Александр Житинский - Сено-солома Страница 4

Потом я добрел в потемках до нашего сарая и завалился спать. Рядом храпел дядя Федя. Внизу, подо мной, спал на тюфячке Лисоцкий. Спали и амбалы, мирно светясь в темноте белыми пятками.

Русское поле

– Ну, что? – спросил утром Лисоцкий, заглядывая мне в глаза.

– Ничего, – мрачно сказал я. – Любви не было. Победила дружба.

– Слава Богу! – сказал Лисоцкий.

Мы съели первый свой завтрак, который соорудили Вера и Надя. Такая каша цвета морской волны. Неизвестно, из чего. Но вкусная. И пошли в поле.

Поле было близко. Мы бы никогда не догадались, что это поле. Нам это объяснил управляющий. Мы думали, это джунгли. Трава была в человеческий рост. В основном, с колючками.

– Там, внизу, посажен турнепс, – сказал управляющий. – Нужно дать ему возможность вырасти, то есть выдернуть сорняки.

– А как он выглядит, турнепс? – спросил Яша.

– Сено-солома! Да вы увидите. Маленькие такие листочки у земли…

Дядя Федя нырнул в траву и несколько минут ползал там на четвереньках. Потом он вернулся. В руке у него был бледно-зеленый листок.

– Вот! – сказал дядя Федя. – Это турнепс.

И снова уполз сажать его обратно.

– На каждого одна грядка, сено-солома, – объявил управляющий. Это у него такая присказка.

Мы стали выяснять насчет расценок. Расценки были удивительные. Прополоть все поле стоило что-то около пяти рублей. А поле простиралось в одну сторону до горизонта, а в две другие чуть ближе.

– Занимайте грядки, – сказал я.

Все заняли грядки и управляющий ушел. Народ тут же организовал вече.

– Колючки колются, – сказала Тата.

– Плотют плохо, – сказал дядя Федя.

– Мы сено убирать приехали, а не полоть, – сказал Леша.

– Пошел бы дождь! – мечтательно произнесла Люба.

– Надо бы поработать, – неуверенно сказал я.

Губит меня эта проклятая неуверенность! Нет у меня в голосе металла, необходимого руководителю. Люди это чувствуют и садятся на шею. И в данном случае все сразу же взгромоздились мне на шею. Они покинули грядки и разлеглись в тени под деревом. А поле осталось лежать суровым укором руководителю.

– Жрать хотите? Надо полоть! – сказал я.

– Не! Жрать не хотим, – сказал дядя Федя. – У меня живот болит.

Не ожидал я этого от дяди Феди, потомственного крестьянина. Видно, деятельность на нашей кафедре его испортила.

– Что, Петечка? – игриво спросила Тата. – Между двух огней оказался? И вашим, и нашим?

Она сидела на траве в своих брючках из эластика, опираясь на руку. С нее можно было делать рекламную фотографию: «Отдыхайте в Карелии!» Остальные просто напоминали лежбище котиков.

– Я тебе не Петечка! – заорал я, белея.

– Мужлан! – сказала Тата.

– Ах, так? – закричал я. – Допустим!

И я бросился на сорняки, как князь Игорь на половцев. Я крошил их, выдергивал с корнем, бил промеж глаз, клал на лопатки, выбрасывал за канаты ринга, кажется, даже кусал. Земля сыпалась с корней, сорняки ложились направо и налево. Хорошо, что поблизости не было моей мамы. Я так ругался, что ей пришлось бы усомниться в правильности своего воспитания. Ругань мне помогала.

Я углубился в поле, оставляя за собою ровную просеку. Назад я не оглядывался и не разгибался. Колючки царапались зверски. Кое-где попадался турнепс, но не слишком часто. Врагов было так много, что хотелось применить атомную бомбу.

Наконец я достиг горизонта и вышел на пригорок по другую сторону поля. Поясница ныла, руки были исцарапаны до плеч, глаза слезились. Вот так выглядят победители.

Я растянулся на пригорке и с удивлением заметил, что слева и справа от моей просеки воюют наши люди. Просека незаметно растворялась в общей широкой полосе. Первым меня догнал Леша. Он смахнул пот с бровей и растянулся рядом со мной.

– Обалдеть можно, – сказал Леша. Амбалы любят это слово.

Потом закончили грядки Наташа и Наташа-бис, затем Яша и другие. Последними выползли на пригорок Тата с дядей Федей. Я не стал распространяться относительно их трудовой победы, а снова кинулся в сорняки.

– Держите его, сено-солома! – закричал дядя Федя. – Этак нам на завтра не останется!

Но я уже летел в обратном направлении, как торпедный катер. На этот раз первым прийти не удалось. Меня опередил Леша. Я посмотрел на его грядку. Она была чистой, точно вспахана трактором. Ни одной травинки.

– А где турнепс? – спросил я.

– Увлекся, – сказал Леша. – Выдернул все под горячую руку.

