Владимир Соколовский - Облако, золотая полянка Страница 4

И вдруг слышу: кто-то хихикает, словно скрипит. Поднял голову, гляжу: на островке, напротив меня, мужичок сидит. Я его сразу узнал: на днях в хозяйственном магазине встретил, когда зашел приглядеть мышеловку для дедова обихода; мыши бегают, проклятые, под полом, щекочут его — кряхтит, чешется старина. А этот мужик пять приборов для очищения воды под названием «Родник» покупал. И вот сидит теперь напротив меня и смеется себе. И ни удочки у него, ни лодки. Как же он, думаю, на остров-то перебрался? Однако вида не подал и спросил вежливо:

— Здравствуйте. Как улов?

Похихикал он, на воду пальцем показал и говорит:

— Цып-цып, куть-куть, ах вы, окаянные…

Человек как человек вроде. Лысоват. Волосы рыжие. Рубашка синяя, в полоску. Серый простенький костюм; плетенки на босу ногу. Я помялся немного и снова подал голос:

— Вот беда-то! Хоть бы один поклев увидеть.

Он снова захихикал и вдруг спросил:

— Ай мне жалко? Хошь, Вахрамеевну к тебе пошлю?

Я махнул рукой.

— Без женщин забот хватает! Рыба не клюет, видите?

— Ах, ах, — закудахтал мужик и повалился в камыши. Потом вскочил и в чем был бросился в воду. Не успел я опомниться, он уже вынырнул возле удочек и, тыкая в мою сторону острым концом огромного полена, забормотал:

— На, на! Жри на здоровье! Дарю, дарю! Я протянул руку к полену. Оно было невероятно склизкое и вдруг, извернувшись, цепко ухватило меня за запястье. Я дернулся, закричал и упал в воду. Мужик же, ухнув, снова скрылся под водой.

Придя в себя, я увидал его на прежнем месте, на островке. Одежда на нем была сухая, будто он в воде и не был. Повернувшись ко мне, он проговорил:

— Эх ты, боязливой. Вахрамеевны испугался. Э? Да ить ей уж в обед триста лет будет! Последние зубы выпадают. Не бойсь, не бойсь!

Увядав, что я вытащил из воды удилище и начал лихорадочно сматывать, он сказал примирительно:

— Обожди! Куды навострился? Ты уйдешь, а я опять умного разговору не буду иметь? Скучно мне, брат. Я сказал — не ходи! — с угрозой крикнул он. — Смотри, парень, худо будет. Ай ты меня не признал? Ить я водяной.

У меня закружилась голова. Я лег на берег, опустил лоб в воду.

— Вахрамеевна! — позвал мужик.

Я судорожно отдернулся от воды и отполз в сторону.

— Эк тебя разбирает! — В голосе его звучала досада. — Городской, что ли?

— А… ага… В со… собесе работаю… — ответил я, пытаясь придать значительность последним словам.

— В собесе? — Водяной задумался. — Надо бы и мне там кой-какие дела вырешить. Тады я с тобой дружить буду. Ладно, а?

— Ла… Ладно.

— Вот то-то! — Он обхватил ладонями коленки и возвел глаза к небу. — Люблю опчество. Мне и здесь хорошо, правда, куда как тихо! И шуму никакого — ну, просто не переношу. А опчество люблю, брат. Так, чтобы разговоры, то да се. Иногда как приедут, зачнут бухать да лаяться — ох, совсем беда! А попробуй что скажи! Ладно, если только облают. А то позапрошлый год взрывом как бабахнули — у меня и ум отшибло. Неделю здесь после отлеживался, да месяц в больницу ходил, этими, как их, токами лечился! Ох-хо, жизнь наша бекова.

— Вы, как я понимаю, лешим при здешних местах числитесь? — осторожно спросил я.

Он даже руками замахал:

— Опомнись ты! Ох, народ дурной. Да у него, у дедушки, и ладошки деревянные. А мои — глянь! — И звонко захлопал. Вода вокруг острова забурлила, раздались писк и кваканье.

— Ну-ко, проныры! — прикрикнул мужик. — Сказано — не мешать!

Я уже совсем опомнился, уселся поудобнее и проговорил:

— Ну и дела! Водяные какие-то, бани песни поют.

Он заперхал, затем оборвал смех и сказал серьезно:

— Уж хозяюшко твой не прост, не прост, я-то знаю.

— Откуда вы знаете, у кого я живу?

— Дак местечко-то у вас невелико. Всяка новость вперед тебя летит.

— Сами-то давно здесь живете?

— А сколь помню. Лет, может, сто, может, двести. В этих краях раньше нашему брату переводу не было. А теперь раз-два — и обчелся совсем.

— Наследники есть?

— Нету, нету, — пригорюнился он. — Какой-то мор на нас в последние годы вышел. Мы-то, старики, еще терпим, тужимся, а детишки чахнуть стали. У меня вот дочка, Мавочка, эдак летось-ту померла. Только из города на каникулы возвратилась — второй класс окончила. А новые детки не заводятся: вода, знать-то, не та стала. Так вот, вьюнош…

Не знаю почему, но мне стало жалко старого водяного.

