Ольга Голосова - Преобразователь Страница 45

Итак, абсолютно голый, поджав под себя ноги, я сидел на утреннем холодке возле раскидистого ореха и разглядывал ближайший ко мне дом. Мне очень хотелось, чтобы какая-нибудь нерадивая хозяйка забыла на веревке постиранные накануне штаны и рубаху, а также обувь подходящего размера. Но чудеса — вещь по большей части непрошенная и непредсказуемая, что и вызывает у многих сомнение в их целесообразности для человеческой жизни.

М-да. Человеческой, Сережа, а ты у нас представитель другого вида. И не надо лукавить, будто я прям совсем ничего и не помню. Руки-головы я отрывал вполне сознательно и даже не без некоторого удовольствия. Вот сиди теперь, Сережа, голый на жесткой траве и, трясясь от холода, думай, что тебе делать дальше. Как жить, Сережа?

Есть не хотелось. Собаки уже пару часов назад перестали меня обгавкивать — попривыкли. Скоро взойдет солнце, а я еще ничего не придумал. Странная вещь — совесть. Коррелирует ли она с мстительностью? Вот я убил нескольких человек пару суток назад этими самыми руками за то, что они сделали мне больно и обидели меня сильно. Кроме нескольких синяков да неприятных ощущений в печени от страданий моих ничего не осталось, а человеки мертвы навсегда. Соразмерна ли нанесенная мне обида моему возмездию? Даже если учесть моральный ущерб…

Я взвесил ущерб и нашел его весьма легким. Я попробовал слово «ущерб» на вкус, и оно не отозвалось во мне ничем. Не было морального ущерба, Сережа, потому что не было никакой морали. Взявший меч от меча и погибнет, но горе тому, через кого приходит соблазн[69].

Где-то далеко, а может, и близко в черной бездне Анубис поднял умную собачью морду, прислушался, и весы в его руке дрогнули[70]. Что-то не то происходит, Сережа, потому что тебе понравилось убивать. Нет, мой мальчик, не забыл ты и запаха человеческой крови, и упоения от силы, и стонов умирающих. Ты словно вернулся домой, Сережа, и это впервые в жизни пугает тебя. Это очень пугает тебя, Сережа, потому что заставляет задуматься о том, для чего ты создан на самом деле. И кем ты создан.

В икрах мучительно закололо, и я переменил позу, ободрав зад о сухую и жесткую, как напильник, траву. Звезды над моей головой давно потухли, небо сделалось бесцветно-серым, как бывает в южных широтах перед восходом солнца. Разом включились и запели птицы, зашелестели персиковые и миндальные деревья, пара зеленых грецких орехов с глухим стуком упала на землю. Легкий утренний ветерок принес с собой кислые запахи овчины и свежесть влажной земли под виноградниками. Я обхватил колени руками, чтобы прекратить неприятный озноб, и углубился в размышления.

Думай, Сережа, потому что теперь от этого зависит твоя жизнь. Я так же мало верю в возникновение разумной жизни на Земле в силу стечения благоприятных обстоятельств, как в то, что самолет может возникнуть из буйства четырех стихий в силу благоприятных климатических условий. Стало быть, ни хрена я не верю, что я жертва некоего вируса. Я совершенная машина, могущая менять форму, что недоступно, насколько я знаю, ни одному живому существу на планете, к тому же обладающая разумом, волей и чувством юмора, — получился в результате инфекции? Абсурд, господа. Дайте мне эту инфекцию сюда, она достойна поклонения… Стоп.

А что, если…

Поклонения…

А что, если ей и вправду поклоняются? Что, если я это вовсе не я, а живущий во мне некто, управляющий мной? И разум это не мой, а я всего лишь крыса обыкновенная? Нет, невозможно. Как бы я сознавал себя, если бы это был не я? Значит, это все-таки я или нас двое. Но о втором я знаю очень мало. Он себя прячет. Или он это все-таки та самая инфекция, которая вызывает в моем организме столь странные реакции?.. А что это за инфекция и почему ей не болеют все подряд? Должны быть некие предпосылки в организме. Или это выведенная кем-то инфекция? Или, возвращаясь обратно, кто и зачем ее вывел?

Тьфу.

Сзади меня послышался скрип, и, обернувшись, я в ужасе замер. Кретин, как я мог не оглядеться раньше? Только человек может быть так беспечен!

В метрах тридцати от меня между миндальными деревцами виднелся небольшой домик, смахивающий на сарай, на пороге которого стоял старик и целился в меня из ружья.

Я медленно поднял руки и крикнул:

— Не стреляй, меня ограбили!

Осталось только уповать на то, что аксакал знает русский.

— Ты что, совсем голый, да? — крикнул старик в ответ, и качнул ружьем. — Тогда сиди, как сидишь, я брошу тебе штаны. Для того, чтобы ты мог ходить с поднятыми руками, — добавил он, не отводя ружья. Потом старик что-то пробормотал, и я увидел, как откуда-то сбоку ко мне скользнула огромная мохнатая собака.

— Сиди, как сидишь, — повторил старик и скрылся в сарае.