Я объяснил, что пользы от такой прополки мало. Леша согласился. Потом я осмотрел остальные грядки. В основном народ правильно разобрался, где турнепс, а где сорняки. Только Яша вместо турнепса оставил какие-то цветочки. Но ему простительно. Он поэт и ко всему подходит эстетически.

– Хорошие у тебя брюки, – сказала мне Тата. – Далеко видно.

Она имела в виду пятно белой масляной краски величиной с тарелку. Они все ориентировались по нему. Ну, и черт с ними!

Лишь бы работали.

Тут пришел из конторы Лисоцкий. Он посмотрел на нашу работу и сказал:

– Не густо.

– Было густо, – сказал дядя Федя. – Пропололи уже.

Лисоцкий взялся за одну травинку и выдернул ее.

– Да… – сказал он глубокомысленно.

И мы пошли обедать.

Сначала искупались в озере, потом поели, потом поспали. Обеденный перерыв получился часа три. А потом пошли снова утюжить наше поле. Я уже никого не уговаривал, а сразу бросался в заросли. Интересная все-таки штука – личный пример! По-моему, дело тут в том, что у людей просыпается совесть. Неудобно им смотреть, как один надрывается. Нужно иметь большое мужество, чтобы послать работающего руководителя ко всем чертям. В нашем отряде таких людей не оказалось.

Тата не переставала ехидничать по поводу моего рвения. Глазки ее зло сверкали, но траву она дергала. И даже обставила дядю Федю. Он к концу дня как-то сник и стал жаловаться на печень. Я знаю, откуда у него эти замашки. Он работает в лаборатории, где у начальника больная печень. Поэтому дядя Федя заимствовал всю терминологию у него. А он сам, я думаю, и не подозревает, где находится эта самая печень.

Как-то незаметно пропололи половину поля. И тут же испугались своего энтузиазма. Энтузиазма теперь почему-то принято стыдиться. Никому не хочется, чтобы на него показывали пальцем.

На поле посматривали с любовью. Говорили уже: наше поле… Моя грядка… Ходили друг к другу и тщательно проверяли качество. Я совсем не руководил, стараясь только делать быстрее и лучше. Это не так просто в моем возрасте. Я даже о времени забыл.

Тата пошепталась о чем-то с амбалами и подошла ко мне.

– Петя! – жалобно сказала она. – Может, хватит на сегодня? Завтра сделаем больше.

Во какие разговоры начались! Я разогнулся и сказал:

– Конечно, хватит! Уже две нормы сделали. Я совсем офонарел.

Тоже словечко из словаря амбалов. Очень колоритное. Тата обрадовалась, что начальник наконец офонарел, запрыгала и закричала, размахивая платком:

– Конец работы! Конец работы!

И мы потянулись к своему сараю. Устал я предельно. Но было как-то приятно на душе. По дороге зашли в контору к девушкам. Тата вынесла мне воды в ковшике. Я попил, как в кино, когда запыленные солдаты проходят через деревню, а девушки дают им напиться. Струйки текли с краев ковшика за рубашку. Я чувствовал себя мужчиной. А Тата, вероятно, женщиной. Но я не знаю, не спрашивал.

В соседней с девушками комнате конторы сидел Лисоцкий. На голове у него был носовой платок, завязанный по углам. Лисоцкий щелкал на счетах.

– Заработали рубль девяносто, – сказал он.

– Эх! Переработали на копейку! – сказал дядя Федя. Он все денежные суммы переводит в стоимость «маленьких». Так ему почему-то легче.

Дождь

Проработали мы таким манером три дня. Закончили поле, потом еще одно. Там росла морковка. Надеюсь, что она выросла благополучно. Мы постарались освободить ее от паразитов. А потом пошел дождь.

В дождь мы официально не работаем. Потому что сыро, и можно запросто простудиться. Но едим. Вера и Надя не отходили от плиты. Дядя Федя к тому времени плюнул на сельскохозяйственные работы и попросился постоянным рабочим на кухню. Лисоцкий ему разрешил. В помощь дяде Феде каждый день назначался еще кто-нибудь. Они пилили дрова, таскали воду и рубили мясо. Когда оно было. Еще они растапливали печь. Очень трудоемкое занятие.

Когда пошел дождь, народ сначала возликовал. Ликование продолжалось до вечера. Мы опять сидели на нарах, пили сухое вино и пели песни. К вечеру песни кончились. А дождь нет.

На следующий день сухое вино в магазине тоже кончилось. Мы перешли на мокрое вино. По какой-то иронии судьбы оно называлось «Солнцедар». То есть в переводе – дар солнца. Ужасная жидкость. После нее во рту все слипается и остается вкус жженой резины.

В отряде начали проявляться симптомы загнивания.

– Петр Николаевич! – сказал Лисоцкий, придя из конторы в прорезиненном плаще. – Я сейчас наблюдал, как Алексей в одних трусах валяется на нарах у девушек. И кладет голову, простите, им на бедра. Что это означает?