Йен Макдональд - Волчья Луна Страница 4

– О, великолепно. – Робсон надевает их на нос, настраивает оправу, стукнув указательным пальцем между стеклами. – Ох. Даже от них больно.

И еще один штрих. Робсон закатывает рукава своего пиджака от Марко Карлотты до локтей.

На горизонте сияет ослепительный свет: зеркала «Горнила» фокусируют солнце и направляют его в плавильни десятикилометрового поезда. Ребенком Робсон любил этот свет, поскольку он означал, что до встречи с «Горнилом» остались считаные минуты. Он спешил в обзорный вагон состава, прижимал ладони к стеклу, предвкушая момент, когда попадет в тень «Горнила» и взглянет наверх, на тысячи тонн обиталищ, плавилен, загрузочных и обрабатывающих устройств над головой.

Теперь Робсон все это презирает.

Воздух был вонюч – перенасыщен CO2 и водяными парами, – когда лучи спасательной команды ВТО, словно копья, пронзили замерзшую, пустую тьму Боа-Виста. Убежище было рассчитано на двадцать человек. В него набилось тридцать две души; они дышали неглубоко, сберегая каждую секунду. С каждого угла капал холодный конденсат, бусинами покрывавший все поверхности. «Где пайзинью?» – крикнул он, когда команда ВТО запихнула его в транспортную капсулу. «Где пайзинью?» – спросил он Лукасинью в трюме лунного корабля. Лукасинью бросил взгляд через переполненный народом трюм на Абену Асамоа, потом прижался к Робсону головой. Эти слова надо было сказать наедине. «Вагнер в бегах. Ариэль пропала. Лукас исчез, предположительно он мертв. Карлиньоса повесили за пятки на мосту в квадре Сан-Себастиан. Рафа мертв».

Его отец умер.

Правовые баталии были яростными и, по лунным меркам, краткими. Через месяц Робсон оказался в автомотрисе «Маккензи Металз», которая мчалась через Океан Бурь, Хоан Рам Хун сидел напротив, а отряд рубак обосновался на благоразумном расстоянии исключительно затем, чтобы продемонстрировать мощь «Маккензи Металз». Суд Клавия вынес решение: Робсон Корта теперь стал Маккензи. В свои одиннадцать с чем-то лет Робсон не смог прочитать выражение лица Хоана. В тринадцать он знает, что это лицо человека, которого вынудили предать то, что он любит. Потом Робсон увидел яркую звезду на горизонте, свет «Горнила», полыхающий в бесконечном полудне, и из приветственной звезды он превратился в адскую. Робсон помнит ориша Боа-Виста, их огромные каменные лица, высеченные прямо в скале, их постоянное присутствие, уверяющее, что жизнь выстояла пред холодной жестокостью Луны. Ошала, Йеманжа, Шанго, Ошум, Огун, Ошосси, Близнецы Ибеджи, Омолу, Йанса, Нана. Он все еще может назвать их двойников среди католических святых и перечислить атрибуты. В личной религии семейства Корта было мало божественного, еще меньше теологии и никаких обещаний рая или ада. Бесконечное возвращение. Это было естественно, души перерабатывались так же, как углерод перерабатывался заббалинами, как вода и минералы отвергнутых тел. Ад был бессмысленным, жестоким и странным местом. Робсон все еще не понимает, зачем богу наказывать кого-то вечно, если от этого совершенно точно не будет никакого толка.

«С возвращением, – сказал Роберт Маккензи из глубин системы жизнеобеспечения, которая не дает ему умереть. Дыхательная труба в его горле пульсировала. – Теперь ты один из нас». У его левого плеча фамильяр, Рыжий Пес. У правого – его жена Джейд Сунь, ее фамильяр – обычная для «Тайяна» гексаграмма из «Книги перемен»: Ши Кэ. Роберт Маккензи раскинул руки, выставил пальцы-крючья. «Мы присмотрим за тобой». Робсон отвернулся, когда эти руки его обняли. Сухие губы коснулись его щеки.

Потом Джейд Сунь. Безупречные волосы-кожа-губы.

Потом Брайс Маккензи.

«С возвращением, сынок».

Хоан никогда не говорил о том, какие сделки ему пришлось заключить, чтобы перевезти Робсона из «Горнила» в старый семейный особняк Кингскорт в Царице Южной, но Робсон уверен, что заплатить пришлось немало. В Царице он мог бегать, в Царице он мог быть тем, кем хотел, дружить с теми, с кем хотел. В Царице он мог забыть, что навсегда останется заложником.

