Михаил Веллер - Легенды Арбата Страница 44

Собирались обычно по двое-несколько, чтоб не скучно было, и отрабатывали норму. Составлялись дружеские тандемы, революционные тройки, ударные бригады и летучие десанты.

Никита Богословский обычно «выезжал на чёс» с композитором Сигизмундом Кацем. Они жили на одной лестничной площадке, выпивали друг у друга на кухне, и вообще оба были из приличных старорежимных семей.

График поездки сколачивался поплотнее, чтоб уж отпахал три недели — и пару лет свободен. Город областной, город заштатный, райцентр сельского типа, по концерту дали, в гостинице выпили — и на поезд, в следующую область.

К концу поездки подташнивает, как беременных. Репертуар навяз. А разнообразить его смысла нет, конечно: все залы разные, им любое в новинку. Буквально: бренчишь по клавишам — а сам думаешь о своем и считаешь дни до дома.

И вот очередной звездный вояж подходит к концу. Печенка уже побаливает, и кишечник дезориентирован тем ералашем, который в него проваливается. Просыпаешься ночью под стук колес — и не можешь сообразить в темноте, откуда и куда ты сейчас едешь.

Последний райцентр, по заключительному концер-ту—и все. Настроение типа «дембель неизбежен».

— Слушай, — говорит умный Сигизмунд Кац. — У них тут районный Дворец культуры и кинотеатр.

А давай: ты первое отделение в Доме культуры, — а я в кинотеатре, а в антракте на такси, меняемся, гоним по второму отделению — и как раз успеваем на московский поезд?

Вообще эта вещь на гастролерском языке называется «вертушка».

— Гениальная идея! — говорит Никита Богословский. — По два концерта за вечер — и завтра мы дома.

Местные организаторы против такой скоропалительной замены не протестовали. Афишу в те времена художник домкультуровскии переписывал за пятнадцать минут. А на Богословского всегда больше желающих соберется, его-то песни все знают. Т у т Кац как бы в нагрузку идет, второго номера работает. Хотя композитор хороший и человек интересный.

Ну — сбор публики, подъезд, фойе, гул, праздничная одежда — московские композиторы приехали, знаменитости. Стулья, занавес.

«Нет-нет, — говорит Богословский, — объявлять не надо, мы всегда сами, у нас уже программа сформирована, чтоб не сбиваться».

Ну — свет! аплодисменты! выходит! Кланяется: правую руку к сердцу — левую к полу.

— Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигиз-мунд Кац. Я композитор, — говорит Никита Богословский, в точности копируя интонации Сигизмунда Каца. А люди с хорошим музыкальным слухом это умеют.

— Сначала, как принято, несколько слов о себе. Я родился еще до резолюции, в 1908 году в городе Вене.

О! — внимание в зале: времена железного занавеса, а он в Вене родился, не хухры-мухры.

— Мои родители были там в командировке. А Вена был город музыкальный...

За месяц гастролей они программы друг друга выучили наизусть. И думать не надо — само на язык выскакивает слово в слово.

И Богословский, копируя позы Каца, с интонациями Каца, точно воспроизводя фразы Каца, чудесно ведет программу.

— Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете. Песня военная.

Он садится к роялю, берет проигрыш и с легкой ка-цовской гнусавостью запевает:

Шумел сурово брянский лес...

Нормально похлопали, поклонился. Телевизора-то не было! В лицо никого не знали! Не киноактеры же!

— А для начала — такие интересные вещи. Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому. Вот как это случилось...

И он нормально гонит всю программу.

— Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка...

И только за кулисами — администратор помощнику: «Все ты всегда путаешь! Говорил — Богословский, Богословский, я ж тебе говорил, что это Кац!» — «А вроде должен был Богословский...» — оправдывается помощник.

Обычный концерт, в меру аплодисментов, такси — и во второе место.

Антракт. Буфет. Обмен впечатлениями. Второе отделение.

Выходит Кац. Если Богословский — маленький ка-тышок, то Кац — длинная верста с унылым лицом. Неулыбчивый был человек.

И говорит:

— Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигиз-мунд Кац. Я композитор. — И кланяется: правая к сердцу — левая до пола.

В зале происходит недопонимание. Никак недослышали. Настороженность. Глаза хлопают и мозги скрипят.

Кто-то гмыкает. Кто-то хихикает коротко. Кто-то совершенно непроизвольно ржет. Ситуация совершенно необъяснимая. Хотят поправить Каца что он, наверное, Богословский?..

— Сначала, как принято, несколько слов о себе, — добрым голосом Богословского говорит Кац. — Я родился еще до революции, в городе...

