Аркадий Гердов - Рутинное пришествие Страница 6

Ворона оценила комплимент, повернула голову и взглянула на охотника другим глазом чуть добрее.

— Вот ведь глупый злыдень. Да много ли белка в вольной птахе? Что за девка? Дочь, что ли?

— Ага, дочь. Веркой зовут

— Рыжая, что ли? Босая тут по горемотается, грибы ищет?

— Она.

— А мать ее где?

Фома Кузьмич поднялся на ноги и не ответил. Птица помолчала, потом приказала:

— Подойди!

Фома Кузьмич послушно подошел к дереву с вороньими гнездами.

— Помнишь, где пуговицу эту взял? — спросила птица.

— В яме с крапивой на вершине горы. С пиджака какого-то драного срезал.

— Камзол, — грустно поправила ворона Фому Кузьмича. — Это был парадный камзол герцога Тосканского. Великого Герцога Тосканского. Похоть, гордыня и пустое тщеславие занесли его в этот дикий край. Хочешь видеть его в тот день? Смотри!

И Фома Кузьмич на миг увидел высокого, худого, бледного человека в небесно-голубом одеянии. Лицо привидевшегося было искажено яростью, и он отчаянно махал длинной шпагой. Рядом с ним на окровавленной траве валялся парике напудренными буклями. Видно было и другого со шпагой в красном охотничьем костюме и ботфортах.

— Видел? спросила ворона.

— Видел. С кем это он?

— Мерзавцы. Придворная шелупонь. Трое на одного. Живым один ушел. А теперь с вами правнучка этого авантюриста герцога гужуется. — Ворона помолчала и почистила желтым клювом угольные с синим отливом перья. — Ладно, дело давнее. Так вот на камзоле герцога таких пуговиц осталось семь штук. Эту тоже возьми. Продавать будешь по одной. Надолго хватит.

— Да кто же их купит? — пробормотал Фома Кузьмич и проснулся….

Он выпростал из-под головы затекшую руку и посмотрел на яркий маслянистый блин луны на черном уже небе. Наступило полнолуние.

После трусливого бегства дворни державной старухи Фома Кузьмич пристроился жить в опустевшей каморке повара. Вернувшись к себе, он поправил одеяло на раскрасневшейся во сне дочке и опустился на свою раскладушку. Луна заливала каморку золотым волшебным светом. Спать не хотелось. Не раздеваясь, Фома Кузьмич прилег поверх тощего солдатского одеяла на кровать и стал вспоминать нелепый лесной сон. Вот ведь привидится говорящая курица в вороньем облике! К чему бы это? Ощутив что-то твердое, он полез в карман и вынул оттуда засиявшую в лунном свете пуговицу. Вот те раз! Он отлично помнил, как установил ловушку с ней перед тем, как залез в репейник и заснул. Проснувшись, сразу потащился домой. И мысли не было искать ночью пуговицу. Как же она снова оказалась в его кармане? Фома Кузьмич внимательно рассмотрел ее й только теперь заметил, что пуговица особенная. Не пустышка обычная, собранная из двух штампованных половинок, а тяжелое литое изделие. Он вспомнил слова приснившейся вороны, вскочил на ноги, плотно стиснул пуговицу в кулаке и резво пошел, побежал почти, будить благообразного старца, который когда-то, до тюремной отсидки, был ювелиром. Перепуганный и сонный старец не сразу понял, что от него хочет сосед, а когда наконец уяснил, торжественно извлек из сундучка лупу и инструмент. Провозившись минуту, старец спрятал инструмент и, пристально глядя на Фому Кузьмича, изрек:

— Золото. Червонное золото высокой пробы. Откуда у тебя?

— Нашёл, — сказал Фома Кузьмич и почему-то виновато улыбнулся.

Благообразный старец хмыкнул, покачал нечесаной бородой, спросил язвительно:

— В вороне?

— Не так чтобы, но вполне, — витиевато ответил Фома Кузьмич уже без улыбки.

Убедившись, что в чулане кроме сухофруктов ничего нет, Никодим Петрович начал буянить. Он постучал в забранное решеткой оконце, пнул сапогом дверь и призвал подчиненного к исполнению служебного долга.

— Федор, сучий сын, отопри дверь, сволочь! Даю тебе три минуты. Время пошло. Не отопрешь, напишу рапорт о несоответствии.

— Тогда я тоже напишу докладную о ваших делах с Ангелиной Степановной из управления, — огрызнулся член триумвирата. — Уж не знаю, как это понравится Ибрагиму Ивановичу, — съехидничал подчиненный.

—: Пристрелю как собаку!!! Сгною в обезьяннике!!! — взревел, уязвленный в самое сердце, Никодим Петрович. — Не было у меня с ней ничего. Чисто деловые.

— А вот и было, — не сдавался борец за чистоту рядов.

— Не было. — Было.