И вот он снова направляется к «Горнилу». Яркое сияние плавильных зеркал огромного поезда нарастает, пока не делается ослепительным, несмотря на фотохромное стекло обзорного пузыря. Робсон поднимает руку, чтобы прикрыть глаза, и наступает тьма. Он смаргивает послеобразы. По обе стороны от него возвышаются вагонные тележки, которые несут «Горнило» по главной линии Первой Экваториальной; тысяча таких тележек тянется перед ним, изгибаясь и прячась за близким горизонтом. Тяговые двигатели, силовые кабели, служебные платформы и сигнальные мостики, смотровые лестницы: бот-ремонтник спешит по опорной ферме, и Робсон следит за ним взглядом. Звезды этого неба – огни фабрик и жилых модулей, расположенных наверху.

Будучи лунным ребенком из третьего поколения, Робсон не понимает, что такое клаустрофобия – замкнутые пространства означают для него уют и безопасность, – но сегодня окна, прожекторы и предостерегающие маяки «Горнила» давят, как рука, и он не может избавиться от осознания того, что над теми малыми огнями расположен раскаленный добела фокус плавильных зеркал и тигли с жидким металлом. Автомотриса замедляет ход. С брюха «Горнила» спускаются захваты. Лишь слабая дрожь оповещает о том, что крепежные механизмы встали на место, подняли и переместили автомотрису в док.

Прикосновение к плечу: Хоан.

– Пошли, Робсон.

«Вот он, вот он!»

Открываются двери трамвайного шлюза, и к нему обращается море лиц. Через пять шагов Робсона окружают молодые женщины в вечерних платьях: одежды короткие и облегающие, ра-ра[5] и пышные юбчонки; блестящие чулки, убийственные каблуки, начесы-гало. Губы цвета фуксии, подводка на веках, словно крылья, скулы подчеркнуты прямыми мазками румян.

– Ой! – Кто-то его пихнул. – Да, это больно.

Смеясь, девушки торжественно уводят Робсона в конец вагона, где собралась молодежь. Оранжерея – Лощина Папоротников, как ее принято называть у Макензи, – достаточно велика, а ее извилистые тропы и зеленые насаждения достаточно запутанны, чтобы позволить вечеринке разбиться на дюжину поменьше. Официанты с подносами, полными «1788-го» – фирменного коктейля Маккензи[6], – покачиваются среди изогнутых папоротниковых ветвей: внезапно в руке Робсона оказывается бокал. Он пробует коктейль, сглатывает горечь, наслаждается теплом, которое распространяется по телу. Шелестят папоротники; кондиционеры перемешивают влажный воздух. Живые птицы поклевывают побеги, порхают, едва заметные, от прицветника к прицветнику.

Робсон в центре круга из двадцати молодых Маккензи.

– Можно взглянуть на синяки? – спрашивает девушка в туго облегающей малиновой юбке, которую она все время тянет вниз, и на опасных каблуках, в которых она все время проверяет свое чувство равновесия.

– Ладно, валяй. – Робсон снимает пиджак, поднимает майку. – Тут и тут. Глубокие повреждения тканей.

– А как высоко они идут?

Робсон задирает майку на голову и чувствует по всему телу руки парней и девушек, которые с широко распахнутыми глазами смотрят на желтую массу синяков на его спине и животе, похожую на карту темных лунных морей. Каждое прикосновение – гримаса боли. Прохладные каракули на животе: одна из девушек нарисовала смайлик розовым блеском для губ на его прессе. В один миг девчонки и мальчишки достают косметику и осаждают Робсона розовым и фуксией, белым и зеленоватым-флуоресцентным-желтым. Смеются. Постоянно смеются.

– Господи, до чего ты тощий, – говорит веснушчатый, рыжий мальчишка-Маккензи.

– Почему ты не разбился на части?

– А тут больно? А тут и вот тут; а как насчет вот этого?

Робсон съеживается, в спину ему тыкают помадами, руки его скручены над головой.

– Ну-ну.

Кто-то легонько стучит по его плечу титановым прутом вейпера.

– Оставьте его.

Они убирают руки.

– Надень что-нибудь, дорогой. У нас встреча.

Дариус Маккензи всего на год старше Робсона, но молодежь расступается перед ним. Дариус Маккензи – последний выживший сын Джейд Сунь-Маккензи. Для третьего поколения он низенький, смуглый, чертами лица пошел скорее в Сунь, чем в Маккензи. Никто на «Горниле» не верит, что он продукт замороженной спермы Роберта Маккензи. Но командный голос у него от старого хозяина.

Робсон натягивает майку, освобождает пиджак из плена.

Робсон так и не понял, отчего Дариус к нему привязался – он ведь той же крови, что и человек, убивший брата Дариуса, Хэдли, на арене Суда Клавия. Но если у него и есть друг в «Горниле», то это Дариус. В тех случаях, когда Робсон возвращается из Царицы Южной – на чей-то день рождения или чтобы Хоан смог почтить Брайса тем образом, о котором они не говорят, – Дариус всегда узнает о прибытии мальчишки и разыскивает через несколько минут. Их отношения существуют только в «Горниле», но Робсон ценит благосклонность Дариуса. Он подозревает, что даже Брайс боится Дариуса Маккензи.