Нина Катерли - Земля бедованная (сборник) Страница 62

– Дело ваше, – холодно отозвался Гриша. – Quique suum{139}.

Но это не устраивало Аскольда:

– Нет уж, позвольте, любезнейший Алексей Петрович. Так нельзя. Надо же договорить, расставить все по местам. Конформист вы или нет, в конце концов, дело десятое. Для меня! – прибавил он, увидев ярость на лице Гриши. – Гриша – особь статья. Кроме того, допускаю, что вы не находите возможным говорить с нами искренне. Поелику у вас могут быть свои резоны не объяснять движущих пружин…

– Да нечего мне объяснять! Нечего! – закричал Костылев, окончательно потерявший терпение. – Я уж и начальству записки писал – мол, без ведома и согласия, теперь вам еще доказывай! У меня несчастье, а вы себе игры устроили. Ну представьте себе: лег человек спать, проснулся утром, а у него горб. А теперь ответьте: что вы в этом случае станете делать? Как бороться? Приделаете и себе такие же горбы? Или напишете плакат: «Руки прочь от горба»? А горбатого начнете убеждать, что носить на спине эту… дрянь – большая доблесть? Что он сам, конечно же, сам этого хотел и добивался? Из пр-ринципа! Как суверенная личность? Нет, врешь! Если быть людьми, то только так – постараться этого горба вовсе не замечать, человека не травмировать, тогда он и сам забудет…

– Трусость! – фальцетом закричал Гриша и ударил по тарелке. – Слабодушие, а значит, безнравственность.

– Все. Приехали. – Костылев резко поднялся. – Пойду-ка поищу официанта, куда он там провалился?

Но уйти ему не дал Аскольд. Мягко взял за плечи и усадил, налил в его рюмку остаток водки.

– Не обращайте на Григория внимания, Алексей Петрович, – сказал он задушевно, – отрок сей горяч, но боевит. И вас любит! Да, да, успел полюбить, я уж вижу. Не то не дергался бы, как паяц.

Гриша, нахохлившись, глядел в сторону и был похож на ворону, у которой голуби украли кусок булки.

– Он, – продолжал Аскольд еще ласковее, – вот беда-то: и вас полюбил, и Елену любит, а она, как было сказано…

– Иди ты к чертям собачьим, болтун собачий! – выкрикнул Гриша, вскочив (получилось: «Йдиткчер! Тямосочим! Блунсч!») – и выбежал вон.

– Пусть остынет, – отечески сказал Аскольд. – А мы зато побеседуем спокойно. Меня ведь, помимо всего, дражайший Алексей Петрович, тут интересует гносеологический аспект…

Костылеву сделалось очень скучно. Он подумал, что сидит здесь, как форменный идиот, слушает бредни молокососов, а надо было давно ехать к жене объясняться. От этих мыслей он совсем разозлился, но Аскольд все болтал и болтал.

– Ну-с, никакой мистики в вашем превращении я лично не вижу, поскольку мне совершенно ясно: вы не чёрт и не дьявол, а натуральный человек из плоти и крови, почему-то принявший облик чёрта. Почему? Вольно или невольно – этого не касаюсь. Меня сейчас больше занимает значение сего факта для науки. Я допускаю, что это – результат мгновенной мутации, которая – кто знает? – возможно, происходит со всем человечеством, но растянута во времени. Вы же – мутант, проделавший этот путь за одну ночь. Допускаю также, что вы – гениальный изобретатель и нашли способ сразу прийти к тому, к чему люди придут через тысячелетия. Но возможно и обратное: вы сделали скачок не в будущее, а, наоборот, в прошлое…

– Вы, значит, полагаете, что человек произошел от нечистой силы? – спросил Костылев, вставая и делая рукой знак Коле, появившемуся в конце зала. – Что ж, это воодушевляет. Равно, как и перспектива, что через миллион лет землю наследуют бесы.

Официант приблизился к столу и подал Аскольду сложенную корабликом записку. Пока тот читал, Костылев расплатился и сердечно пожал руку Коле, получив приглашение заходить в любое время. Когда, отказавшись от чаевых, Коля ушел, Аскольд молча протянул записку Костылеву. «ДОНЕСЕНИЕ», – было написано там кривыми печатными буквами. И ниже: «ДЯДЬКА ДАЛ КОЛБАСЫ. ЛЕНКА СПИТ. ПРЕХОДИЛИ КАКИЕ-ТО МУЖЕКИ ОНА ИМ ПЛЮНУЛА. ГАВРИЛА».

– Надо, пожалуй, пойти, как бы они ее там в участок не определили, – озабоченно сказал Аскольд, – жаль, поговорили мало. Последний к вам вопрос, Алексей Петрович: вы в самом деле отказываетесь от нашей помощи?

– Категорически! – с жаром вскричал Костылев.

– Что же, вас устраивает ваше положение? От рогов до кончика хвоста вкупе с кретинской работой, ничтожным Гуреевым и всем остальным, о чем нам рассказывала Елена? Вы, стало быть, такое положение уже для себя овнутрили?

