Евгений Лукин - Амёба Страница 5

Вавочка принял недоумённый вид. Он, собственно говоря, совершенно здесь ни при чём. Чёрт его знает, что это такое. Висит тут, и кто его поймёт, откуда взялось! Он сам в первый раз видит. Пришёл, а оно — висит.

Сейчас он это уберёт. Вавочка стягивает с кровати плед, набрасывает его на резинку, как сеть на воздушный шар, и тянет вниз, но резинка прорывает плед по центру. Дыры в пледе почему-то нет.

— Гляди не рассыпь! — недовольно говорит управляющий. — Это для маркетинговых исследований.

Вавочка бросается на резинку, обхватывает её пледом, закутывает, увлекает вниз, но резинка вывёртывается и вновь всплывает. На помощь ему приходят управляющий Фондом и откуда-то взявшийся Сан Саныч, а Люська куда-то исчезает. Втроём они придавливают упругую живую тварь матрасом, уминают и запихивают в какую-то дверцу. Дверца Вавочке не знакома. Не было у них в комнате такой дверцы. Он задвигает ружейный затвор шпингалета и оглядывается.

Так он и знал! В дальнем углу, удобно, как в кресле, сидит и смотрит на них бессмысленными младенческими глазами старенький Учитель Шри Чинмой. Вот это влипли! Надо как-то выкручиваться… Собственно говоря, ведь ничего такого, ведь правда? Вот это управляющий, а это Сан Саныч… Но Сан Саныч вдруг отсмаркивает напрочь усы, изменяется до неузнаваемости (это уже и не Сан Саныч вовсе, а шестёрка из «Посошка») и, изобразив на лице что-то гаденькое, прячется в Вавочку. Управляющий растерянно улыбается и тоже прячется в Вавочку. Тот возмущён. Его подставили! Он не намерен отвечать за них за всех! Какой «Афедрон»? Он не имеет отношения к «Афедрону»! Вавочка корчится, пытается вытолкнуть из себя этих ловкачей, чтобы все поняли, что не он один, что ещё были, только спрятались, сейчас он их выпихнет, вот увидите!..

Да нет же никакого Шри Чинмоя, и угла, в котором он сидел, как в кресле, тоже нет! Пустота, немая вата, серый кошмар бесконечно рвётся вокруг на клочки, а Вавочка всё корчится, выталкивает, выпихивает… Есть! Тело — как сплошная ссадина с присохшим бинтом, и вдруг сорвали бинт, обожгло мгновенной болью, врезаются в кожу рвущиеся с треском плавки…

Вавочка слетает с кровати, падает на пол, сидит, широко раскрыв глаза и дрожа всем телом. Кажется, это уже не сон. Под голыми ягодицами гладкие крашеные доски пола. Стоп! Почему он голый? Вавочка проводит рукой по бедру, и волосы его, наэлектризованные страхом, шевелятся — он нащупал обрывок материи. Это порванные плавки. Сон кончился, но не кончился ужас. Теперь Вавочке начинает мерещиться, что звук от его падения на пол был каким-то двойным, что некий призвук раздался и по другую сторону кровати. Возникает жуткое ощущение зеркальности: Вавочке кажется, что вот сейчас там, по ту сторону, кто-то со страшной, поразительной точностью повторяет его движения. Вот он точно так же поднимается с пола, отступает к противоположной стене… Вавочке кажется даже, что он слышит шаги — такое же шлёпанье пары босых подошв. Больше это вынести невозможно, и Вавочку отшвыривает, и он мягко впечатывается лопатками в стену, и понимает, что удачно влепился между трюмо и торшером. И здесь напротив, у двери, раздаётся грохот чего-то падающего. Вавочка кричит… Нет, он ещё не кричит. Брось, ну не надо, не надо, ну, подумаешь, перевернул кресло, а тот мягкий удар напротив, возле трюмо, тебе только почудился, сейчас, подожди, пошарь по стене, возле косяка выключатель, пойми: это сон, это отзвук сна, сейчас ты включишь свет и поймёшь, что всё в порядке, что всё в порядке, что всё…

Вавочка находит кисточку торшера и рвёт её вниз, он рвёт её вниз и надеется, надеется, готовит уже облегчённый выдох, он уже начинает облегчённый выдох, но выдох срывается, переходит в крик: это страшно, это невозможно, не надо этого! Напротив, опираясь на перевёрнутое кресло, голый человек с искажённым лицом шарит рукой по косяку. Это не зеркало! Никакой надежды, что это зеркало! Тот, напротив, не просто повторяет его движения, он повторяет его мысль — включить свет, и Вавочка кричит, с ужасом понимая, что тот, напротив, тоже кричит, и надо замолчать: стены толстые, но крик слишком громок, но не кричать нельзя, потому что это страшно…

ДВА. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Дыхание кончилось. Противоестественный сдвоенный крик в унисон — оборвался. Вавочка оползал на коврик у двери, опираясь спиной на косяк, по которому всё ещё тянулась его рука — вверх, к так и не нашаренному им выключателю. Часы равнодушно отщёлкивали секунды. Тот, напротив, с неподвижной, схватившейся, как гипс, гримасой тоже оседал помаленьку на пол. С лестничной площадки доносились голоса. «Блюм-блям», — сыграл дверной звонок. В дверь постучали.

