Терри Биссон - Комната Наверху и другие истории Страница 58

— Хорейс, — поправил я.

— Ах да, я помню. Как дела?

— Не блестяще, — ответил я, но, должно быть, недостаточно четко, потому что она продолжала:

— Отлично. Какой номер вам нужен?

— 4S102–947, — сказал я. — Бежевый.

— С этим покончено, Ховард. Давайте останемся друзьями.

— Объясни мне, пожалуйста, как мы можем быть просто друзьями? Ты говоришь мне, что я особенный, звонишь ночью и днем, а потом бросаешь из-за первого попавшегося…

Щелк.

Это было шесть месяцев назад. Теперь я совсем не могу пользоваться телефоном. Разумеется, я могу бросить в щель четвертак, если он у меня найдется. Могу набрать любой номер, какой пожелаю, но как только я скажу хоть слово, связь обрывается.

Щелк.

Одно-единственное долбаное слово! Раз я даже пробовал изменить голос и дошел уже до оператора. Это была не Люси и не ее бойфренд Кол, а какая-то новая СРР — Тим (из «Интимейшн софтвер»). Говорят, он сочетает в себе лучшие качества обоих. Вроде как их сын.

По крайней мере так пишут. Я читал об этом в статье в «Бизнес-Минута», которую видел в приемной у врача, где раньше я болтался во время дождя до того, как они ввели, точнее, ужесточили это долбаное правило «только для пациентов».

Вообще-то стоило бы спросить Кларенса. Он ведь из тех, кто все знает. У меня еще осталась парочка купонов. Мы с «Джимом» недавно видели его на улице в лимузине, но он не остановился и даже не посигналил (Кларенс свой клаксон просто обожает).

Видно, все еще обижается. А я-то при чем? Ведь действительно дурацкое имя.

НЕ ТА ВИРГИНИЯ

По воскресеньям мы вывозим маму на прогулку. Всегда одну и ту же. Мама от нее расслабляется. Остывает. Вроде как «выходит на люди» (в наших местах старожилы до сих пор так выражаются), вместо того чтобы толочься в кухне, в которой она ничего теперь не понимает, или возиться с пультом дистанционного управления, который никогда уже и не поймет. А тут она величественно восседает на заднем сиденье широкого «олдсмобиля», окружающий мир без всяких усилий проплывает с другой стороны стекла. Приближается, удаляется, совсем исчезает из виду. Не совсем реальный, конечно, зато никакой рекламы. Ни суеты тебе, ни беспокойства.

Мы с Эммой садимся впереди.

— Твоя мать считает, что реклама сидит в пульте управления, — сообщила мне вчера Эмма, когда пришла в полуподвальную мастерскую, где я сортировал инструменты своего отца — в одиннадцатый раз. — Она сейчас вытряхивает его над мусорным контейнером, как будто в него попал таракан или вода.

Как непривычно слышать смех Эммы, и какое это облегчение. В нашем городе смех — редкая штука, а ее смех — особенно.

Дело в том, что в последнее время она меня беспокоила — Эмма. Она из тех, кто никогда не скажет тебе, что что-то не так, а потом становится уже поздно. Так что я всегда начеку, выискиваю признаки. Вчера вечером она спросила:

— Уинстон, мы можем поговорить?

Субботний вечер, мы переодеваемся, чтобы лечь. Мы спим в пижамах, потому что мама всю ночь то встает, то снова ложится.

— Поговорить?

— Уинстон, не знаю, смогу ли дальше все это выносить. Я серьезно.

— Выносить — что?

— Нам надо как-то жить дальше.

— Жить дальше?

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прекрати повторять каждое слово. Твоей матери не хуже, не лучше. Не знаю, сколько я еще выдержу! Торчать в Виргинии и быть сиделкой в доме для престарелых!

— Мы же всегда жили в Виргинии.

— Не в этой Виргинии!

Снизу донесся рев, как будто ветра или воды. Мама снова нажала не на ту кнопку на пульте. Потом раздались аплодисменты, потом крики, потом смех. Она ищет, что ей надо, тыкая во все кнопки наугад. Смех — это не для нее. Телевизор для мамы — вещь серьезная. Каждый вечер она проносится по всем тридцати девяти кабельным каналам и не останавливается ни на одном, как будто осматривает большой дом, разыскивая потерянную вещь или человека, которого там нет. Открывает все двери подряд, но не заходит ни в одну из комнат.

— Не в этой Виргинии, — повторила Эмма, отчаянно мотая головой. Эмма была исполнительным директором Общественного музея изящных искусств в Арлингтоне, пока он не лишился финансирования. Потому мы и смогли приехать в Кингстон, когда маме стало хуже. Доктор сказал, что у нее случился удар, точнее, серия небольших инсультов. Дети наши выросли, самый младший уже в колледже. И это еще одна причина.

— Давай съездим на прогулку, — как всегда, предложил я на следующее, воскресное, утро. — Твоя воскресная прогулка, мама.