— Вене, — говорит кто-то в зале тихо.

— Вене, — продолжает Кац. — Мои родители были там в командировке.

И тогда раздается хохот. Эти родители в командировке всех добили. Хохочут, машут руками и радуются. Командировка понравилась.

Ситуация непонятная. Кац рефлекторно оглядывается: над чем там они смеются? Сзади ничего нет, но зал закатывается еще пуще.

Потом зал переводит дыхание, и Кац-2, получив возможность как-то говорить, продолжает:

— А Вена была городом музыкальным...

Остатками мозгов зал попытался понять, что происходит. Этому счастью трудно было поверить. Это какой-то подарок судьбы.

— Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете...

Он садится к роялю, незаметно проверив застегнутую ширинку, заправленную рубашку и целость брюк в шагу. Это ему незаметно, а зал стонет от наслаждения. Но вдруг последнее сомнение и последняя надежда: что он споет?

Шумел сурово брянский лес... —

гнусавит прочувственно Кац-2.

В зале кегельбан. Ряды валятся друг на друга и обнимаются, как в день победы. Иногда несчастный композитор льстиво и растерянно улыбается, пытаясь попасть в резонанс залу и постичь его реакцию, и это окончательно всех сбивает и добивает.

Кац-2 впадает в ступор. Он борется с дикой, непонятной ситуацией со всем опытом старого артиста. Он вставляет в этот грохот свое выступление:

— Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому...

Недоуменное мрачное лицо и точный повтор превращают номер в элитную клоунаду, взрывную эксцентрику.

— Уа-ха-ха-а!!! — разрывает легкие зал.

Человек устроен так, что хохотать слишком долго он не может. Опытный печальный Кац-2 ждет. Через несколько минут зал успокаивается, всхлипывая и икая. И Кац, мученик Госфилармонии, обязанный исполнить свой долг художника, композитора, отработать деньги, продолжает:

— Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка...

— Уа-ха-ха-ха!!! — находит в себе силы зал. Администрация смотрит из-за кулис с безумными

лицами. Они в психиатрической лечебнице. Мир сошел с ума.

Кац-2 с заклиненными мозгами впадает в помраченное упрямство. Он категорически хочет продавить ситуацию и выступить. Любое его слово встречает бешеную овацию и взрыв хохота. «Ой, не могу!» — кричат в зале.

Каждые двадцать секунд, как истребитель в бою, Кац-2 вертит головой, пытаясь засечь причину смеха с любой стороны. Это еще больше подстегивает эффект от выступления. Силы зала на исходе.

Наконец он стучит себя кулаком по лбу и вертит пальцем у виска, характеризуя реакцию зала. Зал может

благодарить композитора только слабым взвизгиванием. Кто хрюкает на вдохе, у кого летит сопля в соседний ряд, кто описался, — люди не владеют собой.

Не выдерживая, необходимо же спасать ситуацию, администратор выскакивает на сцену и орет:

— Кто вы, наконец, такой?!

— Я композитор Сигизмунд Кац... — ставит пластинку с начала композитор Сигизмунд Кац.

Зал при смерти. Паралич. В реанимацию. На искусственное дыхание.

...Никиту Богословского на шесть месяцев исключили из Союза Композиторов. Сигизмунд Кац два года с ним не разговаривал. И никогда больше не ездил в поездки.

2. Премия

В Москве возвели семь сталинских высоток: резной силуэт эпохи. И в двух давали квартиры знатным людям страны. Под шпилем на Котельнической набережной одаряли престижной жилплощадью творцов. Обожавший все новое Никита Богословский въехал в новую квартиру. Кругом жили новые соседи.

Соседи были разные. Творцы частично склонны к богемному образу жизни. А также паразитическому. Под сенью лавров привыкают к халяве. Империя ласкала своих наемных трубадуров досыта. Стиль ампир развращает искусство.

Скажем, драматург Владимир Губарев приобрел милую привычку на халяву ужинать. Он это дело поставил на деловую ногу. Звонил и извещал жертву:

— Я к тебе сегодня приду ужинать. Ты ведь дома. Вот и отлично. Часов в девять. — И клал трубку. Ответ его не интересовал. В смысле только мешал. Краткость — се-

стра таланта. Драматург. Предупредил — и съел. Дружески так. Гость. Ты пока готовься.

А как-то отказать неудобно. Не по-дружески. Не по-соседски. Вроде ты жлоб. Вроде ты его видеть не хочешь. Или жаба душит кусок хлеба соседу дать. Люди-то все жили в высотке не нищие. Известные, хлебосольные, своя душа шире чужого брюха.