Михаил Тырин - Дети ржавчины Страница 40

–  Я за посудой, – послышался рядом низкий хриплый голос.

Я обернулся. Женщина, приставленная ухаживать за мной, стояла на крыльце. Я кивнул. Затем поднялся и вошел вслед за ней. Женщина косилась то на меня, то на мою подопечную. Ее взгляд был недобрым. Скорей уж подозрительным. Наверно, так смотрят пожилые медсестры в роддоме на малолетних матерей‑одиночек, нагулявших ребеночка, да не знающих, что с ним делать. Я как раз был в положении такой вот матери‑малолетки, пустоголовой неумехи.

И вдруг я понял, что нам отдали дом этой грузной женщины. А она сама и ее семья перебрались пока в другое место, может, к соседям. Потому она с таким недоверием относится ко мне.

–  У тебя есть дети? – спросил я. Женщина выпрямилась, поставила посуду на лавку, косо взглянула на меня.

–  Есть. Шесть раз рожала.

–  Все живы‑здоровы?

–  Одна только половинка уцелела. Мальчик да две девочки.

Ни следа горести в ее словах. Свыклась, должно быть.

–  Сколько тебе лет?

–  Почем же я знаю? Ну, может, тридцать. Нет, наверно, двадцать. У нас тут считать года некому. На вид ей было за сорок.

–  Почему же тогда двадцать?

–  Да был тут один из города… Говорил, мне двадцать лет.

–  Давно был‑то?

–  Да, давно. Годов десять тому. Или, может, двадцать.

Я ничего не мог сделать для нее хорошего, разве что дать денег. Денег было вовсе не жаль, я подбросил пару клинков на ладони и сделал шаг вперед. Что‑то, видимо, почудилось ей у меня в глазах, заставив понять все совсем неправильно.

Она сняла посуду с лавки, легла сама. Задрала пыльную юбку, терпеливо уставилась в потолок.

Я отвернулся, отошел к окну.

–  Оденься… Оденься и уходи.

Она поднялась, кряхтя по‑старушечьи, без всякого смущения одернула одежду и вышла, зажав под мышкой миску с кружкой и недоеденный хлеб.

Нечего сказать, староста толково объяснил моей кухарке, как заставить меня не жаловаться, когда вернутся погонщики. Я ведь заговорил о ее детях, чтобы разузнать, не поможет ли она ухаживать за моей Надеждой. Ведь по всему выходило, что обращаться с ней надо, как с крошечным ребенком, а у меня такого опыта не имелось вовсе. В точности как у матери‑малолетки. Остаток дня прошел длинно и бестолково.

Под вечер на улице появились люди, они были не в меру веселы, и, как я догадался, наши клинки сыграли тут далеко не последнюю роль. Население праздновало нежданно свалившееся на голову богатство. В тот же вечер была, как я понял, съедена и большая часть лошади, оставленной под мостиком.

Люди стояли напротив дома, обсуждали мое появление в деревне. Самые наглые норовили порой заглянуть в окна, но, стоило мне строго посмотреть, исчезали.

Я ушел в дом и до темноты просидел рядом с контейнером, пытаясь заметить изменения в лице Надежды. Я смотрел на нее, пока не начал засыпать.

Ночью она открыла глаза.

Я пребывал в том тяжелом состоянии, когда веки слипаются от усталости, а переживания мешают заснуть. До меня донеслись непонятные звуки. Словно где‑то чихает маленький котенок. Голова была тяжелой, и я с трудом оторвал ее от кровати. И тогда сообразил, что звуки идут точно от железного ложа с моей бедной Надеждой.

Я вскочил – сна как не бывало. Стояла совершенная темнота, я понимал, что обязан что‑то делать, но что?!

Выбежав из дома, я начал стучаться к соседям, требовать огня. Через пару минут выскочили наспех одетые хозяин с двумя сыновьями – молодыми, но уже вполне ловкими. У всех были перепуганные лица, хотя каждый держал в руке увесистую палку. Увидев меня, они успокоились.

Принесли лампу. Надежда продолжала издавать испугавшие меня звуки. Кажется, она в самом деле чихала или кашляла – ее лицо морщилось, а грудь вздрагивала. Но главное – глаза. Они были открыты. Они даже что‑то выражали. И лишь по ним я понял, какую боль сейчас испытывает бедная девочка – кашель рвал ее легкие.

–  Оставьте лампу и уйдите, – проговорил я.

Меня послушались. Я подвинул лавку, сел, взял Надежду за руку. Она ответила – ее пальцы немного сжались. Кашель, кажется, становился тише и реже.

–  Держись, девочка, терпи, я тебя не брошу, я тебе помогу, – бормотал я, но сам страдал не меньше, чем она.