Тишь стояла над озером, и сгорбленная фигура четко виднелась на фоне темнеющего камыша. Я вспомнил, что нечто подобное видел на какой-то картине, только там старичок был с флейтой и рогами.

Водяной вздохнул и сказал:

— Конечно, в жизни оно тяжельше. А то намедни в кино ходил про водяных; зарубежное, не помню название. Я не больно им завидую: ближе к людям все стараются, чтобы жить по их подобью. А от них чем дальше, тем вода чище. Хотя тоже, конечно…

— Вода должна служить людям, — высказал я свое мнение.

— Эх-ха! Людям! — взвился он. — Они того заслужили ли? Вот ты зачем сюда пришел? Так просто, посидеть? Нет! Тебе обязательно надо рыбу потаскать, живой организм сгубить! Да ладно, если ты ее съешь, а то бросишь возле порога — так сгниет, или собаки с кошками растаскают! И зачем ты ей такой нужон, воде-то!

— Если в пищу — разве плохо? — спросил я. — Круговорот веществ в природе тоже должен совершаться.

— Круговоро-от! — передразнил водяной. — Ну и жри нас! Трескай, трескай!

Я поднялся и начал собирать удочки. Но водяной не унимался.

— Вумники стали, — ворчал он. — Вот и в кино: гляжу — в институтах учатся, дочерей за богатых водяных выдают. А я свою Мавочку не увижу боле… — И, всхлипнув, продолжил: — У самого-то родни много?

— Нет. Мамаша одна.

Жа-на найдет себе друго-ова-а.

А мать сыночка нии-когда-а…

— негромко, будто про себя, пропел водяной и спросил: — В напарники ко мне не пойдешь? Сам видишь, с наследниками беда какая. Не пожалеешь, пра! Здесь хорошо, хорошо-о!

Он присел на корточки и поманил меня пальцем:

— Иди, иди-и!

Я увидал его глаза. Они вспыхнули, зеленый огонек в них забился, запульсировал. В ужасе и изнеможении я сделал шаг вперед и вступил в озеро. Тотчас стая птиц взвилась над озером и упала вниз, ударяясь об воду и ослепляя меня брызгами. Однако моментами я все-таки видел его лицо. Шевелился беззубый рот, тянулись руки: «Иди, иди…» Вдруг он отвернулся, сплюнул и махнул рукой. Ноги мои подкосились, я упал в воду и, барахтаясь, пополз к берегу. Выбрался на него, судорожно цепляясь за траву; там подтянулся и замер, чуть дыша. Исчезли птицы, стало тихо. Только копошился спиной ко мне, на своем островке, новый знакомец. Я оторвал от земли голову и увидал, что предмет, за который я в отчаянии ухватился, — нога старого мерина Андрея. Он стоял, понурив голову и тяжко шевеля боками. Водяной поднялся с колен и, что-то сердито бормоча, начал кидать в Андрея болотной грязью и тиной. Конь отошел от берега и скоро скрылся за деревьями.

Я подполз на четвереньках к удочкам, собрал их, поднялся и сказал, задыхаясь:

— Ну, я пошел. Всего хорошего.

Водяной засуетился, нырнул и тут же оказался возле меня. Доверительно склонившись к уху, прошептал:

— Опять испугался, что ли? Сла-аб ты, парень. Ай шуток не понимаешь? — Он толкнул меня плечом, подмигнул: — А ты думал — так просто? Чаи с тобой буду гонять? Эх, ты-ы! — Пошвыркал носом, глянул искоса и сказал: — Ну, ладно. Об этом разговор еще будет при случае. А теперь вот что узнать хочу: по собесовской линии пособие за производственный травматизм назначается ай нет?

Путая и обрывая леску, я ответил, что органы социального обеспечения подобными вопросами не занимаются, ибо это компетенция профсоюзов.

— А может, ты тогда ему пенсию определишь, да и дело с концом?

— Что вам еще-то от меня надо?! — Раздражение мое достигло предела.

Новый знакомец сел на бережок, опустил ноги в воду и — как ни в чем не бывало:

— Дело такое, брат, со сплавконторой я сужусь. Скоро уж второй год пойдёт. Из-за Тимоньки. Тоже случай получился: сидит это он в прошлом годе, как сейчас помню, в августе, на плоту на солнышке греется. Ноги в воде, вроде как у меня теперь. Ну и работает, естественно! — неожиданно выкрикнул он.

— Какой Тимонька? — Я отодвинулся подальше от него. — Кем работает… сидит когда?

— А водяным работает, — втолковывал собеседник. — На речке водяным, кем же еще?

— Н-ну. И что?

— А то! Сидит это, сидит, вдруг — трах! бабах! Не успел оглянуться — нога между бревнами зажата. Он туда-сюда — орет! Ладно, заметили душегубы-то, сдали обратно, ослобонили.

— Господи! Душегубы-то откуда?

— Как откуда? А катерники! Они, пока Тимонька сидел, катер подогнали, дернули и на тебе — нанесли производственную травму. Полтора месяца в больнице вылежал — это тебе что?! Правда, в больницу и обратно за свой счет сплавконтора его возила, я уж выхлопотал: вроде как под статью сто пятьдесят восьмую его подвел!