Юлия Вознесенская - Путь Кассандры, или Приключения с макаронами Страница 5

Врачам и воспитателям адаптационной школы пришлось трудиться над моим перевоспитанием почти год, прежде чем матери разрешено было перевести меня в нормальную школу.

Бабушка считала, что она оплачивает мое обучение в каком-то привилегированном закрытом лицее. Мать деньги получала на свой счет, но отдала меня в обычную бесплатную школу-интернат: она не хотела, чтобы я продолжала жить с ней. Мать вовсе не была ни жестокой, ни жадной, просто я ей очень мешала, а деньги были очень нужны. Она иногда приезжала ко мне, привозила сладости, сувениры и щебетала что-то о своих успехах в любительских спектаклях, которые они ставили сами для себя с другими актерами. Она неприятно шелестела своими нарядами и обдавала меня удушающим запахом духов и косметики. Мне, уже привыкшей к современной одежде и общепринятым правилам гигиены, было неудобно перед воспитателями и соучениками за ее архаичные наряды, так похожие на реальные, за ее ужасные длинные волосы и раскрашенное лицо. Соученицы дразнили меня, утверждая, что моя мать носит платья из натуральных тканей и не выбрасывает их после носки, а стирает, как в древности, и носит месяцами, если не годами. Это было обидно и стыдно слушать, потому что это была правда. Еще несносней была ее привычка приставать ко мне с объятиями и поцелуями. В конце концов я пожаловалась на это классной надзирательнице, и матери было рекомендовано уважать мое право на личную моральную и физическую неприкосновенность. Она стала реже навещать меня, а каникулы я проводила в детских лагерях, так что мы все больше отдалялись друг от друга. Когда я закончила обучение в школе и перешла в колледж, она объявила, что пора нам каждой жить своей жизнью, перевела на мой счет сотню планет и на этом свой материнский долг посчитала исполненным. Позже она вспоминала о моем существовании только тогда, когда в ее жизни наступал очередной любовный крах: она вдруг появлялась на моем персонике с заплаканными глазами, жаловалась на судьбу и просила не забывать о ней. Я выражала ей сочувствие и уверяла, что она по-прежнему молода и красива. Потом у матери начинался очередной роман, и она, слава Мессу, обо мне опять надолго забывала. Мать никогда не жила в настоящей Реальности, она пыталась из своей жизни сделать Реальность, и у меня это вызывало брезгливость: ее любовники подолгу жили с ней в одном помещении, прикасались к ней, ели с ней за одним столом и даже спали в одной кровати! Я это видела в то время, когда мы жили на одном «Титанике». Может быть, именно из-за матери я не хотела близких отношений ни с кем из мужчин даже в Реальности, хотя прекрасно знала, что вне Реальности ни одна молекула их тела никогда не приблизится к моему настоящему телу.

Окончив школу, я пошла в колледж, избрав трудную, но уважаемую профессию декоратора Реальности. Как известно, многие люди, выбрав для своего существования Реальность, часто совершенно не имеют представления о том, как эта Реальность должна выглядеть. Мы, декораторы, создаем декорации, на фоне которых наши клиенты могут проживать свою Реальность в соответствии со своими желаниями. Иногда моя работа бывает интересной, если вдруг приходит заказ на нечто неординарное, но чаще приходится работать на массового потребителя. Это роскошные квартиры, виллы, отели, служащие фоном для любовных романов. Для любителей острых сюжетов – американские западные городки, джунгли, необитаемые острова или обитаемые планеты. Для высоких реалистов, требующих, к примеру, максимально точного воспроизведения римского Форума или московского Кремля, работают специалисты первой категории. Там царит узкая специализация по эпохам и странам, эти реалисты имеют доступ к историческим архивам, читают книги и смотрят кинофильмы. Почти все они имеют первую или вторую категорию служащих, а месячный заработок у них доходит до сотни планет. Ну а я работник четвертой категории и получаю четверть этой суммы. Но есть одно важное для меня преимущество в этом скромном положении: в отличие от высоких реалистов я не должна ездить ежедневно на работу в один из отделов министерства Реальности и трудиться там под жестким контролем; мой скромный вклад в мир Реальности я осуществляю дома, не отходя от своего персоника. Контроль надо мной состоит лишь в том, что я должна два часа в день семь дней в неделю провести за созданием декораций к чужим Реальностям, а затем переправить все мной наработанное в Банк-Реаль. Все остальное время, за исключением еды, сна и туалета, я по большей части провожу в своей собственной Реальности. Иногда я выхожу на палубу или даже беру мобиль и еду в Старый Лондон. Обычно это бывает в пятерик, мой личный еженедельный день отдыха, или в восьмерик – всеобщий день отдыха. Отпуск у меня два раза в году, летний и зимний, и оба я провожу почти всегда у бабушки. Она по-прежнему живет в Баварском Лесу, только теперь уже не на холме среди лесов, а на маленьком островке в Дунайском море.