– Овнутрил, овнутрил, – Костылев шагал к выходу, думая о том, ехать ли ему к жене без звонка или все-таки предупредить. – Об одном прошу, всех вас прошу, и Леночке передайте: сделайте милость, займитесь чем-нибудь другим! Договорились?

Они уже стояли на улице.

– Н-не знаю, право… – покачал тот головой. – Это надо обмозговать. С одной стороны… Но с другой – имеем ли мы нравственное право стоять в стороне…

Костылев застонал, повернулся и пошел прочь.

Глава третья

Наступил июль и вместе с ним – уверенность, что слепящее небо, зной, мягкий асфальт, редкие, но бурные грозы – все это всерьез, без дураков, будет и завтра, и послезавтра, и, похоже, всегда. Вопреки пессимистам, зачем-то покупающим меховые шапки и грузные демисезонные пальто.

Алексей Петрович Костылев с детства любил июль больше всех месяцев в году, он и родился пятнадцатого июля, и отпуск всегда брал в это время, чтобы поехать на родину покойной матери, в глухую северную деревню, где до сих пор жила его старая тетка. Но в этом году свой отпуск Алексей Петрович отгулял в июне (если это вообще можно назвать словом «гулять»). На июль претендовал Сидоров, собравшийся на курорт ремонтировать левую дверцу, то есть лечиться от стенокардии. Костылеву все равно было, когда торчать одному дома – в июне, июле или декабре. Он понимал: поехать к тетке категорически нельзя, страшно даже подумать, что случится со старухой, да и со всей деревней, если Пелагеин Ленька явится из города в виде «сотона».

Да еще объясняй, куда девались жена с сыном – хотя нет, объяснять не придется, уж кто-кто, а тетка с товарками сразу поймут, что жить с нечистым не станет ни одна баба, если сама, конечно, не порченая… В общем, Костылев согласился на июнь, но и дома ему особенно посидеть не удалось – новый руководитель группы Сергей Анатольевич создал такой чудовищный отчет, что его пришлось в срочном порядке переписывать заново, весь, от первой до последней строки. При этом сам Гуреев на это время взял больничный по гастриту.

И вот: «Алексей Петрович, не в службу, а в дружбу, выйдите на неделю, потом, в июле, возьмете эти дни, меня не будет, а Гурееву я дам команду, он отпустит. Он тут хм… э-э… останется за начальника, так сказать, лаборатории…» – в голосе Сидорова было смущение: испокон веку на время его отпуска за начальника оставался Костылев.

– Ладно, выйду, – сказал тот. – Завтра же и выйду. Только просьба – в другой раз ко мне домой Митину, пожалуйста, не посылайте. Устроила целый аттракцион, в квартиру входить отказывалась, подвывала, шарахалась. Лучше бы телеграмму отправили, раз уж надо из отпуска вызвать.

– Да… Знаете, Митина – женщина нервная. И вообще – сами должны понимать, – неопределенно проворчал Сидоров, и Костылев с удовлетворением отметил, что начальнику как-то не по себе.

Отчет он переделал, уложившись в неделю, а там и отпуск как раз кончился. Первого июля Сидоров уехал отдыхать, Гуреев все болел, Митина взяла десять дней за свой счет, якобы отвозить куда-то ребенка, на самом же деле, – Костылев был абсолютно уверен, – чтобы не оставаться с ним в комнате один на один, поскольку Лены Клеменс не было тоже, ее еще в мае со скандалом уволили за хулиганство.

Вообще дела шли неважно. С женой Костылев так и не виделся. Пошел было тогда объясняться насчет «грязного типа» и застал дома только тещу, которая горестно, но ехидно сообщила ему, что Верочка всего полчаса назад (а он-то, кретин, поддавал в это время в кафе с краснобаями!) улетела с сыном на юг, к подруге Сашке.

– Вчера вечером как прибежала, как пошла реветь! – рассказывала теща. – А утром подхватилась отпуск оформлять за свой счет, теперь до июля не жди. Денег, и тех получить не успела, мне пришлось последние выложить, а какие мои деньги?

Тут теща всхлипнула, и Костылев горячо заверил ее, что завтра же завезет семьдесят пять рублей.

Встретила она его на следующий день очень торжественно. Усадила за стол, достала из холодильника «маленькую», две граненые стопки, разлила. Но когда Костылев протянул руку, придвинула стопку к себе и таинственно сказала:

– Потерпи чуток, это лечебное. – И вдруг заголосила каким-то козьим голосом:

– Изгоняю из раба Божия Алексея бесов, дьяволов, нечистых духов и самозлейших духов. Изгоняю из раба! С волоса, с ясных глаз, из сердца, из зубов, из тела, со рта, с ребер, из середины, из рук, из ног, из суставов, из утробы…

– Это еще что за цирк? – поразился Костылев.

– Да не мешай ты! – шепотом цыкнула на него теща и заорала опять: