Михаил Тырин - Дети ржавчины Страница 4

–  Ты все‑таки зануда, Олежек. На каждое слово у тебя какая‑нибудь народная мудрость.

–  Ну почему же народная?

–  Сколько тебе лет, Бессонов?

–  Тридцать.

–  Нет. Тебе сто тридцать. Двести тридцать. Ты не просто зануда, а старый зануда. Скажи‑ка, у тебя много друзей?

– Мало.

–  А знакомых девушек? Только честно.

–  Меньше, чем хотелось бы.

–  А знаешь, почему?

–  Знаю.

–  Потому что никто не хочет дружить со старым занудой. Ты красивый, умный, сильный, но ты старый, Олежек.

–  Я это знаю, Катенька. Зачем лишний раз напоминать? Я всего лишь хотел сказать, что нельзя так убиваться из‑за каких‑то колготок.

–  Между прочим, очень даже хорошие колготки. Если бы ты жене такие купил…

–  Она мне не жена! – довольно резко обрываю я. Пожалуй, слишком резко.

–  Извини, – хмурится Катенька.

–  Не извиняйся. Я просто напомнил, что Лера мне не жена, вот и все.

–  Да. Хорошо. Но, все равно, извини. Наверно, я зря напомнила тебе про жену. Про Надежду.

–  Да что вы все извиняетесь?! – я вскакиваю и начинаю кружить по кухне. – Что вы все такие деликатные? Почему ты решила, что мне неприятно вспоминать Надежду? Запомни раз и навсегда: я люблю о ней вспоминать. Мне приятно о ней вспоминать. И я хочу о ней помнить, так что не стесняйся лишний раз назвать ее имя!

Катенька обхватила щеки ладонями, глаза ее подозрительно заблестели.

–  Олежек! – умоляюще шепчет она. Я моментально остываю, сажусь в кресло.

–  Прости, Катенька.

–  Ничего, Олежек, это я виновата.

Мне не хочется ничего ей объяснять. Хотя сказать можно многое. Вероятно, моя ранняя старость началась в тот день, когда я стоял по одну сторону гроба, а весь остальной мир – по другую. Между нами лежала Надежда. Мои друзья совершенно искренне мне сочувствовали, вот в чем дело. Они даже подбадривали меня – ничего, мол, жизнь продолжается. Правда, при этом отводили взгляды. Они обещали заходить почаще и полностью сдержали обещание. В первое время их невыносимые визиты происходили почти каждый день. Они приходили, садились на кухне со скорбными лицами, я наливал им чай… Разговоры не клеились. Про Надежду они стеснялись напоминать, как сейчас Катенька, а все другие темы казались им мелкими по сравнению с моей бедой.

Мои друзья решили, что я умер вместе со своей женой, а в моем теле осталось что‑то непонятное, какая‑то душа‑мумия. Отныне они не рассказывали при мне сальных анекдотов, не хвастали приключениями по женской части. Даже громкий смех в моем доме казался им недопустимым.

Я ничего не говорил, но мысленно орал им: что же вы делаете, сволочи! Не хмурьтесь, не молчите! Таскайте меня по кабакам, заваливайтесь ночью пьяные и веселые, приводите своих нечаянных подружек – не прогоню, не обижусь. Жизнь продолжается, и я хочу жить!

Жизнь продолжается, уверяли они меня на кладбище. Но, видимо, уже знали, что продолжать им придется без меня. Нет, они остались верны мне. Пустят к себе в любое время суток, окажут любую услугу, дадут взаймы сколько надо денег. Но сами – сами не придут ко мне ни с какими просьбами. Это не дружба. Это шефство.

Почему? Не знаю точно. Сначала думал, что в день похорон я изменился настолько, что стал другим человеком. А потом понял, что они тоже по‑своему любили Надежду…

Катенька сидит грустная. Она жалеет, что затеяла этот разговор. Мне хочется ее утешить.

–  Катенька! – зову я. – Хочешь, я покажу тебе Зазеркалье?

–  Разве я похожа на маленькую девочку, – обиженно говорит она, – чтобы рассказывать мне сказки?

–  А разве я похож на сказочника? А ну, вспомни, где я работаю?

Ее глаза мгновенно просыхают и вспыхивают чудесным светом. Она обожает, когда я рассказываю про свою работу. И не упускает случая притворно удивиться – как мог такой зануда, как я, попасть на загадочную и увлекательную службу в Ведомство.

Мы идем в прихожую и останавливаемся перед зеркалом.

–  Что ты видишь в нем, Катенька?

–  Себя. И тебя.

–  Но ты не можешь видеть себя там, потому что ты здесь, рядом со мной.

–  Ну, то есть свое отражение.

–  Верно. А что такое отражение?

Она с беспомощной улыбкой заглядывает мне в глаза, пытаясь увидеть там, что за тайну я сейчас ей открою.

–  Отражение – это просто картинка на поверхности зеркала, ты согласна?

–  Ну… Да.

–  А теперь – принеси фотоаппарат. Катенька улетает в комнату и быстренько возвращается с аппаратом.

–  Итак, – говорю я с видом фокусника, – отражение – не более чем картинка на стеклянной плоскости. От нас до плоскости зеркала – примерно полтора метра. Наводим резкость…

Я кручу лимб объектива и через секунду вижу резкое изображение рамы зеркала и нескольких засохших пятнышек лака для волос, прилипших к стеклу.

–  Поверхность зеркала – в резкости. Убедись сама, Катенька.

–  Да, – она смотрит в глазок «Зенита». – И что?

–  А теперь посмотри на свое отражение!

–  Та‑ак. Ой, нерезко! А почему?

–  Да потому, что твое отражение не на поверхности! Оно в глубине зеркала, понимаешь? Оно – в Зазеркалье.

–  Здорово! – восхищенно говорит Катенька. – Но почему?

–  Не знаю. Мое дело – находить и описывать Явления. А объясняют их совсем другие люди.

–  Здорово, – зачарованно повторяет она. – Надо будет Вовке показать.

Вовка – ее сын. Я его от всей души не люблю. Вернее, разлюбил. Раньше это было очаровательное игривое существо, которое постоянно баловалось и шкодило, а будучи застигнутым, с громким визгом и смехом убегало и пряталось под диван или за кресло. Теперь это маленький тиран и скандалист, который умеет только требовать, требовать и требовать… Он не виноват. Это безотцовщина.

…Я возвращаюсь от Катеньки в первом часу ночи. Вот и мой дом. Лера открывает мне дверь и слабо улыбается.

–  Я волновалась… Ты на работе задержался?

–  Да, – отвечаю я и валюсь спать. Господи, как же легко я научился ей врать…

ОТЪЕЗД

Меня разбудил кашель дворника, проникший через открытую форточку. Через несколько минут злорадно запищал будильник.

–  Сейчас встану, приготовлю завтрак, – пробормотала сквозь сон Лера.

–  Спи, я сам, – шепнул я, слезая с кровати.

Город был тихим, пустым и влажным от утреннего тумана. Дворник продолжал покашливать, скребя метлой по асфальту.

Я поставил чайник, умылся и по привычке полез в шкаф за своим серым двубортным пиджаком. Но потом вспомнил, что на сегодняшний день форма одежды другая. И повесил пиджак обратно, бережно стряхнув с него пару невидимых пылинок.

К костюмам я отношусь уважительно. Потому, что это не просто одежда. Это оболочка, дорогой футляр, надежная защита от косых взглядов. Он должен быть безукоризненным, ведь у нас и по сей день принято встречать по одежке. Если вдруг на моем пиджаке появится неаккуратная складка или пятно, то человека, с которым я общаюсь, это может навести на нечаянную мысль о невнимательной жене или плохо убранной кухне с каплями борща на столе, как это бывает у простых людей. Нет и еще раз нет. Сотрудник Ведомства не имеет права быть похожим на обычного человека. Глядя на меня, никто не должен догадаться или даже заподозрить, что у меня дома текут краны и отклеиваются обои. Ведомство выше земных неурядиц. Этой святой цели служат и наши строгие костюмы, и дорогая парфюмерия, и личные парикмахеры.

Но сегодня все иначе. Сегодня я – работяга‑геодезист, а значит, нужно надеть линялые армейские штаны, тельняшку, ботинки с ржавыми заклепками. Бриться необязательно. Одеколон – вообще противопоказан.

Это дома или в гостях геодезисты могут быть щеголями. А на работе, в глухой деревне, где грязи по уши, запах «Кристиан Диор» может вызвать только дружеский совет окружающих: похмеляться дешевле «Тройным»…

Утренняя прохлада уже начала отступать с городских улиц, прячась в подвалах и щелях между домов. Все чаще сердитыми жуками проносились одинокие машины. Я чувствовал легкую обиду. Хотелось, чтобы подольше город принадлежал только мне и дворникам.

На вокзале не было никакого утра. Его никогда там не бывает из‑за круглосуточного режима. Возле огромного стенда с расписанием прохаживался туда‑сюда Петька с сумкой за плечом. Я издалека узнал его по выгоревшей добела панаме‑«афганке», которую он брал с собой, как талисман, в любую загородную поездку – от пикника до спецоперации.

–  Привет, Петя. Что такой хмурый?

–  А‑а… – Петька с досадой махнул рукой. – Полночи не спал – зуб разболелся.

–  Мог бы вызвать дежурную машину, тебя отвезли бы в круглосуточную стоматологию. Все‑таки в экспедицию выезжаем.

–  Да ладно… Я его анальгином, а потом заснул.

–  А где Гришаня?

–  Пока не видно. Но, чувствую, уже рядом.

Да, я тоже это чувствовал. И мог легко представить, как наш Гришаня сейчас нервничает, поминутно глядя на часы, мысленно подгоняет троллейбус и шепчет одними губами: «Я уже близко… Подождите, я сейчас буду…»