Михаил Елизаров - Библиотекарь Страница 54

Меня схватили за шиворот, потащили. Я трижды сглотнул воздух. Резко и болезненно включился слух.

Черный силуэт склонился и отчетливо спросил визгливо-бабьим голосом евнуха:

— Фамилия?

Из всего лица виднелся только тонкогубый рот и жирный с ямочкой подбородок. Остальное закрывала маска с поперечной щелью для глаз.

Причин скрытничать не было, и я ответил, скосив глаза на железную боксерскую культю, которой оканчивалась левая рука говорившего:

— Вязинцев.

— Живи, — человек поднялся, и надо мной закачалось темное решето листвы.

— Николай Тарасович, здесь Алексей! — прокричал рядом Луцис.

Удалявшийся человек ловко принял железной перчаткой лязгнувший топор и сам обрушил саблю.

Кто-то закинул меня на плечо и понес. Раскачивалась колоколом земля. Пронзительной сверлящей трелью, словно роженица, верещала женщина. Ползла с перебитым хребтом издыхающая Найда. Звероголовый китобой с расстояния трех метров бросал гарпун. Сухарев с неповоротливым удивлением силился рассмотреть широкое острие, вылезшее вдруг из его спины…

Дежнев втащил меня внутрь автобуса:

— Ты как?

— В порядке… — я упал на сиденье.

Рядом на полу лежала Вероника, с задранным ватником и спущенными до лобка ватными штанами. Она зажимала натрое распоротый низ живота. С каждым вдохом сквозь скрюченные пальцы плескало мутной, почти синего цвета, кровью. Обезумевшая Анна затыкала чудовищную рану тряпичным комом.

Гаршенин пытался заволочь в автобус обмякшего Сухарева. Гарпун, пробивший тело насквозь, застревал в узких дверях, и поникшая Сашина голова вздрагивала от толчков.

Автобус дважды сильно накренило и тряхнуло. Снаружи орали чужие голоса. В окна полетели камни, посыпались осколки. Следом за Гаршениным и Выриным запрыгнул на ступеньку Иевлев.

— Да быстрее же! Быстрее! — надсадно кричал он отставшим широнинцам.

— Садитесь в машину! — сорванным шепотом подсказывал Гаршенин.

Я видел, как остатки двух первых ватаг, словно расслышав совет Гаршенина, загнали деревца под днище «Нивы» и опрокинули ее. Бронированный отряд, тот самый, что умело и жестоко расправился с обряженными в желтое крестьянское лыко ульяновскими терпилами, теснил наших товарищей, не давая пробиться к автобусу.

— Не успевают! — бесновался Вырин.

С каждой секундой они отдалялись — Луцис, волокущий Светлану, Таня, крестящая пространство рапирой. Прощально махнул Кручина, предлагая нам продолжать бегство. Озеров и Дзюба срослись спинами в единый неприступный организм боя, жалящий кайлом и рубящий топором. Дорога свернула, и они исчезли из виду…

— Марат Андреевич! — заорал я. — Задний ход!

Визгнули задавленной свиньей тормоза. Инерция скорости сначала вжала меня в кресло, потом швырнула на залитый кровью скользкий пол. Голова Вероники соскочила с колен сестры, посмертно освобожденный от гарпуна Сухарев слетел с сиденья и покатился.

— Марат Андреевич! — надрывался Вырин. Высунувшись в разбитое окно, он указывал на дорогу, где прямо по курсу притаилась новая опасность. Впереди, метрах в ста от буксующего автобуса высился новый завал. Вдвое шире прежнего. Возле массивных, как музейные колонны, стволов копошились вооруженные люди. Спустя мгновение они бежали плотной, ревущей сворой — не меньше пятидесяти разъяренных бойцов…

— Марат Андреевич, давайте обратно! — завопил я. — Подбираем наших, и к сельсовету! Разворачиваемся!

Выпуклое автобусное рыло с разгона врезалось в спины врагов. Могучий удар выплеснул на лобовое стекло распластанное тело, как бык подбросил в воздух второе, взмахнувшее тряпичными руками.

Гаршенин на манер весла выставил в разбитое окно косовище. Черненое лезвие рассекло панцирное туловище. Николай Тарасович и Анна высадились парным десантом и теперь гвоздили противника направо и налево. Вырин, держась за дверной поручень, до брызг рубил саперной лопаткой. Строй рассыпался, враги в панике метнулись к обочинам. Тут я увидел широнинцев. Их было всего четверо. Кручина в иссеченной кирасе и мятой пожарной каске, из бедра торчал тонкий дротик, похожий на дрожащую антенну. Танины волосы срослись в кровавые жесткие косицы, рваная точащая рана перечеркнула бледный лоб. Дзюба опустил кайло и прикрылся рукой, как если бы ему в глаза бил ослепительный луч. Озеров отшатнулся, будто увидел запрещенное диво.

— Зачем?! — спустя миг простонал Игорь Валерьевич. — Теперь же все подохнем!