Я не знал, что происходит. Не знал, как с ней поступить. Была бы она ранена или больна понятной мне хворью – я бы нашел, что делать. Этому, слава богу, меня научили. При случае могу и роды принять, и кости вправить. Но как помочь человеку, сотни лет пролежавшему в мягкой заморозке? Найдите на всей Земле хоть одного специалиста, знающего это!

А ведь я должен был что‑то помнить на этот счет. Раз уж научился размораживать контейнер, значит, обязан знать, что предпринимать дальше. Но, увы, моя глубинная память не тянулась сплошной нитью, а рвалась неровными бессвязными кусками, ничего не объясняя.

Потом девушка затихла. Мы так и сидели рука об руку – долго, до самого рассвета. Пока горела лампа, я видел, что Надежда однообразно переводит взгляд то на меня, то на низкий потолок из потемневшего дерева. Я что‑то говорил ей, поддерживал, успокаивал, но не знал, поняла ли она хоть слово.

Иногда тело ее неожиданно напрягалось, хватка пальцев становилась деревянной, голова запрокидывалась, и из легких вырывался сухой надрывный – не кашель даже, а хрип. Казалось, слабое тельце не выдержит такой нагрузки и сломается пополам. Я в такие минуты стискивал зубы и желал только одного – взять на себя хотя бы часть этих мучений. Но не было на свете способа осуществить это. Даже у нас в Ведомстве не было.

К утру приступы прекратились. Надежда только тяжело дышала, по‑прежнему водя зрачками по сторонам. В окно заглянуло солнце. Я заметил, или мне просто показалось, что от этого в девушке чуть прибавилось жизни.

Я осторожно высвободил руку, принес ей горшочек с молоком. Сначала попробовал сам, не прокисло ли. Потом осторожно поднес к ее лицу.

–  Пей, милая. Это молоко, то, что тебе сейчас нужно.

Она не могла ни говорить, ни качать головой, ни закрываться руками. Говорили только ее глаза. Они не хотели молока. Они категорически отказывались пить молоко.

–  Но что же тебе дать, девочка? У меня нет ничего больше! Хочешь хлеба или мяса?

Я схватил продолговатые флаконы, устроенные в контейнере, показал ей.

– Это?

Веки спокойно опустились на мгновение. Стало быть, да.

–  Какой? Этот? Или этот? Посмотри, тут какие‑то рисунки, я ничего в этом не смыслю.

Тут некстати вошла кухарка с завтраком. Не сказав ни слова, полезла разглядывать оживающую Надежду. Девушка посмотрела на нее едва ли не с ужасом. Я без церемоний выставил женщину за дверь.

Мы все же выяснили, какой флакон нам нужен. Больше сложностей не возникло – я просто отщелкнул защитный колпачок и приложил трубочку к губам Надежды. Она сделала несколько глотков, после этого расслабилась. Несколько раз глубоко вздохнула, закрыла глаза. Мне показалось, что она уснула. Я на цыпочках отошел от контейнера, взял свои плошки и пошел завтракать на крыльцо, чтобы случайно не разбудить.

Когда я вернулся, она так и спала. Я положил флакон рядом, чтобы девушка легко могла дотянуться до него губами, и отправился бродить по деревне.

Она представляла собой скопление низких потемневших домиков, беспорядочно разбросанных по каменистым откосам двух смежных холмов. Улиц в обычном понятии здесь не было. Из конца в конец можно было дойти, петляя по кривым тропинкам между домов. Прямо через деревню журчала речка с прозрачной водой, сквозь которую проносились стремительные рыбьи тени.

Тут и там были посажены кое‑какие овощи, ягоды, фруктовые деревья. Однако на каменистой почве растения приживались плохо и не могли прокормить даже эту жалкую горстку крестьян. Плодородные земли располагались далеко от деревни, и они тоже приносили мало пищи. У людей хватало смелости только на то, чтобы бросить там семена, но по‑настоящему работать на земле они боялись.

Вскоре за мной увязались мальчишки. Меня поражала дикость этих мест, такая, что впору было удивиться – как эти люди еще разговаривать научились… С первого взгляда легко было заподозрить, что еще недавно тут жили в соломенных хижинах и перед охотой бросали копья в нарисованных оленей.

Однако у этих людей было совсем иное прошлое, И об этом ясно напоминали замысловатые ржавые железки, установленные на шестах почти возле каждого дома. Старые вещи. Хотелось бы и мне верить в их защитную магию.

На краю деревни возле развалившегося мостика я увидел с десяток крестьян. Почти у всех были пустые корзины или мешки – люди собирались на какой‑то промысел. Пока они стояли и глазели по сторонам – ждали, не пойдет ли еще кто‑нибудь. Вокруг добытчиков крутились женщины, все как на подбор – с массивными бедрами, маленькими головами и тонкими шеями. Гусыни, да и только. Воистину, облик любого живого существа определяется условиями существования. Рожать здесь начинали, как мне показалось, лет с тринадцати‑четырнадцати.