Андрей Дашков - Солнце полуночи. Новая эра Страница 5

Равиль скривился (хотя три месяца без бабы – это, черт подери, не шутка!) и спросил, облизав губы:

– Где ты ее откопал?

– В канаве, старичок, в канаве. Давала за пару пирожков. Тебе – в счет мазута.

Из кабины доносился рев мужского хора «Хованщина». В штанах у Бортника заворочался его изголодавшийся дружок. Жвырблис курил, зажав папиросу в стальном капкане своих челюстей.

– Значит, так, – сказал он. – Пиво, бифштекс, полный термос кофе. Это мне. Двести литров фильтрованного – это ему. – Он ткнул большим пальцем в сторону зверюги. Потом перенацелил палец на девку. – И дай этой суке подмыться.

– Нет проблем, – сказал Бортник. – Гони капусту.

– Ты что, старичок? – спросил Жвырблис ласково, но эта ласка могла понравиться только круглому идиоту. – Совсем рехнулся от воздержания? Ты ж меня знаешь, родной. Как облупленного…

На всякий случай Бортник держал ствол наготове – именно потому, что знал Жвырблиса как облупленного. Его взгляд был прикован к скошенному рыльцу «калашникова». Он чувствовал себя крайне неуютно оттого, что не мог одновременно держать под контролем водителя и свору.

А псы медленно приближались. Шерсть на их загривках торчала стерней.

Жвырблис повернулся как бы невзначай – и его ствол оказался направленным в сторону собак. Опытные твари хорошо понимали, что это значит. Равиль цыкнул на них, и псы один за другим растворились в ночи. Однако Бортнику всегда казалось, что из мрака удобнее нападать…

– Я тебя знаю, – заверил он Жвырблиса. – Но, может быть, ты не заметил, что сейчас темно? Уже ночь, родной. А вдруг кто-то не дотянет до утра? Всякое случается. Плохие времена – сам понимаешь… Так что бабки вперед, – добавил он твердо.

Дальнобойщик высказал все, что он думал о Бортнике, его мамаше, папаше, их вероятных совокуплениях на стороне и этой вонючей дыре под названием «Лесная поляна».

Равиль слушал с наслаждением. Это было куда веселее любого фильма. И намного познавательнее. Всякий раз, общаясь со Жвырблисом, он значительно пополнял свой словарный запас. Когда тот все же принялся отслюнивать бумажки, Бортник вкрадчиво спросил, боясь спугнуть удачу:

– Останешься на ночь?

– Нет времени, старичок. В три отвалю. Так что бери бабу и пользуйся, пока я добрый.

После того как девка помылась в лохани с дождевой водой, Бортник взвесил предложение Жвырблиса всерьез. На часах было четверть третьего.

Дальнобойщик по-хозяйски расположился в кресле, забросив копыта на стол, сосал пиво и массировал опущеные веки, давая отдых своим драгоценным гляделкам. Они и впрямь отличались удивительной зоркостью, в чем Равиль не раз убеждался. Он был почти уверен, что Жвырблис может пересчитать лапки таракана, переползавшего коридор в десяти шагах от него (конечно, при условии, что таракан не глюк).

Некоторое время Бортник посвятил разглядыванию специальных водительских очков, которые водитель содрал с головы и нацепил на носок своего правого сапога. Странные стекла. Без видимого напыления и без диоптрий. Очередная хохма яйцеголовых, чтоб им пусто было! Жвырблис любезно объяснил, но Равиль так ни черта и не понял. Какая-то муть насчет поляризованного света – и все для того, чтобы избежать ослепления фарами встречных машин.

Девка, замерзшая и голодная, стучала зубами в дальнем углу. Большой добряк и рубаха-парень Жвырблис угостил ее объедками, которых не хватило бы и канарейке. Равиль даже испытал что-то вроде кратковременного приступа жалости. Ныло в паху. Но уж очень он боялся заразиться. В его положении будет трудновато колоться, не говоря о том, чтобы найти лекарства. И он уже давно дал себе слово, что сдохнет от чего угодно, только не от сифилиса.

Мозгокрут передавал по ящику ночные новости. Передача была не менее странная, чем очки Жвырблиса. Бортник ничего не знал о пресловутом «двадцать пятом кадре», а если бы и знал, то вряд ли уловил бы смысл. Он был, что называется, мужик без претензий.

Мельтешение теней на экране казалось ему чьей-то дерьмовой шуткой. Кинокомедией для высоколобых придурков из правительственной зоны. Наверняка они были умнее его, раз взялись управлять, – и юмор у них был соответствующий.