В Таниных глазах читался укор. Она тоже не желала нашего возвращения. Залитые кровью, точно с них содрали кожу, лица Дзюбы и Озерова изобразили отнюдь не радость, а недоуменное отчаяние. Ни на что не надеясь, не осуждая, они готовились ценой своих жизней подарить нам возможность спасения, а мы помешали их плану.

Потом я увидел распростертого Луциса. Он замер в движении, будто полз по-пластунски. Поодаль лежала Светлана, головой в тусклой кровяной луже, похожей на нимб…

Приближались нечеловеческие рев и топот. Казалось, исполненные рыком гортани оседлали обезумевший табун. Возле обочины одинокий воин с железной культей созывал разбежавшихся ватажников. На высокой ноте протяжный крик перешел в пение, лунное, волчье. Хриплый голос завывал о Книге, о пережитом ужасе терпения, о близком избавлении от мук. Импровизация без рифмы и размера, как бабий похоронный плач, летела через лес. И люди возвращались, полные смертной решимости довести начатое до конца…

— Все в автобус! — я очнулся от завораживающей жути. — Приказываю! — затем взвалил на спину Луциса, спотыкаясь, поволок к дверям. Иевлев поднял на руки Светлану. Захлебнувшуюся новым горем Анну почти силой тащил Кручина.

В борта дробно застучали скрежещущие удары. Взревел мотор. Хлопнули вспоротые камеры. Изрешеченный копьями «Лаз» разорвал оцепление и, набирая ход, понесся из леса.

Так навеки и запомнились те стремительные секунды: дорога, трупы, дребезжащий, проседающий автобус. Последние метры мы уже катились на одних ободах, вязнущих в земле…

Сельсовет охранялся небольшой группкой. Они едва успели прикрыть ворота, когда автобус, брызнув осколками лобового стекла, вышиб тяжелые бревенчатые створы, втиснулся корпусом между бревнами частокола и намертво стал, сам превратившись в ворота. Из-под взрывшего землю бампера торчала лишь окровавленная половина туловища в телогрейке, с неестественно вывернутой башкой.

Через минуту двор был снова наш. Этот бой оказался самым коротким. Маленький якут с широким приплюснутым носом ловко уклонился от кайла Дзюбы, нырнул под косу Гаршенина, вскользь прободал пикой ногу Иевлева, но и сам не избежал разящего молота и беззвучно погиб, словно и не почувствовал смерти. Саперная лопатка Вырина крутанула в полете гибельное сальто, хрустко и глубоко впилась в лицо третьего охранника так, что у того прыснул кровью рассеченный глаз. Четвертый попытался бежать, протиснувшись между автобусом и частоколом, застрял и был настигнут беспощадной Анной.

ПЕРЕДЫШКА

Мне помогли вскарабкаться на автобусную крышу. С возвышения я оглядел дорогу, пересекшую, как патронташ, сумрачный луг — погоня давно сменила бег на походную трусцу, малые ватаги просачивались из леса воровской россыпью, но на штурм не торопились.

Враги заняли дальние избы на околице деревни. На лугу запылали костры многочисленных биваков, застучали топоры. Тогда я понял, что объединенное воинство устроило привал, в ближайшие часы ничего не предвидится, и можно спускаться.

Приземлившись, я почувствовал, как хлюпнуло в ботинке натекшей кровью. Боевой азарт постепенно спадал. Под протектором вспыхнули ранее не ощутимые жгучие ушибы. Лоб горел, словно к нему приложили повязку с толченым стеклом.

Иевлев вытащил из ноги длинный осколок обломившегося наконечника якутской пики. Вырин осторожно, чтобы не причинять себе лишней боли, скинул куртку, свитер и футболку. На спине и боках пунцовыми клеймами отпечатались рубли. Дзюба смотрел одним глазом, а второй почти исчез под набрякшей синевой. У Озерова на левой руке вместо пальцев — мизинца и безымяного — шевелились какие-то кожные лохмотья и куриные обглодыши. Когда это с ним произошло, Озеров не заметил. Кручину смазали по челюсти булавой, острые шипы глубоко вспороли щеку и подбородок. Марат Андреевич расплатился за таран сломанным об руль ребром и множественными ссадинами…

Перепачканные кровью, чужой и своей, истерзанные, уставшие, широнинцы приходили в себя. С физической болью возвращалось горькое осознание невосполнимых потерь. Неудавшийся прорыв обошелся нам дорогой ценой. Погибли Сухарев и Луцис, истекли кровью Светлана и Вероника…

Мне, точно колючей петлей, перехватило горло, когда Анна повалилась на трупы сестер и заголосила. Плакала Таня, всхлипывал суровый Игорь Валерьевич. Едва сдерживал слезы Гриша. Окаменел лицом, стиснул зубы Марат Андреевич. Отвернулся Николай Тарасович, чтобы никто не увидел его глаз. Понурясь стояли Озеров, Дзюба и Гаршенин…