Джефф Вандермеер - Подземный Венисс Страница 5

Этой ночью Ник не отпускает тебя. Он везде — в тени мужчины на стене с чайными обоями, в полузабытых разговорах о голоискусстве. Запавшие щеки дебютанта, небрежное высокомерие юного композитора, кислая улыбка его смущенной жены — всюду он. Как и тот неловкий официант, брат вечно возился с бутылками, не умея вытащить пробку с первого раза.

Ты ждешь, чтобы кто-нибудь, кто угодно, спросил про Ника, хочешь излить накопившуюся тревогу. «А, мой брат? — сказала бы ты. — Не знаю. Правда, понятия не имею. Мы собирались вместе поужинать, а он не пришел. Думаете, нарвался на неприятности? Может, я зря беспокоюсь?»

Однако никто не спрашивает, ведь Ник — пустое место для всех, кроме тебя.

До слуха доносятся волны ленивых и оживленных разговоров, остроумные, но чересчур предсказуемые шутки, вычурные ответы, и сердце спохватывается: ведь оно хотело забыть, что, по сути, ты всего лишь… в лучшем случае чье-то бледное воспоминание, а в худшем — давно угасший призрак. Ты царишь над этим торжеством, будто щедрый хранитель времени, часовщик, отмеряющий и отмеряющий минуты вплоть до самого конца.

Взгляд устремляется к мерзлому краю мира. Рядом с тобой стоит один приятель, его зовут Рубен, и он голограмма, след от прозрачного облачка.

Тоска. Вдруг накатывает тоска, и ты сама не знаешь отчего. Где-то снаружи прыгают среди угрюмых волн псевдокиты, плодятся сейлберы и дремлют акулы брюхом на песке, акулы, чьи миндалевидные глаза упоены грезами. Мало кто задумывается или подозревает, что и там вершится круг жизни.

Весь этот круг жизни свершается в неизвестности, которая никого не раздражает, не расстраивает — разве что стаи серебристой рыбешки то здесь, то там проворными стежками прошивают океанскую гладь и вновь исчезают.

Почему же Ник стал похож на серебряных рыбок? Что отняло у него покой и чувство полноценности, способность быть счастливым, не прилагая тяжких усилий?

— Тебе надо было пойти в голохудожники, — сказал он однажды. — Страшно подумать, что бы ты натворила.

Вот именно, братишка. Страшно подумать. Например, создала бы котенка с гранеными глазами на пяти ногах. А если я хочу проплыть по жизни никем не замеченной, невидимой, невесомой? Что, если так жить проще, приятнее?..

Ты уходишь с вечеринки пораньше, удаляешься в комнату, где есть кровать и полно сексуальных игрушек. Твой спутник очень хорош в постели, хотя и голограмма. Шепнув на ушко два-три слова, он разом снимает болезненное напряжение, страх. Ты извиваешься под гипнозом эфемерных ласк и думаешь: «Ничего-то здесь не случается», сама не зная, о тебе ли речь или о городе.

Две недели ты просто ждешь: по утрам добираешься на работу, высиживаешь десять часов над байтами, битами, цифрами, кодами, а вечерами бредешь домой, иногда вместе с Тиной или Джорджем, товарищами по работе. Порой ходишь на виртуальные или реальные свидания, познакомившись через Сеть. Но некая часть тебя постоянно ищет Ника: в толпе, на уличных перекрестках, даже во время виртуальных поездок в Циндел и Балтаказар.

На рабочем месте ты вдруг забываешь о подпрограммах и подподпрограммах и начинаешь тревожиться за брата. Полусонно танцующее сияние голографических экранов окутывает тело подобно одежде, наряду, мундиру. Это твои боевые доспехи. Бывает, манипулируя реальностью и меняя ее конфигурации, ты вроде бы чувствуешь, как шипит и потрескивает сухой электрический воздух.

Но в конце концов техника простовата — либо старые коды, которые нужно вводить, барабаня по настоящим клавишам или используя систему, распознающую голос, либо машины полувековой давности с лимитированным ИИ (люди с большой осторожностью поработили и усмирили их), которым ты не довернешь и которых практически не понимаешь: последние пережитки единого разума, некогда управлявшего городом. «Современные» технологии — голограммы и все их племя — созданы сто лет назад, однако с ними ты почти свыклась. Тебе нравятся чипы в ногтях и собственный вид, как у музыкантши, из пальцев которой струятся данные в виде световых потоков.