— Маш! Это у вас, что ли, так кричат?

— Нет, — произнесли два шёпота, — не у нас…

— Снизу, по-моему, — пробасили на площадке.

— Да как же снизу, когда я через стенку услышала! Мы уж спать легли, а тут такой крик! Такой крик! Будто режут кого… Маша!

— Блюм-блям!

— Так она же вчера уехала, — сказал бас.

— А у неё сейчас брат живёт, из армии недавно пришёл… Или дезертировал, не поймёшь…

— А крик мужской был? Женский?

— Даже и не разобрала. Но такой крик! Такой крик! Будто режут кого…

— Блюм-блям!

Вавочка умирал: каждый стук в дверь, каждое это «блюм-блям» вызывали агонию, а тот, напротив, у двери, корчил рожи, словно передразнивая.

На площадке не унимались. Соседка снова и снова описывала крик. Бас желал всё знать в точности. Потом послышался голос старого казака Гербовникова, ошибочно почуявшего нутром, что опять шалят лица кавказской национальности. Наконец угомонились. Крик, скорее всего, был на улице, а брат Маши зарвался на радостях, что сестра уехала, и вряд ли заявится к утру. Стали расходиться по квартирам.

Вавочка перевёл было дух, но вновь полоснуло случившееся: напротив сидел и смотрел на него безумными глазами голый, почему-то внушающий страх человек.

Мыслей не было. Мозг болезненно разламывался на серые одинаковые кирпичики, и сколько это длилось — сказать невозможно, потому что, стоило Вавочке хоть на долю градуса повернуть голову к часам, как тот, напротив, тут же повторял его движение.

Нет, так нельзя! Надо проснуться! Всё шло нормально: пришли к Вавочке Сан Саныч с Люськой, они ещё поговорили о чём-то… Угораздило же его заснуть! А ну проснись! Ну! Вот это другое дело.

— Дурак ты, Вавочка, — говорит Люська. — Какого чёрта ты голый по бане расхаживаешь!

Вавочке стыдно. Вавочка пытается прикрыться. Прикрыться нечем. Откуда-то берутся огромные штаны, и Вавочка утопает в них по горло.

— А почему без галстука? — насмешливо спрашивает подтянутый светлоглазый Порох. — Какой был приказ? В костюме и с галстуком!

Вавочка с надеждой оглядывается на дальний угол. В углу возникает Лёня Антомин в фартуке и с подносом.

— Стой! — кричит Вавочка. — Разобьёшь!

Он бросается к Лёне, но кружки уже рушатся на кафельный пол и разлетаются вдребезги. Лёня подмигивает и достаёт из кармана целую. Вавочка недоумевает: пустая. Лёня зачерпывает кружкой из ванны (ванна наполнена пивом), пьёт до дна и протягивает кружку Вавочке. Тот тоже хочет зачерпнуть, но в ванне уже Люська. Вавочка возмущён. Или он пластилиновый, что из него всё лепить можно?! И он осторожно начинает накренять ванну — так, чтобы выплеснуть только Люську, а пиво чтобы осталось.

— А это что? — спрашивают сзади.

Вавочка оборачивается. Он и не в ванной вовсе, а у Лёни Антомина. Только вот между шкафом и сломанным в прошлый раз журнальным столиком была, помнится, дверь. Вообще-то она и сейчас была, но какая-то не такая — гораздо ниже и несколько пошире, чем наяву. И она отходила — медленно, с гнусным скрипом, обнаруживая пёстренькую, в цветочках, занавеску. Вавочка хотел броситься, навалиться, захлопнуть, защёлкнуть ружейный затвор шпингалета, но не смог двинуться, словно в вату упакованный. Тогда он крикнул, чтобы они закрыли. Люська, Порох, Сан Саныч и ещё кто-то (кажется, управляющий) бросились к дверце, но не навалились, не захлопнули, не защёлкнули, а повернули к Вавочке торжествующие физиономии.

— А э-это что? — пропели они игриво-уличающими голосами.

— Нет! Не надо! — закричал Вавочка.

Он понял, что там, за занавеской: в нижнем углу из-под неё торчали чьи-то голые коричневато-розовые пятки. Вавочка уже знал, чьи, и поэтому кричал:

— Не надо! Закройте!..

Он рвал руками тяжёлую мокрую вату сновидения, он продирался из неё наверх, в явь, как продираются сквозь водоросли. Сколько там ещё над головой? Метр? Два метра? Четыре? Если он не доберётся до поверхности, если не хватит дыхания, если вдохнёт не добравшись — сновидение хлынет в лёгкие, в глаза, в уши. Наверх! В явь!

Он вынырнул. Раскрытые глаза его жадно глотнули реального, не воображаемого, света, дневного света, приглушённого плотными шторами. Некоторое время он дышал этим светом, упивался им, упивался сознанием, что вот он лежит на крашеном гладком полу, что это утро, что затекла нога, что сон кончился, что всё поправимо… Потом обратил внимание на тлеющий торшер. Не вставая с пола, дотянулся до шнурка с кисточкой, выключил.