Валерия Вербинина - Поезд на Солнечный берег Страница 43

– Уже поспел?

– Милости просим! – пробасил второй, детина впечатляющего роста и комплекции.

– Это новичок, сразу видно, – пояснил третий. – Ну–с, приступим…

Ромул сделал последнюю попытку вырваться из тисков, но наручники держали крепко.

– Я, собственно, не понимаю, в чем тут дело, – сказал он с заискивающей улыбкой. – Я просто гулял.

– Так и запишем, – согласился первый мышкетер. – Пиши, – обратился он к компьютеру. – Фонарь – один. Грабитель – один. Мешок для денег… Студень, обыщи его. Мешок для денег – один.

Второй мышкетер развернул мешок, который Ромул прихватил с собой в тот миг, когда недобрая звезда внушила ему надежду поживиться за чужой счет.

– Это тянет на пять миллионов, – задумчиво пробасил Студень. – А ты жадный, парень! Не надо быть таким жадным. Видишь, к чему это приводит!

– Прошу обратить ваше внимание на то, что мешок пустой, – шепнул Ромул, бледнея.

– Правильно, – сказал Студень. – Стараешься для вас, жмотов, стараешься, и все зря. Уж, кажется, человеческим языком написали: «Для грабителей», а они все в дерьмо лезут.

– Вы поменяли таблички? – беззвучно вскричал Ромул, ибо голос больше не служил ему.

– О чем это он? – удивился Студень. – Что написано, то и есть, но вы, как всегда, думаете, что написано то, чего нет. Вот народ! Исправь, компьютер: не пять миллионов, а десять. Такой пятью не удовольствуется, так что отягчающее обстоятельство налицо.

– Протестую, я невиновен, – заявил Ромул.

– Пока – невиновен, а так все равно был бы виновен, так что предполагаемая невиновность в расчет не принимается в свете и по подозрению, – жизнерадостно пояснил третий мышкетер. – Говорят тебе: фонарь один, мешок один. Кто ходит по вентиляции с мешком и фонарем? Грабитель. Грабитель – один, все сходится… Студень, плесни–ка мне еще тархуна.

Ромул сник. Все его надежды рассыпались в прах, а будущее не сулило абсолютно ничего хорошего.

– Что же со мной теперь будет? – спросил он.

– Поместим тебя в изоляцию, – сказал Студень, – от мешков, фонарей и вентиляции. Ничего не поделаешь, приятель.

– И надолго эта изоляция?

– Двадцать пять лет, – пискнул компьютер. – Кодекс Дромадура, статья вторая, часть двести сорок восьмая, пункт девять а, подпункт третья римская, примечание гамма восемь.

– Это уже слишком! – возмутился Лиходей.

– Ромул – изготовитель фальшивых бубликов, – не унимался компьютер. – Ромул – фальшивомонетчик и вообще гад свинячий. Удвоить срок. Кодекс Дромадура, статья первая, часть семидесятая.

Мышкетеры переглянулись.

– Так–то вот, – сказал первый. – Хочешь тархуна? Все–таки пять десятков тебе светит, – вещь немалая. А тархун классный.

– Я хочу на волю, – уныло отозвался Ромул. – Скажите, а если я покаюсь, мне скинут срок?

– Не советую, – вмешался Студень, – могут еще добавить десятку за малодушие.

Ромул залился слезами: кресло содрогалось от его рыданий. Третий мышкетер пожал плечами:

– Послушай, это, конечно, не мое дело, но ты сам виноват. В конце концов, у тебя была хорошая работа. Если бы ты держался за нее, ничего бы не случилось.

– Пятьдесят лет! – стонал Ромул. – Пятьдесят! Неужели я так провинился? Я знаю одного парня, который летает и насылает дождь с ураганом, – и ничего! Скажите, что ему будет по вашему кодексу? А? А другой – я же видел собственными глазами, как его рука превратилась в лист. Ну? Что вы ему сделаете за это?

– Постой–постой, – вмешался первый мышкетер. – Кто это превращается в лист, а?

– Это же подсудное дело! – вскричал Студень.

Но Ромул уже разошелся, и унять его нельзя было никакими средствами.

– И что? И ничего! Меня тошнит от его физиономии! Куда ни плюнешь – всюду он! Надоел! Говорю вам: я сам видел. Он упал, и рука стала листом. Знаете, как у растений! Это вампир его укусил, когда он отвернулся. А она взяла и прикрыла ее. Может, она тоже, а? С ним заодно?

– Прекратить галдеж! – заорал компьютер. – Подсудимый, держите себя в руках!

Ромул стих и смотрел на мышкетеров обессмыслившимся взором. Первый из них подошел и сел перед ним на край стола.

– А теперь ты расскажешь нам все, что знаешь, и помни: твое спасение может зависеть от этого. Давай по порядку. Кто превращался в лист? Что за вампир? И какая такая она?

Наступило напряженное молчание.

– Да, – сказал Ромул, – я готов.