С бабушкой я встретилась четыре года назад на похоронах моей матери. Смерть матери была логическим завершением ее капризной и безалаберной жизни. Она заболела гриппом, осложнившимся гайморитом. Страдать она не хотела и не умела: ее выводили из себя и боль, и насморк, и необходимость терпеть уколы и принимать лекарства. В больнице она изводила врачей и сестер, с посетителями капризничала. В конце концов она вызвала меня, сообщила адрес бабушки и велела связаться с ней: «Скажи моей матери, что я умираю и хочу проститься с ней». Я подумала, что она, как всегда, играет роль, и отправила бабушке очень короткое послание, сообщив в нем, что ее дочь София Саккос больна и хочет ее видеть. Это послание я почему-то даже не подписала, наверное, боялась, что мне будет стыдно перед какой-то незнакомой старухой, когда все окажется очередным фарсом.

А мать действительно решила умереть. Она пригласила в больницу своих полинялых поклонников и престарелых друзей-актеров, чтобы устроить трогательный вечер Последнего Прощания – обряд, который часто устраивают для себя и своих близких кандидаты на эвтаназию[1].

Я присутствовала на этом вечере и с удивлением слушала проникновенные хвалебные слова в адрес матери, произносимые ее друзьями под тихую траурную музыку. Мать сидела в инвалидном кресле, одетая в какие-то яркие тряпки из природных тканей, увешанная драгоценностями, и без конца сморкалась в гигиенические салфетки, притворяясь, что делает это не из-за насморка, а от обильных слез умиления. Потом друзья подходили к ней по очереди, мужчины целовали ей руку, а женщины прижимались щеками к ее щекам, имитируя поцелуи. Мужчинам она дарила свои фотографии, а женщинам – драгоценности, снимая их одну за другой. Получив памятные подарки, друзья скромно удалялись. Когда мы с матерью остались вдвоем, она поискала, что бы такое и мне оставить на память, но все уже было ею роздано, и тогда она сказала слабым и замирающим голосом: «Тебе, дорогая, я оставляю мою любовь. А теперь уходи, я очень устала». Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Я была уверена, что, насытившись вниманием друзей и получив от них запас энергии, назавтра мать проснется бодрой и уверенной в себе, забудет обильные слезы и прощальные речи, разве что пожалеет о том, что снимала с себя драгоценности и раздавала их подругам. Поэтому я спокойно попрощалась с нею и вышла из палаты.

Придя к ней в больницу на следующее утро, я узнала, что мать уже перевели в отделение эвтаназии. Оказывается, измученная гайморитом, она потребовала немедленного прекращения своих страданий, и ее просьба об эвтаназии была удовлетворена, ведь ей было уже за сорок. Меня попросили подождать в приемной отделения. Я думала, что еще увижу мать и попытаюсь отговорить ее. Но вместо этого ко мне вышел служитель в черной форме с чемоданчиком в руке. Он сказал мне, что произведена уже не только эвтаназия, но и кремация, и сейчас осталось только поехать на Траурную набережную, где прах моей матери будет предан воде. Большой черный мобиль траурной службы был набит вчерашними гостями моей матери. Я предпочла ехать следом на своем мобиле.

На специально отгороженном участке набережной служитель раскрыл свой чемодан и вынул из него небольшой стальной ящичек. Он поставил его на кубическое возвышение из гранита. Все подошли и столпились вокруг. Я прочла на крышке:

Актриса София Саккос

1985–2027

Собрались все те же актеры, подруги и поклонники матери, что были на вчерашнем вечере. Лишь одно лицо показалось мне новым – высокая старая леди с копной белоснежных волос. Я пригляделась и мысленно ахнула – это была моя бабушка! Я сразу ее узнала, хотя с момента моего похищения из Баварского Леса прошло уже так много лет. Я растерялась и не знала, что делать. Тут снова зазвучали прощальные речи. По-моему, друзья матери повторяли то, что говорили накануне. Неприятны были и они сами, и их речи: они играли, они изображали самих себя, опечаленных смертью матери, но настоящего горя никто из них не испытывал. «Черт побери, ты просто не имеешь права умирать такой молодой, такой красивой!» – говорил вчера матери один из ее прежних любовников. «Черт побери, она просто не имела права умирать такой молодой, такой красивой!» – говорил он сегодня с той же заученной интонацией. Они все казались наполовину мертвыми, ведь многим было уже под пятьдесят и даже больше. И как ни странно, рядом с ними древность моей неожиданно появившейся бабушки производила впечатление какой-то реальной старости, сказочной и опрятной. Она не плакала, но ее лицо выражало непритворное горе.