— Я ждала, что ты позовешь меня, Уинстон.

Она назвала меня в честь Уинстона Черчилля. Он был первым из международных деятелей, которому удалось привлечь внимание местных жителей. Первым и последним. Мама одевается довольно хорошо, хотя это может длиться часами, или так только кажется… Садится перед зеркалом в своей маленькой темной комнатке и расчесывает волосы — свою отраду и гордость былых времен. Наверное, это и сейчас так, хотя они стали белыми как снег. В конце концов она является перед нами: напудренная и расчесанная, но в брюках шиворот-навыворот или в одном носке. Я не преувеличиваю. Она начинает волноваться и забывает, что делала. В церкви она не была со дня смерти моего отца.

Сегодня еще не так плохо. Белая блузка, жемчуг, подходящие по цвету туфли. Я веду ее в кухню, где Эмма ест йогурт из коробочки заостренной ложечкой для грейпфрута. Зазубренной.

— В последнее время этого так много, — говорит мама, пока я кладу кусочек тоста ей на тарелку.

— Много чего, мама?

— Вот этого.

— Если вы не хотите тост, мы можем взять запеченную сосиску в «Макдоналдсе», мама Верли, — говорит Эмма.

— А мне больше нравятся эти булочки с ветчиной.

— В «Макдоналдсе» их не подают, мама Верли.

— А в другом месте они есть, да, Уинстон?

— Это в «Сонике», мама. Но там всегда такая очередь. И к тому же это на другом конце города. Ты вспомни, нам всегда приходится вместо ветчины брать сосиски.

— Вам же нравятся сосиски в «Макдоналдсе», мама Верли.

— Наверное, раз ты так говоришь.

— Конечно, говорю, мама Верли. Разумеется.

Эмма бывает жестокой. Говорит не поднимая глаз. Читает свою газету, жадно, можно даже сказать, отчаянно. В Арлингтоне мы получали два экземпляра «Вашингтон пост», чтобы читать одновременно. Эмма называет эту газету «Новости-которые-мы-не-хотим-знать» — в одно слово, а я вообще теперь ничего не читаю. Иногда мне кажется, мы живем в подводном мире. Как будто я вернулся в дом своего детства, а он оказался прудом, и Эмма тоже там, и вот мы плаваем кругами под слоем темной зеленой воды.

В прошлом месяце исполнился год и месяц, как умер мой отец. Мне пришлось уйти по семейным обстоятельствам (мы до сих пор это учитываем, так как мой доход от этого меняется) в отпуск, оставив «Городские проекты» почти на четыре месяца, потому что у мамы начались эти проблемы. Сначала мое присутствие немного помогло, но потом стало ясно, что надо что-то делать.

Мама стояла перед дверью, готовая к прогулке.

— Мама Верли, не надо надевать этот свитер.

— Ну, не знаю.

— Мама Верли, давайте снимем этот свитер.

— Думаю, в горах будет снег.

— Знаешь, мама, давай возьмем его с собой, просто на всякий случай.

Я несу свитер в одной руке, за другую держится мама. Из двери, по газону, к заднему сиденью «олдса». Разумеется, никакого снега нет. Ни в горах, нигде. Сейчас октябрь, и здесь Виргиния, а не какая-нибудь долбаная Норвегия. Из конца нашей улицы виден длинный хребет — почти до Кентукки. В тот год, когда я уехал в колледж, угольные компании вырубили на нем весь лес. Вернувшись на Рождество, я решил, что если прищуриться, то он похож на Колорадо. Я счел это крупной переменой к лучшему. Странно, но, если убрать лес, горы кажутся выше.

Горы в противоположном направлении, со стороны Теннесси, длинные, невысокие и зеленые. На горе Бейз нет угля.

Эмма садится за руль. Мама забирается на заднее сиденье справа у двери и расстилает на коленях свой свитер.

— Думаю, сегодня в церкви будет много народа, — говорит она, пока мы едем мимо всех трех: баптистской, методистской и пресвитерианской церквей Камберленда — и все на Мэйн-стрит. И все рядком на одной стороне улицы.

— Вчера говорили с Бобом, — сообщаю я, пока Эмма заезжает в хвост очереди у «Макдоналдса».

— Боб — это наш сын, мама Верли, — говорит Эмма. — Ваш внук. Он сейчас на Аляске, в отпуске. Он звонил.

— Ну да, — произносит мама.

— «Ну да» — это как раз то, что нужно, мама Верли, — ядовито поджимает губы Эмма.

Она может язвить сколько хочет. Мама не замечает. Ей таких усилий стоит сообразить, что надо сказать. Очередь движется медленно. В самом «Макдоналдсе» почти никого нет. Все собрались в очереди к окошку для машин. Легковушка — грузовик — легковушка — грузовик. Японские машины ярких цветов и грузовики. Во времена моего детства никто, кроме фермеров, не ездил на грузовиках по воскресеньям. Теперь никто не занимается фермерством, но все ездят на грузовиках.