Жвырблис зевнул, клацнув железными зубами. Бортник, переживавший невыносимые терзания плоти, зашел к девке с тыла и приподнял стволом подол платья. Та безучастно наклонилась и уставилась в пол. На ее губах блуждала бессмысленная улыбка. При виде ее опухших прелестей у Равиля застучало в висках.

– Она что, немая?

– Ага, – подтвердил Жвырблис, не открывая глаз. – Вторые сутки молчит. Идеальная баба.

– Дай гондон, – попросил Бортник, теряя терпение.

– Это обойдется тебе в десятку, дружище. За доставку на дом.

Равиль не колеблясь расстался со своим недельным заработком. Купюра липла к его пальцам, и он щелчком переправил ее дальнобойщику, скатав в грязный комок.

Под звуки последней сводки об успешных боевых действиях батальона ассасинов в Скандинавии и репортажа о свадьбе одной из сорока девяти дочерей падишаха Бортник поимел шлюху стоя. Все продолжалось не дольше трех минут; он был тороплив, как мальчик, и после ему показалось, что удовольствие не стоило и четверти потраченных денег. Девка даже не замычала.

Жвырблис тем временем прикончил третью банку пива. Отдышавшись, Бортник застегнул стоявшие колом джинсы, вручил девке ведро и послал ее за водой для кофе к артезианскому колодцу. Небольшой двор, расположенный за коттеджем администрации, был огорожен забором, но в заборе не хватало четырех досок.

Равиль втайне надеялся, что у девки хватит ума где-нибудь спрятаться. Только бы не нарвалась на волкодавов! Она должна была понять, что он добрый и с ним ей будет хорошо. Жизнь в мотеле уже не казалась ему такой тоскливой.

А Жвырблис… Что ж, перед Жвырблисом придется извиниться.

Охотник-глюк приобретал форму. Для этого он воспользовался эманациями первого же встреченного им крупного животного. Оно обитало в окрестностях мотеля и было привязано к этому месту странной смесью примитивного инстинкта и чего-то похожего на извращенное чувство долга.

Охотник наткнулся на животное, двигаясь вдоль дороги – извилистой полосы на поверхности геоида, по которой катились призраки экипажей на колесах. Сотни призраков – одни смазанные, другие чуть более четкие, – а внутри них тоже находились призраки, и это было похоже на вложенные друг в друга вселенные…

Для глюка не существовало разницы между мертвым и живым; он улавливал только ничтожные различия в плотности и качестве ИНФОРМАЦИИ. Информация – это был ключ ко всему.

На шоссе и вокруг мотеля глюк не обнаружил никаких следов того, за кем он охотился. Но у него появилась возможность сделать свои поиски гораздо более эффективными. И эффектными, если уж на то пошло.

Глюк познакомился с изнаночной стороной реальности. Иногда его «отключали», и тогда он «видел» то, что можно назвать снами. Это было пассивное созерцание. Возможно, единственный способ удержать охотника от бессмысленного и непрерывного копирования. В противном случае Колония быстро переполнилась бы. Желающих «переселиться» было хоть отбавляй…

Существовали тоннели во времени, пустоты между звезд, провалы в многомерность, раздробленные отражения сознания, странные мутации Земли. И все это было объединено одним: незримым присутствием Его. «Сны» глюка не отличались разнообразием. Иногда ему являлся Ангел – объект благоговения и любви, но чаще – карлики-клоны, объекты ненависти и охоты. Экстаз и кошмар были строго дозированы и сопровождали его повсюду, сменяя друг друга в непостижимом порядке.

Несколько дней и ночей – таким был срок его существования. Неопределенно долгий, если не с чем сравнивать. Он был глюком и потому не нуждался в отдыхе. Он уже усвоил, что «сны» – это периоды вынужденного бездействия. И они тоже были посланы ему Ангелом…

Гурбан был среднеазиатской овчаркой-переростком и в одиночку брал матерого волка. Но то, что возникало сейчас перед ним из мглистого предутреннего тумана, вряд ли было волком или вообще зверем. Прежде всего, оно пахло иначе. Этот запах был неописуем. Его не существовало в природе. Вдобавок Гурбан почуял невообразимую смесь угарного газа, аммиака и сучьих выделений в период течки…

Тварь появлялась по частям. Фрагменты ее белесого тела слиплись в единое целое, как будто до этого были лишь отражениями в кривых и мутных зеркалах, расставленных в разных уголках заправочной станции, а их бесшумное скольжение было похоже на потусторонний ветер, передвигающий тени в неподвижном воздухе, – ветер, приносящий запахи дохлятины и рои мух в полуденную летнюю жару…

ОНО приближалось второй раз за ночь, но теперь обрастало плотью и превращалось в волка-альбиноса с красными гноящимися глазами без зрачков – воплощение смерти у всего собачьего племени.