Млечный путь № 1 2018 - Песах Амнуэль Страница 5

– Они были близки! – воскликнула Лайза. – Люб прекрасно себя чувствовал, но что-то между ними произошло, он Магду бросил, и она навела на него порчу. Люб заболел и…

Несколько ворон уселись на ветках и устроили конференцию с оратором и возбужденной публикой. Серый ворон разглагольствовал над головами Розенфельда и Лайзы, перепрыгивая с ветки на ветку, а десяток ворон время от времени поддакивали, не решаясь, похоже, перебить докладчика.

– Ты ведь не собираешься, – осторожно поинтересовался Розенфельд, – сама выяснять с ней отношения? Она может пожаловаться в полицию, и у тебя будут неприятности.

– Я с ней говорила.

Розенфельд напрягся.

– На кладбище, во время похорон. Сказала все, что о ней думаю.

– А она?

Вряд ли доктор Фирман стала отвечать – тем более при таких обстоятельствах.

– Ничего. Сделала вид, будто меня не существует. И взгляд у нее был такой… Все стало ясно сразу.

Вот как. Сразу, значит. Вряд ли Лайзе что-то можно доказать. Она не примет никаких объяснений, основанных на логике и проверенной информации. Ее удовлетворит только один результат любого расследования.

– Лайза, – сказал Розенфельд, перекрикивая вороний хор, скандировавший здравицы в честь докладчика, перелетевшего на другое дерево и взиравшего на своих поклонниц с видом Цезаря, удачно выступившего в Сенате. – Ты хочешь знать правду? То, что произошло на самом деле?

– Конечно!

– Тогда успокойся. Я постараюсь выяснить. Но правда может оказаться не такой, как тебе кажется.

– Правда именно такая, и ты это прекрасно понимаешь, – твердо сказала Лайза. – Других вариантов нет.

Есть, конечно. Всегда есть множество вариантов, в том числе таких, какие сначала и в голову не приходят.

– Мне плохо одной…

Лайза говорила тихо, и в вороньем гомоне Розенфельд расслышал ее слова, только склонившись к ее лицу и ощутив щекой тепло ее губ. Сейчас она скажет: «Ты бы приехал вечером ко мне…»

– Если у тебя будет время, – сказала Лайза, – приезжай вечером ко мне. Только позвони сначала. Хорошо?

Он не сказал «хорошо», но и отказать не решился. Мог сослаться на дела – так оно и было, – но слова остались не сказанными.

***

– Ничего, – признался Розенфельд. – Ноль.

– Первый раз вижу, чтобы ты признал поражение, – с удовлетворением констатировал Сильверберг.

– Ты этому очень рад, – буркнул Розенфельд.

В прихожей хлопнула дверь, в комнату вбежала Мэгги и, кивнув Розенфельду, бросилась мужу на шею, будто он вернулся из долгой и опасной командировки. Поцелуй показался Розенфельду слишком страстным, слишком изобретательным и слишком нарочитым – на публику. Публикой здесь был только он, и, значит, Мэгги в который раз продемонстрировала именно ему, как прекрасно быть замужней женщиной, точнее – как здорово иметь такую жену, как она, и ведь сто раз предлагала приятелю мужа, замечательному человеку и ученому, познакомиться с одинокими, но умными и даже в какой-то мере красивыми женщинами вовсе еще не бальзаковского возраста!

Розенфельд демонстративно вздохнул и принялся разглядывать статуэтку Магеллана на полке, где, кроме великого мореплавателя, стояли и смотрели в голубую даль невидимого из комнаты океана Христофор Колумб, Васко да Гама и неизвестно по какой причине затесавшийся в компанию первооткрывателей испанский поэт Федерико Гарсиа Лорка. Мэгги стала покупать статуэтки недавно – в супермаркете, заодно с хлебом, молоком, фруктами и овощами.

В очередной раз поняв, что изображение страстной любви не производит на Розенфельда впечатления (на мужа, кстати, тоже), Мэгги вернулась в реальность из романтического мира иллюзий.

– Будете ужинать? – будничным голосом спросила она. – Или сразу в кабинет, и – кофе?

– Ужинать! – потребовал старший инспектор голосом, каким обычно звал сержанта Уоткинса. – Чем нас сегодня угостишь, дорогая?

– Жареная утка в филадельфийском соусе, картофель фри для Марка и спагетти для тебя, дорогой.

– Видишь, – обратился Сильверберг к другу, – как хорошо Мэгги знает наши с тобой вкусы!

Ели на кухне, и Мэгги с увлечением рассказывала, как ей приглянулся Магеллан, которого она называла Амундсеном, хотя похожими у двух путешественников были только сапоги, почему-то скроенные по образцу военной формы южан времен Гражданской войны.

Мэгги прекрасно готовила, и Сильверберг называл ее самой замечательной женой на свете, чему Розенфельд был вынужден верить, поскольку, приходя в гости к другу, неизменно видел Мэгги в единственной роли – хозяйки и поварихи. Работала она в цветочном магазине на Гамильтон-роуд, о работе говорить не любила – ни о своей, ни о полицейской, – беседам мужа с гостем не мешала, и единственным ее недостатком Розенфельд считал выходившее за пределы здравого смысла желание найти ему подругу жизни. Наверно, этим грешат все замужние женщины – неженатый мужчина для них предмет беспокойства, выпадающий из тщательно созданной картины мира.

Кофе Мэгги подала в гостиную и удалилась в спальню, где что-то переставляла, чем-то шелестела и о чем-то напевала под тихие звуки телевизора, изредка перебиваемые воплями, без которых не обходился ни один сериал.

Сильверберг не хотел напоминать Розенфельду о первом в его карьере поражении, но Розенфельд заговорил сам.

– Я попросил Шелдона помочь, и он согласился съездить со мной в госпиталь и поговорить с врачами, – сказал Розенфельд. – Разумеется, в пределах, допускаемых этикой. Полицейская инспекция – все же не расследование …

– Это ты мне объясняешь? – буркнул Сильверберг. – Но хоть что-то новое ты узнал?

– Нет, в том-то и проблема. Шелдон ничего нового не узнал о болезни Смиловича, а мне не позволили копаться в его ноутбуке. Все вещи Смиловича лежат на складе и будут выданы родственникам, предъявившим права. А поскольку родственников у него нет, то через три месяца ноутбук продадут…

– Ты, – подхватил Сильверберг, – купишь его за бесценок и будешь копаться сколько угодно. Тебя такой вариант не устраивает?

– Слишком долго ждать. Если это было убийство…

– Ты веришь в сглаз? – удивился Сильверберг.

– Нет. Но мне не дает покоя письмо к Лайзе.

– Судя по тексту, – осторожно заметил Сильверберг, – можно говорить о самоубийстве. Тяжелая болезнь, хоспис, понимание, что жизнь кончается, желание избавить себя от мучений…

– У Смиловича не было доступа ни к каким