— Придавлю, как последнего клопа. Урою, — пообещал Никодим Петрович и стал грызть каменный сухофрукт.

— А Ибрагим Иванович наведывался ко мне с этой Ангелиной на прошлой неделе, — неопределенно сказала старуха Извергиль. — Представительный мужчина. Весьма и весьма.

— Да не было у меня ничего с его бабой, — с досадой повторил Никодим Петрович.

— Было, — вдруг тихо сказал аггел.

В чулане возникло тягостное молчание.

— Ну хоть бы и было, — спокойно согласился Никодим Петрович. — А тебя-то, терапевт, за что сюда сунули?

— За саботаж, — вздохнул аггел.

— За саботаж? — Никодим Петрович изумленно присвистнул. — Статья серьезная. Было это. Карали врачей за саботаж. Сурово карали. Тебя-то как?

— Сказали, что без права переписки.

И снова в чулане произошла нехорошая пауза.

— Чудны дела твои, Господи, — нарушил молчание Никодим Петрович. — Убил, что ли, кого?

— Могу ли убить, если спасаю для жизни вечной? Вина моя по их умыслу в том, что посулили они людям фонтаны греховные моим старанием, а я утолять их помыслы неправедные готов ли? И не спросивши, без ведома моего, распространили слух в народе. И как судить меня, если тем спасаю?

Произнеся эту невразумительную тираду, аггел горестно вздохнул и оглядел сокамерников, а точнее, сочуланников.

— Так, — сказал Никодим Петрович и принюхался. — Дух от тебя, терапевт, тяжелый. Ты, случаем, не одеколоном ли надрался? Или еще какую гадость пил? Колись, доктор!

— Дух материя субтильная, — прошептал аггел со значением.

Он произвел мановения, и на небрежно оштукатуренных стенах чулана распустились тюльпаны и дали сильный запах розового масла холодного отжима Затем аггел набрал из мешка горсть сухофруктов и жестом сеятеля бросил их на цементный пол каземата. И тотчас стены чулана раздвинулись, и выросли там смоковницы, перевитые виноградной лозой, и масличные деревья, тоже перевитые, и диковинные кусты со всевозможными гроздьями, и разнообразные кущи, и все, что положено в обычном райском саду. Аггел придирчиво оглядел сад, улыбнулся, напустил в него птичью мелочь с желтыми грудками, после чего, удовлетворенный содеянным, устало прилег под развесистой грушей сорта «дюшес» и назидательно молвил сержанту и старухе:

— Забудьте о зле и пребывайте в благости.

— Так, — сказал Никодим Петрович и понюхал зажатый в кулаке сухофрукт.

Низложенная королева свалки ничего не сказала, а, оглядев благодать, поджала сухие губы и задумалась о чем-то своем, старушечьем.

А ворона между тем показала себя худощавой даме со шрамом на левой щеке. И произошло это уже не в лесу, а совсем наоборот, в закрытом помещении реквизированного особняка старухи. Дама, которую, к слову сказать, звали Виолетой Макаровной, исполняла свои секретарские обязанности, приводила в порядок гостиную комнату особняка после заседания в ней властной тройки. Она поправила на столе тяжеленный письменный прибор из черного мрамора с прожилками, потрогала канделябр с оплывшими огарками свечей и хотела смахнуть пыль с портрета Клары Цеткин, когда вдруг услышала непонятное хлопанье крыльев и мелодичный мужской голос, назвавший ее дурой.

— Я? — возмутилась дама, обернувшись на голос.

— Дура и есть, — подтвердила птица, расположившаяся на буфете с изделиями из чешского хрусталя и набором мраморных слоников: — Мало тебе твои анархисты рожу попортили, так ты еще и в эту помойную смуту сунулась. Ну и кто же ты после этого?

Дама выронила из рук пыльную тряпку и присела в кресло Аксакала.

— В тебе голубая кровь благородного герцога, а ты орешь «Грабь награбленное!» — продолжала ворона. — Кого грабить-то собралась, дуреха непутевая? Ну, ладно по молодости лет путалась с рваниной, так пора и в разум войти. Тридцать три годка тебе нынче сравнялось. Сколько же можно в казаки-разбойники играть?

— Тридцать два, — шепотом поправила дама птицу.

— Тридцать три. Мать твоя на лапу дала девке, которая метрику оформляла. Такие обстоятельства случились, и ее понять можно, а тебя я никак не пойму. На кой ляд тебе далась шпана эта динамитная? Из-за атамана их смазливого?

— Из-за него.

— Ох, бабы-бабы! Вот и подвел он тебя под монастырь, хахаль твой ненаглядный. И сам загремел в гиблые места, и тебя оставил в розыске. Ведь ищут тебя, уж какой год ищут по отметине на роже.

Дама испуганно оглянулась и с укором взглянула на птицу. Ворона замолчала, потом перепорхнула на покрытый алым сукном стол и ловко устроилась на канделябре перед дамой.