Хорошие программисты теперь наперечет, ведь город съеживается и все отчаяннее погружается в забытье вымирания. Не будь на свете тебя и тебе подобных, машина власти со скрежетом застопорилась бы — тысячи поездов сошли бы с рельсов, сто тысяч поливально-моечных установок ожили бы в полночь, не дожидаясь полудня, транспортные средства на воздушной подушке немедля принялись бы сталкиваться и вспыхивать подобно кратковечной металлической моли.

Нынче звание программиста говорит о чистой власти — вы жестокие хирурги, деликатные мясники, и здание, где вы работаете (его еще кличут Бастионом), внушительно отражает эту самую власть. Уходит в небо громадный белоснежный цилиндр высотой около двухсот этажей; на сто двадцатом находишься ты, как частичка его железной плоти.

Бастион и работа — ты в них души не чаешь, ведь это не игра, не простое дело. Все очень серьезно. До ужаса. Ты чувствуешь себя живой, лавируя среди старых и новых кодов, ища места, где можно что-то срастить, переписать, изменить направление… Ты обожаешь этот абстрастный мир, имеющий столь тяжелое, ощутимое влияние на мир конкретный. Всюду вокруг Бастиона город разрушается, подземные уровни давно потеряны для гражданского правительства, внеземные колонии так одержимы вопросами сиюминутного выживания, что на глазах одного поколения каналы охлаждения для нужд космофлота начнут использоваться в целях куда более прозаических, наземные уровни настолько раздробятся, что путешествие по городу из конца в конец потребует восемнадцати остановок на контрольно-пропускных пунктах.

Среди этого хаоса успокоением служат ясность и стремительная четкость собственного занятия. И потом, тебе кажется по-настоящему важным поддерживать, восстанавливать, останавливать наступление варварства хотя бы еще один день, неделю, месяц, год.

Так вот, о работе. Иной раз у тебя за плечом возникает начальник — вернее, подосланная им крошечная голограмма, вроде чертика с вилами, чтобы подсматривать за тем, что творится на экране и в программном обеспечении. Не зная точно, когда он может явиться и даже — наказывают ли здесь за отлынивание, примерно посередине трудового дня ты решаешь заняться поисками Ника в компьютерных системах при помощи кода.

Находишь его идентификационный номер. Оказывается, брат не платил за квартиру два месяца. Он задолжал по всем счетам. Неоднократно занимал деньги в так называемых финансовых службах и ссудных кассах весьма сомнительной репутации. Проверяешь карточки — кредит исчерпан. Покупки сделаны как минимум пять месяцев назад. И тогда ты прибегаешь к самому крайнему и трудоемкому способу — незаконно входишь в его банк, чтобы обследовать банковские кредитки. Находишь одну, выпущенную три недели назад… наконец натыкаешься на довольно свежую трату, и сердце екает… но потом читаешь внимательней. Как выясняется, последнее приобретение — лаваш с авокадо и креветками у бродячего торговца — совершено не где-нибудь, а на десятом подземном уровне. Ты даже не представляла себе, что такой существует, и вот теперь начинаешь волноваться всерьез. Ника могли обчистить и убить, а теперь его карточка в руках грабителей. Или он прячется — ввязался в какое-нибудь слишком грязное дело, доставил хлопоты окружной полиции… В последний раз, когда брат просил денег, ты отказала. К тому времени на нем уже висел солидный долг… Но самый глубокий страх тебе внушает даже не судьба Ника, а подземка. Стоит подумать обо всех этих беззакониях, и делается дурно… Куда же брат мог отправиться после вашей встречи, куда?

Ответ приходит немедленно: к Шадраху.

Вспоминается день, когда этот мужчина объявил тебе, что собирается поступить на службу к Квину. Шадрах провел в городе двенадцать месяцев, половину из них — с тобой, на твоей квартире. Подрабатывал тем, что водил грузовые поезда в Балтаказар и прочие места. Что значило — бороздить бесконечные мили химических свалок, проходя грубые ловушки бионеров, и далеко не всегда он возвращался цел и невредим. Слушая Моцарта, он видел сквозь натертое до блеска стекло, как взлетают автоматические бомбы, как стаи чудиков и диких животных кидаются на поезд, разъяренные внезапным вторжением ярких красок и музыки, — и часто задавался вопросом, не происходит ли все это во сне, из которого невозможно вырваться. В те самые дни, как рассказывал сам Шадрах, он уяснил, что красота и ужас могут быть синонимами. Возвращаясь, он выплакивал мысли, невыносимо терзавшие его всю дорогу: «А вдруг я не выживу и больше не увижу тебя?!» И ты принимала мужчину в объятия, и тот делился своими страхами: что, если город никогда по-настоящему не примет его, что, если сам язык рассыплется в руке сколками пустоты?