Я повернулся к собаке, которая уселась поблизости, не сводя с меня глаз. При этом ее морда оказалась немного выше моей головы. Псина высунула розовый язык и задышала, изредка сглатывая слюну. Готов поклясться, что она сделала это исключительно для того, чтобы я оценил размер ее клыков. Я оценил и сказал ей об этом. Собака шумно втянула в себя воздух, принюхиваясь ко мне, и недовольно фыркнула. В ее глазках сверкнуло недоверие, и она, раздув щеки, негромко и возмущенно гавкнула.

— Ну-ну, тебе признаюсь, что я не человек, — сказал я не шевелясь. — Ты-то уж никому не расскажешь.

Пес снова ухнул и тихо зарычал. Не то чтобы сильно враждебно, а так, предупреждающе, мол, отставить разговорчики, арестованный.

Я отставил и устремил свой взгляд навстречу солнцу, выскочившему из-за невысоких фруктовых деревьев. Как по команде, яростно заорали птицы. Их крик подхватил петух, нагло проспавший рассвет. Закудахтали куры, неподалеку радостно заревел ишак.

— Эй, держи!

Я обернулся, и к моим ногам упали старые потрепанные брюки мэйд ин семидесятые. Они были несколько широки и чуток коротковаты, но это были штаны. Я вздохнул, вспоминая любимые итальянские джинсы, и полез ногами в эту гадость.

Старик снова сказал что-то по-узбекски собаке, а затем по-русски — мне:

— Давай, иди сюда, — он помахал рукой, и я под настороженным взглядом овчарки последовал к сараю.

— Будем чай пить, — лаконично уведомил меня добрый человек и принялся раздувать огонь в тандыре, расположенном прямо под навесом. На столе уже лежало присыпанное мукой тесто и стоял высокий медный кувшин с запотевшими боками. На треноге болтался закопченый чайник, его бока радостно лизало пламя костра.

— Спасибо, — ответствовал я и замолчал. По этикету мне следовало немедленно пускаться в цветистый рассказ о моих придуманных бедствиях, и я собирался с мыслями, чтобы мое вранье выглядело правдоподобным.

— Два дня назад неподалеку отсюда людей убили. Это не наши люди, не мусульмане. Видать, из Москвы приехали. Потом приезжали мужчины на джипах, расспрашивали, может, кто чужака видел. Вчера у меня были. Тебя ищут?

— Меня, — ответил я после секундного замешательства. Врать не имело смысла, потому что, судя по всему, старик уже все решил.

Внимательно посмотрев на меня, старик встал и, покопавшись в облезлой тумбочке, извлек карандаш и мятую тетрадку в клеточку.

На листке он что-то нарисовал и протянул мне:

— Знаешь, что это?

Уверенной рукой на бумажке был нарисован некий предмет, сильно напомнивший мне тот, что болтался на шее у папеньки на фотографиях.

— Да, видел эту вещь, — сдержанно ответил я, так как не знал, что это такое.

— Правду говоришь? — переспросил старик и заглянул мне в глаза. Что там он постигал во мне, я не знаю, но я, кроме черных, по-узбекски раскосых глаз, не увидел ничего.

Я кивнул в ответ.

— Где видел?

— На шее одного человека.

— Где этот человек?

— Умер.

— Твоя правда. Старик вырвал страницу из тетрадки и бросил в огонь.

— А теперь скажи, ты зачем пришел на эту землю?

— Забрать то, что принадлежит мне по праву рождения.

— Забрал?

— Нет. Это украли те… которые меня искали.

Я помолчал и зачем-то добавил:

— Я убил их. Но не всех. Главный ушел и унес с собой то, что мне надо.

Старик присел на высохший ствол дерева и задумался, сложив руки перед собой на коленях.

Я уставился на огонь и подумал, что никогда не любил смотреть на пламя. Раздражает. Вообще все раздражает. Звуки, запахи, цвета…

— Уважаемый, мне нужно попить. Можно?

Старик поднял на меня глаза и вдруг коснулся моей руки:

— Так вот ты из каких.

Он наполнил пиалу водой и поставил передо мной:

— Пей сколько надо. Как ты нашел меня?

— Я никого не искал. Я забрел сюда на запах воды и пищи.

— Что ж, неисповедимы пути Аллаха. Так ты не знаешь, куда попал?

— Да откуда? — я жадно пил воду, со страхом догадываясь, откуда мое раздражение. И вообще, вся эта жизнь в духе сарагосской рукописи меня просто достала, как и случайные совпадения. Опять набрел на посвященного в… неизвестно во что. Нет бы попался мне простой труженник-дехканин[71], который не доставал бы меня намеками и прищуром, а дал бы попить-пожрать и отпустил с миром. Продолжая подливать себе воду, я краем глаза наблюдал за аксакалом, который наблюдал за мной. Нет, пора, пора освоить моментальный переход, чтобы смываться было проще. Человек, конечно, звучит гордо, но крысиный мир нравился мне все больше. Какой прок быть человеком со всем вытекающим отсюда геморроем, добывать в поте лица деньги и автомобили, если можно просто резвиться, не ведая стыда, у мусорных контейнеров?