и слезами приклеивать на место

пожалуйста, послушай

сегодня утром я вышла на кухню и увидела баночку из-под йогурта; она лежала на боку, потому что ее повалила оставленная внутри ложка