Сон тридцать второй

Когда Филипп отнял руки от лица, Ада, настоящая Ада по–прежнему была там. Молодой человек не решался поднять на нее глаза; и оба они стояли чужие, как враги.

– Зачем ты пришла? – тихо спросил Филипп.

«Ты пришла. Ты пришла. Ты пришла», – отстучало его сердце.

– Ты хотел меня видеть, – сказала она.

– Откуда ты знаешь?

Она протянула к нему сжатую руку и разомкнула пальцы. На ладони лежали капельки дождя. Но вид у Филиппа был такой угрюмый, что Ада виновато опустила руку.

– Я могу уйти, – сказала она.

Филипп улыбнулся, и улыбка его причиняла боль.

– Это ужасно, – сказал он, глядя куда–то поверх ее плеча. – Я не могу тебя видеть… и не могу не видеть тебя.

Ада задрожала; но она вспомнила, зачем пришла сюда, и собрала все свое мужество.

– Филипп, – начала она, – ты очень славный, но…

Филипп предостерегающе поднял руку.

– Не надо. Я знаю, что за этим следует. Ты больше не любишь меня?

– Нет.

– Ты никогда не любила меня.

– Нет.

«Нет; я всегда любила тебя, но, Филипп, Филипп… Если бы ты только мог понять!»

Филипп повел плечом. Ему было очень больно, он задыхался от бессилия, гнева, горечи, и в то же время какое–то нечеловеческое спокойствие разливалось по всему его телу. Так, наверное, чувствует себя человек на обреченном космическом корабле, оставивший всякую надежду на спасение. Он только обронил:

– Может быть, ты и права. Я бы все отдал на свете, чтобы сказать то же, что ты сказала мне сейчас.

И еще он сказал:

– Одни живут в мире реальности, другие – в мире мечты. Я становлюсь таким, как все, и все–таки я благодарен тебе за то, что был другим. – Две слезинки покатились по щекам Ады, а может быть, это просто был дождь. – Я теперь беднее последнего нищего, Ада, но любовь – не подаяние, чтобы ее клянчить, и я… я не могу.

Дождь перешел в черный снег. Черные хлопья падали на лицо Филиппа, обжигая холодом; но он не чувствовал ничего. Фаэтон не винил девушку ни в чем; никто не мог быть виноват в том, что она не любила его, и менее всех – она. И все же ему было жаль своей загубленной мечты, и над ней он плакал горькими слезами – в душе, потому что гордость не позволяла Филиппу показать, как же ему на самом деле больно.

– Погода сломалась, – безучастно заметил он, чтобы разорвать это невыносимое молчание.

– Что же теперь будет? – спросила Ада.

– Ничего, – ответил Филипп. – Министерство погоды напишет прошение, вызовут мышкетеров и пушками расстреляют облака.

– Мне жаль…

– Мне тоже, – сказал Филипп; собственный голос доносился до него словно откуда–то издалека. – Плохо, когда небо расстреливают из пушек.

Ада сделала шаг к нему; еще немного – и она, забыв обо всем, бросилась бы ему на шею. Филипп не шелохнулся, но она встретила его взгляд – и все в ней умерло.

– Я не умею просить, – сказал Фаэтон, и горькая улыбка исказила его рот.

– Я бы хотела, чтобы ты был счастлив, Филипп, – сказала Ада искренне. – Мы так мало знали друг друга. – Она жалко усмехнулась. – Ты и я, мы… Я не могу тебе ничего объяснить. Ты встретишь кого–нибудь еще, ты ведь такой замечательный! У людей всегда так бывает, я знаю. И потом, твоя невеста… – Она запнулась и тяжело покраснела.

– Да, – сказал Филипп, – но разве я смогу построить для нее радугу после того, как встретил тебя?

– Конечно! – горячо воскликнула Ада. – То есть… Я не хочу, чтобы тебе было плохо, Филипп.

– Мне не будет плохо, – отрезал Филипп. – У меня не будет больше сердца, и я не стану строить радуги. Все будет хорошо.

Ада растерялась. То, что он страдал из–за нее, было невыносимо; но она не могла поступить иначе – ради него. Ей столько хотелось сказать ему, но она не смела, и сердце ее разрывалась на части.

«Земля касается тебя, а я не могу; снег касается тебя, но не я. Вот и все, – думал юноша. – Неужели все? Как это горько – терять тех, кого ты любишь».

– Филипп, – сказала Ада дрожащим голосом, – это последний раз, когда мы видимся.

– Что ж, – сказал он, придав своему голосу беспечную беззаботность, – прощай.

«И уходи, только поскорее, потому что я не выдержу этого, не выдержу, не выдержу…»

– Прощай, – эхом откликнулась Ада и растворилась в метели. Ее фигура становилась все бледнее, все меньше; быть может, она оборачивалась, чтобы взглянуть на него в последний раз, но Филипп уже не мог видеть этого. «Вернись», – проговорил он вслух, как будто она могла его слышать.